дены среди бумаг Баллантрэ.
   Как ни был я измучен бессонницей и унынием, я все же не мог  сомкнуть
глаз. Всю ночь напролет я ходил взад и вперед  по  комнате,  раздумывая,
какой будет результат моей затеи, и временами раскаиваясь, что так  без-
рассудно вмешался в столь интимное дело, и как только начало светать,  я
уже был у дверей комнаты больного.
   Миссис Генри распахнула ставни и даже окна, потому  что  было  тепло.
Она сидела, глядя прямо перед собой, туда, где  не  было  ничего,  кроме
рассветного неба над лесами. Она даже не обернулась на звук моих  шагов,
и это мне показалось плохим предзнаменованием.
   - Сударыня, - начал я, - сударыня! - Но дальше продолжать не смог.
   А миссис Генри не пришла мне на помощь ни словом. Тем временем я стал
собирать бумаги, раскиданные по столу, и с первого взгляда меня  порази-
ло, что их стало меньше. Я просмотрел их раз и другой; переписки  с  ми-
нистром, на которую я возлагал такие надежды, нигде не было. Я посмотрел
на камин: между тлеющим жаром еще извивались клочки обуглившейся бумаги.
И тут всю мою робость как рукой сняло.
   - Боже правый! - вскричал я голосом, совсем  не  уместным  в  комнате
больного. - Боже правый, что сделали вы, сударыня, с моими бумагами?!
   - Я сожгла их, - сказала, оборачиваясь, миссис Генри.  -  Достаточно,
даже слишком достаточно и того, что их видели мы с вами.
   - Хорошо же вы потрудились сегодня ночью! - кричал я. -  И  все  это,
чтобы спасти репутацию человека, который ел хлеб измены, проливая  кровь
товарищей с той же легкостью, с какой я извожу чернила!
   - Чтобы спасти репутацию семьи, которой вы служите, мистер Маккеллар,
- возразила она, - и для которой вы уже сделали так много.
   - Семьи, которой я не хочу больше служить, - кричал я, -  потому  что
сил моих нет! Вы сами вышибли меч из моих рук и оставили нас беззащитны-
ми. Имея эти письма, я мог бы поразить его, а теперь что  делать?  Мы  в
таком ложном положении, что не можем даже  показать  этому  человеку  на
дверь: вся округа поднимется против нас. У меня была  единственная  ост-
растка - и теперь нет ее; теперь он завтра же может вернуться, и мы  все
должны будем сидеть с ним за одним столом, гулять с ним по террасе,  иг-
рать с ним в карты и всячески развлекать его. Нет, сударыня! Пусть  гос-
подь прощает вас по своему великому милосердию, но нет для вас  прощения
в моем сердце.
   - Удивляюсь, как вы простодушны, мистер Маккеллар! -  сказала  миссис
Генри. - Что значит репутация для этого человека? Зато он знает, как до-
рога она для нас; он знает, что мы скорей умрем, чем предадим эти письма
гласности; и вы думаете, что он этим не воспользуется? То, что вы назва-
ли своим мечом, мистер Маккеллар, и что  действительно  было  бы  верным
оружием против человека, сохранившего хоть  крупицу  порядочности,  лишь
картонный меч в борьбе с ним. Да пригрози вы ему этим, он только рассме-
ется вам в лицо! Он утвердился в своем позоре, он обратил его в свою си-
лу, бороться с такими людьми бесполезно! -  Последние  слова  она  почти
выкрикнула и потом продолжала уже спокойнее: - Нет, мистер Маккеллар,  я
всю ночь обдумывала это и не вижу никакого выхода. Есть бумаги, нет их -
все равно дверь этого дома открыта для него, здесь он бесспорный, закон-
ный наследник! Попробуй мы только устранить его, и все обратится  против
бедного Генри, и, я уверена, его побьют камнями на улицах. Конечно, если
Генри умрет, тогда другое дело! Они очень кстати отменили  майорат,  по-
местье перейдет к моей дочери, и тогда посмотрим, кто  осмелится  отнять
его. Но, мой бедный мистер Маккеллар, если Генри выживет и этот  человек
вернется, тогда нам придется терпеть... только на этот раз всем вместе.
   В общем, я был скорее доволен рассуждениями миссис Генри  и  даже  не
мог отрицать резонности ее доводов против использования бумаг.
   - Не будем больше говорить об этом, - сказал я. - Могу лишь сожалеть,
что доверил женщине подлинники; это было по меньшей мере опрометчиво для
делового человека. А то, что я оставлю службу вашей семье, это, конечно,
только слова, и вы можете на этот счет не тревожиться. Я принадлежу Дэр-
рисдиру, миссис Генри, как если бы я в нем родился.
   Должен отдать ей справедливость, она отнеслась к моим словам  разумно
и благожелательно, и это утро началось в духе взаимного уважения и усту-
пок, который с тех пор много лет господствовал в наших отношениях.
   В тот же день, как видно, предопределенный для радости,  мы  отметили
первые признаки выздоровления мистера Генри, а еще через три дня он при-
шел в сознание и, узнав меня, назвал по имени и оказал другие знаки сво-
его ко мне расположения. Миссис Генри была при этом. Она стояла в  ногах
кровати, но он, казалось, не заметил ее. В самом деле, теперь, когда го-
рячка прошла, он был так слаб, что, сделав одно усилие, сейчас же  вновь
погрузился в забытье. Но после этого он стал неуклонно (хоть и медленно)
поправляться, с каждым днем аппетит его улучшался, с каждой  неделей  мы
отмечали, как он крепнет и прибывает в теле, а еще до  окончания  месяца
он уже поднимался с кровати, и мы даже начали выносить его в  кресле  на
террасу.
   Может быть, именно в это время мы с миссис  Генри  пребывали  в  наи-
большей тревоге. Теперь, когда рассеялись опасения за его жизнь, их сме-
нили еще горшие опасения. С каждым днем мы приближались к решающему раз-
говору, но время шло, а все  оставалось  по-прежнему.  Здоровье  мистера
Генри крепло, он вел с нами беседы на разные темы, отец приходил к нему,
сидел и уходил; и ни разу не была упомянута происшедшая трагедия и  все,
что привело к ней. Помнил он и лелеял эти ужасные переживания?  Или  они
целиком изгладились из его памяти? Этот вопрос заставлял  нас,  трепеща,
наблюдать за мистером Генри, когда мы целыми  днями  находились  с  ним,
этот вопрос преследовал каждого из нас и в часы бессонницы. Мы не  знали
даже, чего нам желать, - так противоестественны были оба допущения,  так
ясно они указывали на повредившийся рассудок. Как только  возникли  наши
страхи, я стал прилежно наблюдать за его  поведением.  В  нем  появилось
что-то детское: веселость, ранее ему несвойственная, а также быстро воз-
никавший и надолго сохранявшийся интерес ко всяким мелочам, которыми  он
раньше пренебрегал. В годы унижения я был его единственным  наперсником,
могу сказать, единственным другом, а между ним и его женой было  извест-
ное отчуждение; после болезни все изменилось, прошлое было забыто, и же-
на безраздельно завладела его мыслями. Он тянулся к ней всем  своим  су-
ществом, как дитя к  матери,  и,  казалось,  не  сомневался  в  ответном
чувстве. Он по всякому поводу обращался к ней с  той  капризной  ворчли-
востью, которая означает полную уверенность в снисхождении, и я могу от-
дать должное этой женщине: он не обманывался в своих  надеждах.  Ее  эта
перемена как-то особенно трогала; я думаю, что она ощущала ее втайне как
упрек; и я не раз видел, как первое время  она  ускользала  из  комнаты,
чтобы выплакаться вволю. Но мне эта перемена не  представлялась  естест-
венной, и, сопоставляя ее со всем прочим, я только покачивал  головой  и
начинал уже подумывать, не поколебался ли его рассудок.
   Так как эти сомнения продолжались много лет, до  самой  смерти  моего
хозяина, и омрачали наши отношения, я считаю себя вправе остановиться на
этом вопросе подробнее. Когда он, окрепнув, вернулся до известной степе-
ни к своим хозяйственным делам, я имел много случаев испытать его. Я  не
замечал в нем ослабления остроты мысли или воли, но былая  сосредоточен-
ность и упорство совершенно исчезли, он скоро уставал и  принимался  зе-
вать, и теперь вносил в денежные дела ту легкость, которая  граничила  с
легкомыслием и была совершенно неуместна. Правда, что с тех пор, как от-
пала необходимость удовлетворять домогательства Баллантрэ,  у  нас  было
меньше оснований возводить в принцип строжайшую точность и  бороться  за
каждый фартинг. Правда и то, что во всех этих послаблениях не было ниче-
го чрезмерного, иначе я никогда не принял бы в них участия.  Однако  все
это означало перемену, небольшую, но заметную; и хотя  никто  не  сказал
бы, что хозяин мой сошел с ума, однако никто не мог бы отрицать, что ха-
рактер у него изменился. Такая же перемена сохранилась до  конца  в  его
наружности и манерах. Казалось, что в жилах его все еще оставались следы
горячки, движения стали порывистей,  речь  заметно  более  многословной,
хоть и не бессвязной. Его разум теперь охотнее принимал светлые  впечат-
ления, он радостно отзывался на них и очень ими дорожил, но при малейшем
намеке на заботу или осложнение выказывал явную  раздражительность  и  с
облегчением отстранял их от себя. Именно этому он и обязан был безмятеж-
ностью своих последних лет, но в этом-то и таилась  его  ненормальность.
Значительная часть нашей жизни проходит в созерцании неизбежного  и  не-
поправимого, но мистер Генри в тех случаях, когда не мог  усилием  мысли
отогнать заботу, стремился сейчас же и любой ценой устранить ее причину,
разыгрывая попеременно то страуса, то быка. Этому неотвязному страху пе-
ред болью я приписываю все необдуманные и злополучные поступки следующих
лет. Именно этим и объясняется то, что он избил конюха Макмануса -  пос-
тупок, столь не вязавшийся с прежним поведением мистера Генри и  вызвав-
ший так много толков. Именно этому обязаны были мы потерей свыше двухсот
фунтов: половину этих денег я мог бы спасти, если бы он в своем нетерпе-
нии не помешал мне. Но он предпочитал потерю  или  какую-нибудь  крайнюю
меру всякому длительному напряжению мысли.
   Однако все это увело меня от непосредственной нашей заботы тех  дней:
вопроса - помнит он, что сделал, или забыл, и если помнит, как  к  этому
относится. Обнаружилось это внезапно, и так, что я был поражен до глуби-
ны души. Он уже несколько раз выходил на воздух и прогуливался по терра-
се, опираясь на мою руку. И вот однажды он обернулся ко  мне  и,  словно
провинившийся школьник, со странной, беглой  улыбкой  спросил  меня  та-
инственным шепотом и без всякого предупреждения:
   - Где вы его похоронили?
   Я не мог выговорить ни слова.
   - Где вы его похоронили? - повторил он. - Я хочу видеть его могилу.
   Я понял, что лучше всего рубить сплеча.
   - Мистер Генри, - сказал я. - У меня для вас  есть  новости,  которые
вас порадуют. Судя по всему, руки ваши не обагрены его кровью. Я сужу по
ряду указаний, и все они говорят о том, что брат ваш не умер, но был пе-
ренесен в обмороке на борт люггера. И теперь  он,  должно  быть,  вполне
здоров.
   Я не мог разобраться в выражении его лица.
   - Джеме? - спросил он.
   - Да, ваш брат Джеме, - ответил я. - Я не стал бы высказывать необос-
нованной надежды, но я считаю весьма вероятным, что он жив.
   - Ах! - сказал мистер Генри и, внезапно поднявшись с еще  непривычной
для меня порывистостью, приложил палец к моей груди и прокричал мне  ка-
ким-то визгливым шепотом: - Маккеллар, - вот его  собственные  слова,  -
Маккеллар, ничто не может убить этого человека. Он не подвержен  смерти.
Он прикован ко мне навеки, до скончания веков! - И, опустившись в  крес-
ло, мистер Генри погрузился в угрюмое молчание.
   Через два-три дня он сказал мне, все с той  же  виноватой  улыбкой  и
озираясь по сторонам, чтобы увериться, что мы одни:
   - Маккеллар, если будут у вас сведения о нем, непременно скажите мне.
Не надо упускать его из виду, а не то он застигнет нас врасплох.
   - Он сюда больше не покажется, - сказал я.
   - Нет, покажется. Где буду я, там будет и он. - И мистер Генри  снова
оглянулся.
   - Не надо внушать себе эти мысли, мистер Генри, - сказал я.
   - Да, - отозвался он. - Это хороший совет. Не будем думать  об  этом,
по крайней мере до новых вестей. Да мы и  не  знаем,  -  добавил  он,  -
все-таки, быть может, он умер.
   То, как он это сказал, окончательно подтвердило догадку, на которую я
до сих пор едва отваживался. Он не только не терзался содеянным, но  со-
жалел о неудаче. Это открытие я держал про себя, боясь, что оно  восста-
новит против него жену. Но я мог бы не беспокоиться: она и сама  догада-
лась о том же и сочла это чувство вполне естественным. И  я  могу  смело
утверждать, что теперь мы трое были одного мнения, и не было бы  в  Дэр-
рисдире вести желаннее, чем весть о смерти Баллантрэ.
   Однако не все так думали, исключением был милорд. Едва моя тревога за
хозяина начала ослабевать, как я заметил перемены в старом лорде  -  его
отце, перемены, которые грозили смертельным исходом. Лицо  у  него  было
бледное и оплывшее; сидя у камина со своей латинской книгой, он,  случа-
лось, засыпал и ронял книгу в золу; бывали дни, когда он волочил ногу, в
другие - запинался в разговоре. Мягкость его обхождения дошла  до  край-
ности; он беспрестанно извинялся по всякому поводу, все время заботился,
как бы кого не потревожить, даже со мной обращался  с  вкрадчивой  учти-
востью. Однажды, после того как он вызвал к себе  своего  поверенного  и
долго просидел с ним наедине, он повстречал меня в зале, которую пересе-
кал неуверенным, заплетающимся шагом, и ласково взял за руку.
   - Мистер Маккеллар, - сказал он, - я имел много случаев  высоко  оце-
нить ваши заслуги; а сегодня, переделывая свое завещание, я взял на себя
смелость назначить вас одним из своих душеприказчиков. Я надеюсь, что из
любви к нашему дому вы не откажетесь оказать мне и эту услугу.
   Большую часть дня он теперь проводил в полудремоте,  из  которой  его
подчас было трудно вывести. Он, казалось, потерял всякий  счет  годам  и
несколько раз (особенно при пробуждении) принимался звать жену и старого
слугу, самый памятник которого давно уже порос мхом. Под присягой я  по-
казал бы тогда, что он невменяем; и тем не менее я еще не видывал  заве-
щания, настолько продуманного во всех мелочах  и  обнаруживающего  такое
превосходное знание людей и дел.
   Угасание его, хотя и заняло немного времени, совершалось постепенно и
почти неуловимо. Все его способности как бы отмирали; он  уже  почти  не
владел конечностями и был почти совершенно глух, речь его перешла в бор-
мотание, и, однако, до самого конца он проявлял крайнюю учтивость и мяг-
кость, пожимал руку каждого, кто помогал ему, подарил мне одну из  своих
латинских книг, на которой с трудом нацарапал мое имя, - словом, тысячью
способов напоминал нам об огромности потери, которую мы, собственно  го-
воря, уже понесли. В самом конце к нему временами возвращался дар  речи,
- казалось, что он просто забыл все слова,  как  ребенок  забывает  свой
урок и время от времени частями вспоминает его.  В  последний  вечер  он
вдруг прервал молчание цитатой из Вергилия: "Gnatique  patrisque,  alma,
precor miserere" [33], - произнесенной ясно и с выражением.  При  неожи-
данном звуке его голоса мы бросили свои занятия, но  напрасно  собрались
мы вокруг него: он сидел молча и, судя по всему, уже ничего не сознавал.
Вскоре после этого его уложили в постель, хотя и с большим  трудом,  чем
обычно; и в ту же ночь он тихо скончался.
   Гораздо позже мне довелось говорить об этом с одним врачом, человеком
настолько известным, что я не решаюсь приводить его имя по такому мелко-
му поводу. Он считал, что и отец и сын оба были поражены одинаковым  не-
дугом: отец под бременем неслыханных огорчений, сын, вероятно, после пе-
ренесенной горячки. У обоих произошел разрыв сосудов мозга, к  чему  (по
мнению доктора) у них, очевидно, было  наследственное  предрасположение.
Отец скончался, сын, судя по внешним признакам, выздоровел, но, по-види-
мому, произошло разрушение в тех тончайших тканях, в  которых  пребывает
душа, выполняя через них свое земное предназначение (а духовное  ее  су-
ществование, хочу надеяться, не зависит от столь  материальных  причин).
Но, по зрелому обсуждению, и это не было бы противоречиво, ибо тот,  кто
рассудит нас на последнем суде, в то же время и создатель нашей  бренной
плоти.
   Поведение его наследника дало нам, наблюдавшим за ним, новый повод  к
изумлению. Для  всякого  здравомыслящего  человека  было  ясно:  братоу-
бийственная распря насмерть поразила отца, и тот, кто поднял меч,  можно
сказать, своей рукой убил его. Но, казалось, мысли этого рода не  трево-
жили нового лорда. Он стал степенней, не скажу  чтобы  печальней,  разве
что благодушной печалью. Он говорил  о  покойном  с  улыбкой  сожаления,
вспоминая привычки отца и всякие случаи из его жизни.  Все  погребальные
церемонии он выполнял с требуемой торжественностью. Кроме того, я  заме-
тил, что он весьма дорожил своим новым титулом и неукоснительно требовал
соответствующего обращения.
   И вот наступило время, когда на сцене появилось новое лицо,  которому
также предстояло сыграть свою роль в этой истории: я  разумею  нынешнего
лорда Александера, чье рождение (17 июля 1757 года) до  краев  наполнило
чашу благополучия бедного моего хозяина. Ему больше ничего не оставалось
желать, не оставалось даже времени для этого. В самом деле, не  было  на
свете более любящего и заботливого отца. В отсутствие сына он не находил
себе места. Когда он гулял, отец беспокоился,  не  собираются  ли  тучи.
Ночью он не один раз вставал, чтобы убедиться, что сон ребенка  безмяте-
жен. Для посторонних разговор его стал утомителен, потому что он не  го-
ворил ни о чем, кроме сына. В делах поместья все рассматривалось им  под
тем же углом: "Займемся этим сейчас же, чтобы  к  совершеннолетию  Санди
роща подросла" или: "Вот это как раз подоспеет ко времени женитьбы  Сан-
ди". С каждым днем эта полная поглощенность сыном сказывалась все резче,
когда трогательно, а когда и прискорбно. Скоро сын уже мог гулять с  ним
- сначала за руку по террасе, а потом и по всему поместью. И  это  стало
основным занятием милорда. Их голоса (слышные издалека, потому что гово-
рили они громко) скоро стали так же привычны, как  голоса  птиц  (только
много приятнее). Отрадно было видеть, как они возвращались все в  шипах,
и отец такой же раскрасневшийся и, случалось,  такой  же  перепачканный,
как и сын. Они наперебой предавались всяким детским забавам, копаясь  на
берегу, запруживая всякие ручейки. И не раз я видел, как оба они смотре-
ли через забор на стадо с одинаковым ребяческим увлечением.
   Упоминание об этих прогулках приводит мне на память  странную  сцену,
свидетелем которой я оказался. Была одна дорога, на которую я всякий раз
вступал с неизменным трепетом, так часто шел я по ней с плачевными пору-
чениями, так много случилось на ней пагубного для дома  Дэррисдиров.  Но
это была кратчайшая дорога через Мэкклросс, и скрепя сердце  я  вынужден
был пользоваться ею хоть раз в два месяца. Случилось это, когда  мистеру
Александеру было лет семь или восемь. Ясным солнечным утром я возвращал-
ся домой около девяти часов и вошел в аллею сквозь заросли. Было то вре-
мя года, когда леса и рощи одеты в яркие весенние  краски,  терновник  в
цвету, а птицы в самом разгаре певчей поры. Среди  всего  этого  веселья
чаща кустарников была мрачнее обычного и вызывала во мне гнетущие воспо-
минания. В таком состоянии духа мне  особенно  неприятно  было  услышать
впереди себя голоса, по которым я узнал милорда и мистера Александера. Я
прибавил шагу и скоро увидел их. Они стояли на  лужайке,  где  произошла
дуэль; милорд, положив руку на плечо сына, о чем-то серьезно ему расска-
зывал. При моем приближении он поднял голову, и мне показалось, что лицо
его прояснилось.
   - А, - сказал он, - вот и добрейший Маккеллар. Я только что рассказы-
вал Санди историю этого места и о том, как  дьявол  чуть  было  не  убил
здесь человека, но как вместо этого человек чуть было не убил дьявола.
   Мне показалось странным, что он привел сюда ребенка, но  то,  что  он
распространялся о своем поступке, было уже чересчур. Однако худшее  было
впереди, потому что, обратясь к сыну, он сказал:
   - Вот можешь спросить Маккеллара, он был