да отправился кузен Джон со  своей  Виргинией.
Очень смутно также рисуются в моей памяти картины пребывания неподалеку от
Ване. Помню только, что именно там я пришел  к  непоколебимому  убеждению,
что, хотя музыка является приятнейшим аккомпанементом любви, это ни в коей
мере не относится к комариному жужжанию. Напротив даже. Я терпеть  не  мог
этих гнусных насекомых. Вскоре хозяин, хозяйка, их золовка,  "служанка  за
все", человек, который изображал  механика  в  гараже,  и  полная  дама  в
черном, безусловно, постоянная  пансионерка  здешнего  заведения,  -  все,
решительно  все  оказались  информированы  об   особенной,   страстной   и
возвышенной любви, которая соединила меня с Долорес. Никогда в жизни я  не
встречал другой женщины, которая так любила  бы  хоровое  сопровождение  в
своих любовных ариях. Долорес жить не могла без хора.
   Я полагаю, что эта потребность в хоровом сопровождении, так же как и ее
неестественное  поведение,  повышенный  голос,  ярчайший  грим,  крикливые
платья, - все это было только выражением затаенных сомнений: Долорес таким
образом силилась убедить себя, что и в самом деле живет на свете!
   Еще раз повторяю, что не могу  теперь  судить,  был  ли  я  тогда,  что
называется, "влюблен" в Долорес. Собственно, я никогда не мог  в  точности
постичь, что следует разуметь под определением "влюблен". В некотором роде
я ужасно любил Долорес. Старался ей понравиться. Внимание, которое она мне
оказывала, пробуждало мою энергию. Она умела рассказывать живо и забавно и
лишь позднее захлестнула меня множеством  скучных  и  претенциозных  фраз.
Долорес в те времена взирала на  мир  и  даже  говорила  и  слушала  менее
автоматически. Ее пестрая, немного надуманная автобиография в те  дни  еще
была для меня новой и занятной темой. Долорес выражалась живописно и ярко.
Для меня это сохранило свежесть первого впечатления. В ней было  множество
веселых вариаций. Долорес  тогда  еще  не  корчила  из  себя  неисправимой
пессимистки. Иногда она бывала и в самом деле весела  -  редкие  проблески
веселости проскальзывают и доныне. И притом она частенько бывала и  впрямь
чрезвычайно забавна, а ведь я  всегда  очень  ценил  в  людях  эту  черту.
Случалось, что она на пять минут прерывала любовные обряды, чтобы с мокрым
полотенцем в руках гоняться по комнате за каким-нибудь особенно назойливым
комаром; кричала ему при этом на нескольких языках сразу: "Ба, вылетишь ты
отсюда  наконец?!  Катись  к  дьяволу!  Ох,  вот  я  тебя  пришлепну,  мой
джентльмен!" - и затем весьма деловито возвращалась в мои объятия.
   Практиковала   она   также   какие-то   необыкновенные   гимнастические
упражнения, сочетая популярную шведскую  систему  с  магическими  приемами
йогов. Стоило поглядеть на нее, когда  в  чем  мать  родила  она  силилась
задержать дыхание и ввести воздух какими-то таинственными  путями  в  свой
спинной мозг и в то же время старалась объяснить мне,  в  чем  смысл  этих
мистических  приемов!  Я  делал  кое-какие  невинные,  но   провокационные
замечания, а Долорес яростными жестами  добивалась  тишины,  как  если  бы
какой-нибудь йог был способен подслушать нас и в виде наказания прекратить
высылку флюидов.
   У Долорес были весьма своеобразные и весьма  неточные  представления  о
еде, о винах, о том, что следует надеть в тех или иных обстоятельствах,  и
вообще  о  принципах  светской  жизни:  в  те  времена  эти  ее  особенные
представления искренне забавляли  меня  своей  новизной,  и  я  отнюдь  не
допускал, что  когда-нибудь  позже  они  могут  стать  причиной  множества
осложнений.
   Но  дела  призывали  меня.  Ускоренно  разработанный  при  восторженной
поддержке Долорес план преобразования издательской фирмы в  воспитательную
организацию требовал осуществления.  Однако,  когда  я  начал  определенно
говорить об отъезде, Долорес  неожиданно  выявила  глубинные,  примитивные
основы своего характера, скрытые доселе тонким слоем  светского  лоска.  Я
был потрясен, видя, как сильно, слепо и как неразумно сопротивляется  она,
узнав о моем предстоящем отъезде. Она не имела права задерживать меня,  но
она искренне, непритворно  уязвлена  была  моим  намерением,  а  я  всегда
трусил, когда дело шло о том, чтобы причинить кому-нибудь боль.  Небо  над
нами сразу затянулось грозовыми тучами. Она выторговала у меня два  лишних
дня, и в течение всего этого времени Долорес  вымогала  от  меня  обещания
возвратиться и добивалась точной даты новой встречи.  Я  не  люблю  давать
обещаний, потому что у меня непреоборимая склонность держать свое слово.
   Наконец она срежиссировала великую и  трогательную  сцену  прощания  на
вокзале в Ницце, фрейляйн Кеттнер управляла сводным  хором  носильщиков  и
пассажиров, и я с немалым трудом удержал Долорес от намерения сопровождать
меня до самого Марселя. А когда наконец я  остался  один  в  купе,  я  был
ошеломлен и чувствовал себя юнцом, безнадежно связанным клятвой.
   Одноактная комедия  была  окончена,  но  занавес  застрял  и  не  хотел
опускаться. От пустой сцены веяло обещанием дальнейшего действия.


   7

   Никогда прежде я не испытывал большей тоски по свободе, чем в ту  пору.
Я не лгал Долорес. Я добивался ее благосклонности в той же мере,  в  какой
она добивалась моей. Но она оплела меня незримой паутиной обязательств,  и
это казалось мне невыносимым  принуждением.  Никто,  говорил  я  себе,  не
вправе навязывать ближнему своему такого рода обязательства. Должен  ли  я
возвращаться к ней потому только, что она этого желает?
   И все-таки эта склонность  навязывать  друг  другу  обязательства  есть
нечто удивительно присущее человеческой природе. Помню, что  когда  я  так
размышлял в поезде, жизнь представилась мне в образе дикой борьбы существ,
расставляющих силки или стремящихся вырваться из пут.  Это  была  какая-то
фантастическая арена, по которой сновали люди, набрасывая  друг  на  друга
лассо, крючки, лески, сети, ленты липкой бумаги, цепи и оковы.  Разум  мой
не желал примириться с возможностью неволи.  Я  стоял  в  стороне,  где-то
позади этого клубка, я  не  ведал  порывов  яростной  и  алчной  любви.  В
вагоне-ресторане я с новым интересом присматривался к попутчикам.  Неужели
эта супружеская пара в углу не чувствовала, что каждый  из  них  угодил  в
капкан? И не жалела ли  об  утраченной  свободе  хотя  бы  вот  эта  мать,
пичкающая трех крикливых детей? Юная чета, повернувшаяся  ко  мне  спиной,
возвращалась, конечно, из свадебного путешествия.  В  них  было  выражение
какого-то равнодушного спокойствия, свойственного  лишь  тем,  кто  связан
нерасторжимыми узами.
   Я сдержал обещание, вернулся к Долорес, но теперь меня  ни  на  миг  не
покидало сознание пут, которые нас связывали. Фрейляйн Кеттнер вернулась в
Швейцарию к своим занятиям художественной светописью, а мы  вдвоем  заняли
на полпути между Антибами и Ниццей маленькую виллу: Долорес  сняла  ее  со
всей  меблировкой.  Найти  отношения  все  явственней  принимали  характер
супружества.
   Я вступил с Долорес в брак, поскольку она сказала мне, что ждет от меня
ребенка. По сей день не ведаю, обманула ли она  меня  сознательно  или  же
сама обманывалась  относительно  своего  состояния.  Я  понимал,  что  она
непоколебимо решила удержать меня при себе на веки вечные и что  она  была
вполне способна на такого рода коварство. Но ведь она любит меня, а  разве
любовь не служит всему оправданием? В начале  нашего  романа  она  уверяла
меня, что бесплодна, но теперь совершенно забыла об этом. Может быть,  она
попросту уверовала в то, чего так сильно жаждала?
   У меня никогда не хватало решимости проверять факты, которые мне кто-то
представил. Я был бы прескверным следователем. Как бы ни выглядела в  этом
случае истина, передо мной была запуганная женщина, готовая, быть может, к
трагическим решениям.  Аборт  во  Франции  -  деяние  не  только  уголовно
наказуемое, но и невыносимо грязное; мы даже не обсуждали эту возможность.
Оказалось, что Долорес совершенно одинока. Она была единственным ребенком,
родители ее уже умерли, и у нее были только мимолетные знакомые,  и  то  с
очень недавних времен. Прежних любовников и друзей она растеряла по  пути,
у нее никого не осталось; это было весьма знаменательно, но в тот момент я
не обратил  на  это  внимания.  Я  признал  это  внезапное  и  чудотворное
обретение плодовитости нашей общей бедой.  Как  я,  так  и  Долорес  имели
одинаковые обязательства  по  отношению  к  ребенку,  который  должен  был
явиться на свет.
   У меня не было определенных планов касательно того, где мы будем жить и
как сложится наша жизнь. Аренда дома в Дартинге  истекала  через  год-два,
место это связывалось в моем сознании с  Алисой,  а  воспоминаний,  с  ней
связанных, я не имел охоты пестовать. Итак, без малейшей грусти я  мог  бы
отказаться от прежнего дома. В Лондоне у меня была квартирка над  конторой
нашего издательства на Кэррингтон-сквер; эти комнаты да еще  два  или  три
клуба были тогда моим пристанищем, но, конечно, не истинным  домом.  Итак,
мы  с  Долорес   могли   осесть,   где   нам   хотелось.   Меня   донимали
разнообразнейшие  проекты.  После  периода  колебания   я   обуздал   свое
воображение.
   Впрочем, оно творило истинные чудеса, приспособляясь к новому положению
вещей.
   Вдали от Долорес я мог предназначить ей любую  роль,  однако  мечта  не
выдерживала испытания действительностью.  В  помыслах  моих  я  видел  ее,
преданную  нашим  совместным  трудам  по  осуществлению   моего   великого
издательского плана, а план этот уже созревал у меня в голове.  В  течение
известного времени я, как и другие молодые британские издатели,  подумывал
о европейском книжном рынке и о возможностях, которые предоставлялись  там
для английских  издательств.  Таухниц,  этот  почтенный  и  предприимчивый
издатель, давнишний монополист в этой области, был теперь стеснен в  своей
деятельности,  ибо  он  был  немец,  "бывший  неприятель".   Я   обдумывал
возможность создания филиала нашей  фирмы  в  Париже.  И  вот  перед  моим
духовным взором возник семейный дом в  Париже,  с  Долорес  в  роли  жены,
экзотичной, конечно, но, по сути дела, разумной и прекрасно  разбирающейся
в моих издательских делах. Материнство и заботы о ребенке отрезвят  ее,  я
отрезвлю ее, ощущение обеспеченности отрезвит ее. Как чудесно удается  нам
в воображении переделывать на свой лад особу, которая не находится с  нами
рядом и не может поэтому спутать карты в этой игре! Я воображал себе также
наше  дитя,  живое,  как  Долорес,  но   одаренное   также   всеми   моими
достоинствами. Воображал себе даже целую стайку таких  вундеркиндов!  Ясно
помню, как я мечтал об этом.  От  Долорес  я  все  время  получал  письма,
дышащие глубочайшей преданностью. Только одно ее беспокоило: не  будет  ли
ребенок для нее помехой в том, чтобы всецело посвятить  себя  моим  делам.
Предложение обосноваться в Париже понравилось ей куда больше,  чем  проект
снять дом в Лондоне или где-нибудь в английской провинции.  Наш  парижский
дом будет иметь свою собственную, ни на что не похожую атмосферу;  в  этом
отношении я по крайней мере не ошибся!
   Париж посещают все писатели и молодые критики, как  американцы,  так  и
англичане. Их можно будет тут ловить, тут  можно  будет  залучить  их  для
себя, поодиночке, чего никогда не удалось бы достигнуть в Лондоне;  тут  я
буду помогать им знакомиться с новыми веяниями, которые уже определялись -
хотя в те времена еще вяловато - в среде французских литераторов  младшего
поколения.
   Я переживал период великих надежд. Почему, собственно, ни один издатель
не напал доселе на  мысль  управлять  миром  из  Парижа?  Я  создал  образ
выдающейся личности, образ Стивена Уилбека, издателя космополита, деятеля,
который,  используя  свою  парижскую   резиденцию,   преодолеет   глубокие
подсознательные   антагонизмы,   тормозящие   вожделенное   сотрудничество
британских и американских писателей. И над всем этим должна  будет  царить
Долорес, Долорес, преобразившаяся, трезвая, отредактированная,  сдержанная
и преисполненная достоинства.
   Но время не ждало. Нужно было принять во  внимание  положение  Долорес.
Чем раньше состоится бракосочетание, тем лучше. Я поехал во Францию, и  мы
потихоньку зарегистрировали брак  в  британском  консульстве  в  Ницце.  Я
чувствовал себя немного пристыженным всей этой историей и хотел, чтобы все
это произошло как можно неприметней. Долорес нашла давнюю подругу, которая
держала теперь магазин готового платья в Каире, а я пригласил  в  качестве
свидетеля Редмонда Напье, случайно встреченного в Каннах. Долорес была  со
мной удивительно нежна. Она была теперь необычайно тихая, проникновенная и
красилась  менее  ярко.  Задумчивость  ее  превосходно   гармонировала   с
положением дел. В ней была  сдержанная  важность  Девы  Марии  с  картины,
изображающей Благовещение. Но в то же время она  была  страстно  влюблена.
Когда я собрался в Англию, чтобы проследить за делами в Дартинге,  Долорес
чрезвычайно огорчилась, но все-таки уже не так,  как  прежде.  "Теперь,  -
сказала она, - я  уверена,  что  ты  вернешься".  Из  Англии  я  писал  ей
ежедневно, создавая таким образом  прецедент,  который  должен  был  потом
стать в нашем супружестве железным законом. В Дартинге  я  застал  дела  в
некотором расстройстве и вынужден был задержаться дольше, чем намеревался,
что-то около трех недель, если не ошибаюсь.
   И тогда дитя наше начало растворяться во мгле.  Это  тоже  было  своего
рода Благовещение, но только в  обратном  смысле.  Долорес  написала,  что
больна, как-то непонятно больна. Я ежедневно получал длинные  письма.  Все
шло иначе, чем следовало. Долорес впала в трагический тон, была безутешна.
Надежда, волшебная надежда, озарявшая  ее  существование,  развеялась  как
дым. Долорес была обманута,  жестоко  обманулась.  Некоторые  фразы  в  ее
письмах звучали так, как будто она  обвиняла  в  этом  меня.  У  нее  было
какое-то новообразование, злокачественное, если не физически, то  духовно.
Она была больна, по-видимому, смертельно, по-видимому, это  был  рак;  она
была разочарована, у нее было отнято  высшее  счастье  женщины;  жизнь  ее
оказалась  бесплодной,  это  была  попросту  трагедия!  Она  умоляла  меня
вернуться в Ниццу, утешить ее; умоляла меня поспешить,  ибо,  может  быть,
скоро ее не станет...
   Когда я наконец уладил дела в  Дартинге  и  приехал  в  Ниццу,  Долорес
встретила меня страстными упреками. Почему я не приехал раньше? Оставил на
произвол судьбы жену - одинокую, страдающую, умирающую, всеми покинутую  в
каком-то отеле, больную, с разбитым сердцем! Только англичанин - это  была
совершенно новая нотка! - способен так поступить с женщиной! Для умирающей
Долорес выглядела не слишком изменившейся -  разве  только,  что  к  моему
приезду завела себе  несколько  новых,  очень  ярких  и  очень  ей  идущих
халатов, которые теперь составляли  почти  единственный  ее  наряд.  Я  не
решался приблизиться к ней, чтобы  чем-нибудь  не  повредить  болящей,  но
Долорес заверила меня, что одна только любовь еще может дать ей  забвение.
И в самом деле она  умела  обо  всем  забывать  и  к  тому  же  на  весьма
продолжительные мгновения. Время от  времени,  однако,  она  вспоминала  о
своей болезни  и  в  самые  неожиданные  моменты  издавала  пронзительный,
сдавленный вопль. "Как болит! - объясняла она. - Ох, как болит!"
   Затем наступало мгновение тишины,  а  потом  Долорес  каким-то  образом
возвращалась к жизни. С того времени и по сей день эта  боль  терзает  мою
жену. Появляется нерегулярно, спазматически. Не  вызывает  притом  никаких
последствий.
   Позднее мы обратились за советом к выдающемуся специалисту.
   - Как же все обстоит на самом  деле?  -  спросил  я,  оставшись  с  ним
наедине.
   - Ваша супруга чрезвычайно нервическая особа... - сказал он.
   - Предвидите ли вы необходимость оперативного вмешательства?
   Доктор стиснул губы так, что  рот  его  растянулся  чуть  не  до  ушей,
прищурил глаза и медленно покачал головой.
   - Вы сняли камень с моей души, - сказал я.
   - Ну, конечно, конечно! - изрек он с величайшей серьезностью...


   8

   Так дело и дошло до моей женитьбы. Я решился на  это,  чтобы  узаконить
ожидаемого   ребенка,   но   вожделенное   дитя   превратилось   в   некую
скоропреходящую форму рака, в свою  очередь,  преобразившуюся  в  какие-то
нечастые корчи. Я  знаю,  что  события  эти  развивались  именно  в  таком
порядке,  но  не  сумею  ныне  изобразить   последовательность   различных
настроений,  душевных  фаз  и  нравственных  метаний,  через   которые   я
непременно должен был пройти в эти решающие дни  моей  жизни.  Пожалуй,  я
любил тогда Долорес больше, чем теперь. Должен был ее  больше  любить,  по
временам, во всяком случае. Как бы то ни было, я, помнится,  принимал  все
ее уверения без тени подозрительности.
   Я чересчур поспешно верю всему, что мне говорят люди.  Должно  быть,  я
скрытно тщеславен и  потому,  наверное,  не  решаюсь  думать,  что  кто-то
способен меня одурачить. Отчасти повинна и моя леность: чужие  утверждения
нужно проверять, а ведь проверка требует усилий.
   Конечно, я старался приспособиться к  этой  неожиданной  в  моей  жизни
перемене. Поскольку я уже взял на свои плечи бремя обязательств, я пытался
вжиться  в  роль  любовника,  исполненного  постоянства.  Я  упражнялся  в
проявлениях нежности, преподносил подарки, находил проникновенные слова  и
комплименты. Я знал, что, играя определенную роль, можно и  вправду  стать
персонажем, который изображаешь. Но удивительная вещь:  мне  стоило  труда
называть  жену  "моей  драгоценнейшей"  или   "любимой".   Я   предпочитал
употреблять какое-нибудь игривое прозвище, которое, на мой  слух,  звучало
бы менее фальшиво. Некий внутренний стыд удерживал  меня  от  того,  чтобы
явно выказывать свою любовь. Вскоре мы  очутились  в  Париже,  и  началось
испытание  совместной  жизни,  но  у  меня  от  этого   периода   остались
воспоминания спутанные и отрывочные.  Наши  взаимоотношения  в  это  время
изменились, они стали похожи на февральскую погоду, в  которой  ясные  дни
сменяются бурями.
   По-видимому, большинство супружеств, в особенности тогда, когда  муж  и
жена принадлежат к разным социальным сферам или  родом  из  разных  стран,
должны пройти через тягостный, запутанный и  затяжной  процесс  взаимного,
всегда неполного узнавания и столь же неполных компромиссов. Постепенно  и
неприметно, из тысячи неуловимых впечатлений, у меня сложилось  убеждение,
что женщина, с  которой  я  связался  на  всю  жизнь,  не  моя  и  никогда
по-настоящему не будет моей, что она не станет частью моего существования,
не сможет обогатить или расширить его, что она навсегда  останется  только
неотвязным, чуждым, недоверчивым компаньоном; я  понял,  что  мне  никогда
нельзя будет в отношениях с ней разоружиться; что она последняя  на  свете
особа, которую я мог бы  удостоить  полнейшим  доверием.  Я  полагаю,  что
именно так складывается жизнь в бесчисленном множестве супружеств.
   Искренность и свобода совершенно исчезают, улетучиваются, однако это не
значит, что кто-нибудь из супругов  стремился  к  этому  сознательно  и  с
заранее обдуманным намерением. Перемена в наших взаимоотношениях произошла
постепенно, неуловимо. Я полагаю, что Долорес  вначале  сама  уверовала  в
свое материнство; полагаю, что она и в  самом  деле  видела  себя  в  роли
самоотверженной подруги моих трудов и упований. Я сохранил веру в это.  Но
когда мы уже были  мужем  и  женой,  когда  сняли  красивую  и  просторную
квартиру на Авеню Митани, в Долорес пробудились  новые,  более  сильные  и
более притягательные фантазии и вытеснили прежние мечты.
   Начисто!
   Поначалу Долорес как будто проявляла энтузиазм по поводу моих трудов  и
занятий,  но  в  дальнейшем  на  протяжении  всех  последующих   лет   она
прене