Когда Стет, которого  уже  тоже  нет  в  живых  в  настоящий  момент,
завершил свое повествование, кто-то сказал: "Вы должны были бы приберечь
эту историю для рождества, Норман".  Раздался  смех,  смысл  которого  я
конечно же не понял. По крайней мере в тот вечер.
   Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я  не  смог  бы
представить себе никогда, сколько бы  не  пытался.  Выпускник  Йельского
университета, член почетного общества Фи-Бета-Капа, седовласый, одетый в
тройку, глава столь крупной юридической фирмы - и этот  самый  Уотерхауз
рассказывал историю про учительницу, которая застряла в туалете.  Туалет
располагался сзади  одной  из  классных  комнат,  где  она  преподавала.
Однажды она застряла в одной из дырок, и так случилось, что в этот  день
туалет должны были увезти на выставку  "Жизнь,  как  она  есть  в  Новой
Англии" в Бостоне. "Учительница не произнесла ни звука все  время,  пока
туалет загружали на платформу грузовика, она  оцепенела  от  отчаяния  и
ужаса",  -сказал  Уотерхауз,  и  когда  дверь  туалета  распахнулась  на
автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар часа пик..."
   Впрочем,  оставим  эту  историю  и  все  другие,  которые  могли   бы
последовать за ней. Это не мои истории сегодня вечером.  Стивенс  достал
откуда-то бутылку бренди, настолько хорошего,  что  в  это  трудно  было
поверить. Иохансен поднял тост, который мог бы произнести любой из нас:
   "За сам рассказ, а не за того, кто его рассказывает".
   Мы выпили за это.
   Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не  слишком  поздно,
по крайней мере, еще не полночь, но, когда вам  шестой  десяток,  поздно
наступает все раньше и раньше. Я увидел Уотерхауза, надевающего пальто с
помощью Стивенса, и решил, что мне тоже  пора  уходить.  Мне  показалось
странным, что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне  хотя  бы  одного
слова на прощанье (и было похоже, что именно так  он  и  поступит;  ведь
если бы я возвратился из библиотеки, где ставил  взятую  мною  книгу  на
место, сорока секундами позже, он бы уже ушел),  хотя  это  было  бы  не
более странным, чем многое другое что я увидел за этот вечер.
   Я вышел из клуба сразу вслед за ним, и  Уотерхауз  огляделся  вокруг,
как будто был удивлен, увидев меня, или испуган, как человек, очнувшийся
от дремоты. "Поедем в такси вместе?" -  спросил  он,  как  будто  бы  мы
только случайно встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице.
"Спасибо", - ответил я. Но слова  означали  много  больше,  чем  простая
благодарность за предложение поехать в одном такси, и я надеялся, что по
моему тону было легко догадаться об этом. Но он кивнул так, словно я  не
имел в виду ничего другого. Машина с зажженным огоньком  медленно  ехала
вдоль улицы - похоже, таким людям, как Уотерхауз, везло с такси  даже  в
такие ужасно холодные и  снежные  ночи  в  Нью-Йорке,  когда  вы  готовы
поклясться, что на всем острове Манхетен не найдется ни одной  свободной
машины.
   В  спасительном  тепле  машины,  под  размеренные  щелчки   счетчика,
отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне понравился его рассказ. Я не
помнил, чтобы я так сильно и непосредственно смеялся с тех пор, как  мне
минуло восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.
   "Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об  этом".  Его  голос  был
холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как зарделись мои щеки. Вовсе не
всегда обязательно слышать хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.
   Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я  вновь  поблагодарил
его, и на этот раз он проявил  чуть  больше  теплоты.  "Хорошо,  что  вы
пришли по первому же приглашению, - сказа  он.  -  Приходите  еще,  если
захотите. Не ждите приглашения, мы не любим церемоний в  249Б.  Четверги
лучше всего подходят для историй, но клуб открыт каждый вечер".
   Я должен буду вступить в его члены?
   Вопрос был у меня на кончике языка. Я хотел задать его, мне  казалось
необходимо спросить об этом. Я обдумывал его,  мысленно  произносил  (по
своей адвокатской привычке), чтобы услышать, как он звучит,  но  в  этот
момент Уотерхауз сказал таксисту, чтобы он ехал. Такси  тронулось,  а  я
стоял на тротуаре, полы моего пальто бились о мои колени, и  думал:  "Он
знал, что я собираюсь спросить его об этом, он  знал  это  и  специально
сказал водителю, чтобы тот трогал, а я не успел задать вопрос". Затем  я
сказал себе, что это абсурд или паранойя. И это действительно так. Но  в
то же время это было правдой. Я мог насмехаться надо  всем,  но  никакая
насмешка не может изменить сути того, что есть.
   Я медленно подошел к подъезду и зашел внутрь.
   Эллен была в полусне, когда я сел на кровать,  чтобы  снять  ботинки.
Она повернулась на другой бок и издала какой-то вопросительный  звук,  я
сказал ей, чтобы она спала.
   Она опять пробормотала что-то, напоминавшее "Нук-там?"
   Сидя  в  наполовину  расстегнутой  рубашке,  я  не  решался  что-либо
сказать. И я вдруг отчетливо осознал, что если я расскажу ей, то  больше
никогда не увижу эту дверь с другой стороны.
   "Все было хорошо, - сказал я. - Пожилые люди рассказывали  истории  о
войне".
   "Я же тебе говорила".
   "Но это было совсем не плохо. Я, может быть, снова  пойду  туда.  Это
может быть полезным для моего положения в фирме".
   "В фирме, - она чуть подтрунивала надо  мной.  -  Ты  старый  зануда,
любовь моя".
   "Чтобы узнать кого-то, надо жизнь положить", - сказал я, но  она  уже
снова заснула. Я разделся, принял душ, надел  пижаму,  но  вместо  того,
чтобы ложится спать, накинул халат и  взял  бутылку  виски.  Я  пил  его
маленькими глотками, сидя за столом на кухне и смотря в окно на холодную
Мэдисон-авеню. Я размышлял. У меня слегка шумело в голове от выпитого за
весь вечер алкоголя. Но эти ощущения не были неприятными, как бывает при
похмелье.
   Когда Эллен спросила меня, как прошел вечер, мысли  пришедшие  мне  в
голову, были столь же неясными, как и в тот момент,  когда  я  стоял  на
тротуаре и провожал глазами отъезжающую машину с Уотерхаузом. Бога ради,
что плохого было бы в том, если бы я рассказал жене о безобидном  вечере
в клубе моего босса? И пусть даже в этом и  было  что-то  зазорное,  кто
узнал бы, что я это  сделал?  Нет,  воистину  все  это  было  смешным  и
безумным одновременно. Однако, мое сердце подсказывало мне,  что  то,  о
чем я думал, действительно имеет место.
   Я встретил  Джорджа  Уотерхауза  на  следующий  день  в  холле  между
бухгалтерией и библиотекой. Встретил? Точнее сказать,  прошел  мимо.  Он
кивнул мне и удалился, не сказав ни слова... как  он  поступал  все  эти
годы. Весь день у меня болели мышцы живота. Это было  единственным,  что
убеждало меня в реальности проведенного мной вечера в клубе.
   Прошло три недели. Четыре... пять. Второго приглашения от  Уотерхауза
не последовало. Наверное, я сделал что-то не так, не  подходил  им.  Или
просто я сам убеждал себя  в  этом.  Подобные  мысли  угнетали  меня.  Я
полагаю, что со временем мои переживания потеряли  бы  остроту,  утихли,
как случается со всякими неприятными  ощущениями.  Но  я  не  переставал
вспоминать наиболее необычные моменты того вечера -  отдельные  островки
света  в  библиотеке;  абсурдный  и  потешный  рассказ   Уотерхауза   об
учительнице, застрявшей в туалете; запах кожи среди узких  стеллажей,  и
мои чувства, когда я стоял у того  узкого  окна  и  смотрел  на  ледяные
хрусталики, меняющие цвет от зеленого к янтарному и красному. Я  подумал
о состоянии покоя, который я тогда испытывал.
   В течении этих пяти недель я заходил в библиотеку и пролистывал книги
Алджернона Уильямса (у меня были  собственные  три  тома,  и  я  уже  их
просмотрел). Одно издание претендовало на полное собрание  стихотворений
этого поэта, но и там я не обнаружил "Колокольного звона".
   Во время посещения нью-йоркской публичной библиотеки я пытался  найти
в каталоге карточку с перечислением произведений Эдварда Грея Севиля, но
отыскал лишь мистический роман, написанный женщиной по имени Рут Севиль.
Приходите снова, если захотите. Не ждите приглашений...
   Тем не менее, я, конечно же, ждал приглашения. Моя мать приучила меня
не принимать легко на веру слова людей, которые говорят  вам,  чтобы  вы
заходили к ним в любой момент и что их двери всегда  для  вас  раскрыты.
Мне не нужно было открытки с  приглашением,  принесенной  ко  мне  домой
почтальоном, я не это имею в виду,  но  я  действительно  ждал  чего-то,
пусть даже наспех оброненной  фразы:  "Вы  как-нибудь  зайдете  вечером,
Дэвид? Надеюсь, вам с нами не  очень  скучно".  Или  чего-нибудь  в  это
роде...
   Но, ничего не дождавшись, я начало более серьезно думать о том, чтобы
прийти туда снова, несмотря ни на  что.  В  конце  концов,  иногда  люди
действительно  желают,  чтобы  вы  забегали  к  ним  в  любое  время.  Я
предполагаю также, что в некоторых местах двери на самом деле открыты, а
матери не всегда бывают правы.
   ...Не ждите приглашений...
   Как бы то ни было, так случилось, что 10 декабря этого года  я  надел
свой  твидовый  пиджак  и   темно-коричневые   брюки   и   стал   искать
темно-красный галстук. Я  помню,  что  ощущал  свое  сердцебиение  более
отчетливо, чем обычно.
   "Джордж Уотерхауз наконец-то сломался и позвал тебя? - просили Эллен.
- Назад в стойло к остальным старым шовинистам?"
   "Да, ты права", - сказал я, сознавая,  что  я  солгал  ей,  наверное,
впервые по крайней мере за последние двенадцать лет. Я  вспомнил  также,
что после нашей первой встречи она спросила меня, на  что  похожа  ложь.
Старые люди, рассказывающие о войне, ответил я тогда.
   "Ну что ж, может быть действительно это  обещает  твое  продвижение",
-заметила она, хотя и без особой надежды. К ее чести она сказала  это  и
без особой горечи.
   "Случались и более невероятные вещи", - подытожил я и поцеловал ее на
прощание.
   "Ну-ну",- сказала она, когда я выходил на улицу.
   В эту ночь поездка в  такси  показалась  мне  слишком  долгой.  Вечер
выдался холодный и звездный. Машина была огромной, и я  чувствовал  себя
маленьким мальчиком, впервые попавшим в  большой  город.  Меня  охватило
возбуждение, когда такси остановилось перед коричневым зданием клуба.
   Такие чувства незаметно  перестают  посещать  нас  с  возрастом,  но,
ощутив их вновь, вы испытываете удивление, наподобие человека, нашедшего
один или два темных волоса в расческе спустя много лет после  того,  как
полностью поседел.
   Я расплатился с таксистом и направился к четырем ступенькам,  ведущим
к  двери.  Когда  я  поднялся,  мое   возбуждение   сменилось   чувством
неуверенности и тревоги. Зачем я приехал сюда?
   Дверь была обшита дубовыми  панелями  и  казалась  мне  крепкой,  как
ворота  замка,  там  не  было  ни  звонка,  ни  молоточка  или   камеры,
установленной незаметно в тени коридора, и, конечно, Уотерхауз  не  ждал
меня у входа. Я остановился  у  ступенек  и  огляделся.  Тридцать  пятая
Восточная улица неожиданно  показалась  мне  более  темной,  холодной  и
угрожающей. Коричневый камень выглядел таинственно,  как  будто  скрывая
что-то, о чем было бы  лучше  и  не  пытаться  узнать.  Окна  напоминали
глазницы.
   Где-то, за одним из этих окон могли находится  мужчина  или  женщина,
наблюдающие за убийством, - подумал я. Дрожь пробежала  по  моей  спине.
-Наблюдающие... или совершающие его.
   Вдруг дверь открылась, и появился Стивенс.
   Я почувствовал огромное облегчение. Думаю,  что  у  меня  не  слишком
богатое воображение - по крайней мере не в обычных обстоятельствах, - но
недавняя  мысль  отличалась  жуткой  ясностью  предвидения.  Я  мог   бы
заговорить об этом, если бы не посмотрел в глаза Стивенсу. Его глаза  на
знали меня. Совершенно не знали.
   В этот момент я вновь с жуткой пророческой ясностью увидел  весь  мой
вечер в деталях. Три часа в тихом баре. Три  виски  (возможно,  четыре),
дабы заглушить чувство неловкости и собственной  глупости,  придя  туда,
где я не был желанным гостем. Унижение, от которого  совет  моей  матери
был призван меня спасти. Совет, чью цену можно  понять,  лишь  преступив
его.
   Я видел, как я возвращаюсь домой, подвыпивший, но слишком  сильно.  Я
видел себя через стекло такси,  увозящего  меня  в  дому,  словно  через
призму детского возбуждения и ожидания. Я слушал, как я  говорил  Эллен:
"Уотерхауз рассказал ту же самую историю о  том,  как  была  выиграна  в
покер целая партия бифштексов для Третьего Батальона... Они  ставили  по
доллару за очко, ты представляешь?... Пойду ли я еще?... Может быть,  но
я сомневаюсь". На этом бы все и закончилось. Но только не мое унижение.
   Я увидел все это в глазах Стивенса. Затем глаза потеплели. Он  слегка
улыбнулся и сказал: "Мистер Эдли! Заходите. Я возьму ваше пальто".
   Я поднялся по ступенькам, и Стивенс плотно  прикрыл  за  мной  дверь.
Насколько другой может  показаться  дверь,  когда  находишься  с  теплой
стороны! Стивенс взял мое пальто и ушел с ним. Я остался в холле,  глядя
на свое отражение в зеркале - мужчину  пятидесяти  трех  лет,  чье  лицо
стареет на глазах.
   Я прошел в библиотеку.
   Иохансен был там, со своим Уол Стрит Джорнал. В другом островке света
Эмлин Маккэррон сидел  за  шахматной  доской  напротив  Питера  Эндрюса.
Маккэррон был худым мужчиной с  бледным  лицом  и  тонким,  как  бритва,
носом. Эндрюс был огромным, с покатыми плечами и вспыльчивым характером.
   Широкая рыжеватая борода висела на его груди. Сидя друг против  друга
над шахматной доской,  они  смотрелись,  как  индейский  тотем:  орел  и
медведь. Уотерхауз тоже был здесь, он  листал  сегодняшнюю  "Таймс".  Он
поднял голову, кивнул мне без  всякого  удивления  и  вновь  уткнулся  в
газету. Стивенс принес мне виски, которого я не просил.
   Я взял его с собой к стеллажам и нашел те загадочные тома  в  зеленых
обложках. Этим вечером я начал читать сочинения Эдварда Грея  Севиля.  Я
взялся с самого начала, с книги "Они были нашими братьями". С тех пор  я
прочитал все одиннадцать романов и считают их одними из самых утонченных
произведений нашего века.
   В самом конце вечера я услышал историю - всего одну, - в то время как
Стивенс разносил бренди. После  того,  как  рассказ  был  закончен,  все
начали собираться уходить. Стивенс заговорил, обращаясь ко всем нам.  Он
стоял в дверном проеме,  выходящем  в  холл.  Его  голос  был  низким  и
приятным: "Кто будет рассказывать историю к Рождеству?"
   Все застыли на месте и смотрели друг  на  друга.  Кто-то  рассмеялся.
Стивенс, улыбаясь, но сохраняя серьезность, хлопнул дважды в ладоши, как
школьный учитель, призывающий свой класс к порядку: "Ну же, джентльмены,
кто будет рассказывать?"
   Питер Эндрюс прочистил горло: "У меня кое-что имеется  к  случаю.  Я,
правда, не знаю, подойдет ли это, но если..."
   "Это будет забавно",  -  прервал  его  Стивенс,  и  в  комнате  снова
раздался смех. Эндрюса  дружески  хлопали  по  спине.  Потоки  холодного
воздуха проносились по холлу, пока народ расходился.
   Словно по волшебству, передо мной возник Стивенс, держа  мое  пальто.
"Хороший вечер, мистер Эдли. Всегда рады вас видеть".
   "Вы на самом деле собираетесь в вечер под Рождество?"  -  спросил  я,
застегивая пальто. Я был немного разочарован тем, что не смогу  услышать
рассказ Эндрюса, потому что мы твердо  решили  поехать  в  Скенектеди  и
провести праздники у сестры Эллен.
   Стивенс посмотрел на меня как-то весело-удивленно.
   "Ни в коем случае, - сказал он. -  Рождество  -  это  время,  которое
мужчина должен проводить с семьей. Хотя бы в этот  вечер.  Вы  согласны,
сэр?"
   "Ну конечно".
   "Мы всегда собираемся во вторник перед Рождеством. В этот день у  нас
всегда много народу".
   Он не сказал членов клуба. Случайно или нет?
   "Много историй было рассказано  в  комнате  у  камина,  мистер  Эдли.
Историй  всякого   рода,   комических   и   трагических,   ироничных   и
сентиментальных. Но во вторник перед Рождеством  обычно  повествуется  о
чем-нибудь сверхъестественном. Всегда было так, насколько я помню".
   По крайней мере,  это  объясняло  то,  что  во  время  моего  первого
посещения кто-то заметил Норману Стету, что он должен был  бы  приберечь
свою историю для Рождества. Я готов был спросить Стивенса еще о  многом,
но увидел предостережение в его глазах.  Это  не  означало,  что  он  не
ответит на мои вопросы. Скорее, что я не должен их задавать.
   "Что-нибудь еще, мистер Эдли?"
   Мы остались одни. Неожиданно холл показался мне  более  темным,  лицо
Стивенса бледнее, а его губы  ярче,  чем  всегда.  В  камине  выстрелило
полено, и  красный  отблеск  скользнул  по  полированному  паркету.  Мне
показалось,  что  я  услышал  что-то  напоминающее  звук  удара  в   тех
отдаленных комнатах, куда я еще не заходил. Мне очень не понравился этот
звук. Очень.
   "Нет, - сказал я не совсем ровным голосом. - Думаю, что нет".
   "Что же, спокойной ночи", - попрощался Стивенс, и я вышел  наружу.  Я
слышал, как тяжелая дверь захлопнулась за моей спиной. Щелкнул замок.  Я
шел навстречу огням Третьей авеню, не оборачиваясь и, в  какой-то  мере,
боясь посмотреть назад, словно мог бы увидеть нечто  ужасное,  следующее
за мной по пятам, или обнаружить что-то, о чем лучше не догадываться.  Я
дошел до угла, увидел такси и помахал ему.
   "Опять истории о войне?" - спросила Эллен, когда я пришел. Она лежала
в постели с Филиппом Марлой, единственным любовником, который у нее был.
"Была одна история или две, - ответил я, вешая пальто. -  В  основном  я
читал книгу".
   "Только когда ты не хрюкал".
   "Согласен. Когда не хрюкал".
   "Послушай-ка вот это: "Когда я впервые увидел Терри Леннокса, он  был
пьян и сидел в серебристом "Роллс-Ройсе"  у  террасы  "Танцоров".  Эллен
продолжали: "У него было молодое лицо, но белые,  цвета  кости,  волосы.
Судя по его глазам, можно было сказать, что каждый волос на  его  голове
был крашеным, однако он выглядел как и  любой  другой  красивый  молодой
парень, тративший слишком много денег на кабак, который и существует для
этой цели и никакой другой". Неплохо, а? Это..."
   "Долгое прощание", - сказал я, снимая ботинки. - Ты читаешь мне  один
и тот же отрывок раз в три года. Это часть твоего жизненного цикла.
   Она наморщила нос: "Хрю-хрю".
   "Спасибо".
   Она вернулась к книге. Я вышел на кухню и взял бутылку виски. Когда я
возвратился, Эллен  оставила  книгу  открытой  на  одеяле  и  пристально
посмотрела на меня: "Дэвид, ты собираешься вступить в этот клуб?"
   "Я думаю, что это возможно... если меня попросят". Я чувствовал  себя
неуютно. Вероятно, я еще раз сказал ей неправду.  Если  бы  существовало
членство в 249Б на 35 улице, я бы уже был членом клуба.
   "Я рада за тебя, - сказала она. - Тебе необходимо  что-то  постоянное
сейчас. Я не уверена, что ты отдаешь себе  в  это  отчет,  но  тебе  это
нужно. У меня есть Комитет по правам женщин и Театральное общество, и ты
тоже нуждался в чем-то".
   Я сел на кровать рядом с ней и взял "Долгое прощание". Это было новое
издание в светлой обложке. Я помнил, как я покупал оригинальное  издание
в подарок на день рождения Эллен. В 1953.
   "Мы что, уже старые?" - спросил я ее.
   "Боюсь, что да", - сказала она и ослепительно улыбнулась.
   Я положил книгу и коснулся ее груди: "Слишком стара для этого?"
   Она потянула на себя покрывало с видом великосветской дамы, а  потом,
хихикая, сбросила его ногой на пол.
   "Побей меня, папочка, - сказала она. - Я плохо себя вела".
   "Хрю-хрю", - ответил я, и мы оба рассмеялись.
   Наступил предрождественский вторник. Этот  вечер  был  похож  на  все
остальные,  за  исключением  двух  обстоятельств.  Было  больше  народу,
возможно, не меньше восемнадцати человек. И  остро  ощущалась  атмосфера
возбужденного обещания. Иохансен лишь бегло пробежал глазами свою газету
и присоединился к Маккэррону, Хьюгу Биглмэну и ко мне. Мы сидели у  окон
и говор