меня спросили: "Чем могу помочь, доктор?"
   Это была медсестра  средних  лет,  тот  тип  женщины,  который  часто
становится опорой в нашей профессии. Ее лицо было бледным, как молоко, и
хотя на нем застыло выражение суеверного ужаса при  виде  этого  странно
дышащего тела, я не заметил в  ее  глазах  ни  малейшего  признака  того
опасного состояния шока, которое лишает людей  способности  действовать.
"Нужна простыня, - быстро сказал я. - Думаю, что у нас есть еще шанс.
   Позади нее я разглядел около дюжины человек из больницы, столпившихся
на ступенях и не желающих приблизиться. Много ли им было видно оттуда? У
меня не было возможности узнать об этом наверняка.  Могу  лишь  сказать,
что в течение нескольких  дней  после  того  случая  многие  в  больнице
избегали меня (некоторые и после), и никто,  включая  и  эту  медсестру,
никогда не спрашивал меня о том, что произошло.
   Она повернулась и направилась к больнице.
   "Сестра! - позвал  я.  -  У  нас  не  времени.  Возьмите  простыню  в
"Скорой". Ребенок вот-вот появится".
   Она подошла к машине, скользя по  мокрому  снегу  своими  туфлями  на
белых каблуках. Я повернулся к мисс Стенсфилд.
   Вместо того, чтобы замедлиться, дыхание стало более учащенным, и тело
снова напряглось. Голова ребенка появилась опять,  но  на  этот  раз  не
исчезла. Он просто начал выбираться наружу. Щипцы не понадобились вовсе.
Ребенок словно выплыл в мои  руки.  Я  видел,  как  снег  падал  на  его
окровавленное  тельце.  Это   был   мальчик.   Его   маленькие   кулачки
зашевелились и он издал тонкий жалобный крик.
   "Сестра! - закричал я. - Шевелите побыстрей вашей задницей,  черт  бы
вас побрал!"
   Это прозвучало слишком грубо, но на мгновение я почувствовал,  что  я
снова во Франции и снаряды опять будут свистеть над головой.
   Раздался рокот пулеметов, и немцы будут возникать из мрака,  скользя,
падая и умирая в грязи и копоти. "Дешевое волшебство" - подумал я, видя,
как человеческие тела шатаются, поворачиваются и падают. - Но ты  права,
Сандра, это все, что мы имеем".
   Я никогда  еще  не  был  настолько  близок  к  тому,  чтобы  потерять
рассудок, джентльмены.
   "Сестра, ради всего святого!"
   Ребенок заплакал опять - такой тонкий, потерянный звук! - и замолчал.
Пар, поднимавшийся от его тела, стал намного реже.
   Я поднес его  лицо  ко  рту,  ощущая  запах  крови  и  легкий  аромат
плаценты. Дунув в его рот, я услышал  слабый  ответный  вздох.  Наконец,
медсестра подошла, и я протянул руку за простыней.
   Она стояла в нерешительности, не отдавая  мне  простынь.  "Доктор,  а
что... что если это монстр?"
   "Дайте мне простыню, - сказал я. - Дайте мне ее, иначе я  надену  вам
вашу задницу на голову".
   "Хорошо,  доктор",  -  ответила  она  очень   спокойно   (мы   должны
благословлять женщин, джентльмены, которые  часто  понимают  нас  только
потому, что  не  пытаются  понять).  Я  завернул  ребенка  и  отдал  его
медсестре. "Если вы уроните его, я заставлю вас съесть эту простыню".
   "Да, доктор".
   Я наблюдал, как она возвращалась в  больницу  ребенком  и  как  толпа
расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и попятился  от  тела.  Это
дыхание, как у ребенка - толчок, пауза... толчок... пауза.
   Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то наткнулась. Я обернулся.
Это была ее голова. Подчинившись какому-то приказу внутри меня, я  встал
на колено и перевернул голову. Глаза были раскрыты  -  ее  карие  глаза,
которые всегда были полны жизни и решимости. И они все  еще  были  полны
решимости. Джентльмена, она видела меня, Ее зубы были  плотно  сжаты,  а
губы чуть приоткрыты. Я слышал, как воздух входил и  выходил  через  эти
зубы и губы в ритме "паровоза". Ее глаза двигались: они  скосились  чуть
влево,  словно  чтобы  лучше  меня  видеть.  Ее  губы  раскрылись.   Они
выговорили четыре слова: "Спасибо, доктор Маккэррон". И  я  услышал  их,
джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых связок, в двадцати  футах  от
меня. Но поскольку ее язык, губы и зубы -  то,  что  мы  используем  для
артикуляции слов, находились здесь, ее слова были лишь  набором  звуков.
Однако, количество этих звуков  соответствовало  количеству  гласных  во
фразе "Спасибо, доктор Маккэррон".
   "Поздравляю, мисс Стенсфилд, - сказал я. - У вас мальчик".
   Ее губы пришли в  движение,  и  позади  меня  раздались  тонкий  едва
различимый звук... аииии...
   Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь  они  смотрят  на
что-то вне меня, может быть, на это черное, заснеженное небо. Потом  они
закрылись. Она задышала снова и остановилась. Все было кончено.
   От тех событий, что произошли у меня на глазах и свидетелями  которых
стали служанка, водитель и, может быть, кто-то вдаль, поверх парка,  как
будто ничего достойного внимания и не произошло,  и  такая  удивительная
решимость ничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире.  Или,
что еще хуже, только она одна и имела какое-то значение,  только  в  ней
одной был какой-то смысл.
   Помню, что я стоял на коленях перед ее головой и  рыдал.  Я  все  еще
рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры помогли мне встать и увели
в больницу.
   У Маккэррона погасла трубка.
   Он зажег ее, а мы продолжали  сидеть  в  абсолютной  тишине.  Снаружи
яростно  завывал  ветер.  Маккэррон  посмотрел   по   сторонам,   словно
удивляясь, что мы еще оставались в комнате.
   "Вот и все, - сказал он. - Конец истории!"
   "Чего вы еще ждете?  Огненные  колесницы?"  -  фыркнул  он,  а  потом
задумался.
   "Я оплатил все расходы на ее похороны. У нее больше никого  не  было,
вы знаете. - Он улыбнулся. - Да, моя медсестра, Элла Дэвидсон,  настояла
на том, чтобы внести двадцать пять долларов, что для нее  было  огромной
суммой. Но когда Дэвидсон настаивает на чем-то..." Он  пожал  плечами  и
затем рассмеялся.
   "Вы  уверены,  что  это  не  было  простым  рефлексом?  -  услышал  я
собственный голос. - Вы действительно уверены..."
   "Абсолютно уверен", -  невозмутимо  сказал  Маккэррон.  -  Завершение
родов длилось не секунды, а минуты. И иногда я думаю, что она  могла  бы
держаться и дольше, если бы было необходимо. Слава богу,  что  этого  не
понадобилось".
   "А что с ребенком?" - спросил Иохансен.
   Маккэррон затянулся. "Его усыновили, - сказал он. - И  вы  понимаете,
что даже в те времена все документы об усыновлении держались в секрете".
"Понятно, но что с ребенком?" -  снова  спросил  Иохансен,  и  Маккэррон
засмеялся с некоторым раздражением.
   "Вы всегда идете до конца, не так ли?" - спросил он Иохансена.
   Иохансен покачал головой. "Некоторые люди не могут иначе, на их беду.
Ну, и что с ребенком?"
   "Хорошо, раз вы настаиваете,  вы  конечно  понимаете,  что  мне  было
интересно узнать о нем как можно больше. Я действительно следил  за  его
судьбой и продолжаю это делать. Некий молодой человек и его жена, жившие
в Мэне и не имевшие  детей,  усыновили  ребенка  и  назвали  его...  ну,
скажем, Джоном - хорошее имя, не правда ли".
   Он затянулся, но его трубка снова погасла. Я  чувствовал  присутствие
Стивенса за моей спиной. Вскоре мы разойдемся и вернемся к нашим будням.
А истории, как сказал Маккэррон, начнутся лишь в следующем году.
   "Ребенок, который родился той ночью, возглавляет в  настоящий  момент
английское отделение одного из  самых  престижных  частных  колледжей  в
стране, - сказал Маккэррон. - Ему еще нет  и  сорока  пяти.  Он  слишком
молод для такой должности. Но в один  прекрасный  день  он  может  стать
президентом этого заведения. Я не сомневаюсь в этом. Он красив,  умен  и
обаятелен. Однажды,  по  какому-то  случаю,  я  обедал  с  ним  в  клубе
преподавателей колледжа. Нас было четверо. Я мало говорил и, в основном,
наблюдал за ним. У него решимость его матери, джентльмены... и такие  же
карие глаза".
 
III. Клуб 
 
   Стивенс, как всегда,  стоял  наготове  с  нашим  пальто,  желая  всем
наисчастливейшего  Рождества  и  выражая  благодарность  за  проявленную
щедрость.  Я  постарался  оказаться  последним,  и  Стивенс  ничуть   не
удивился, когда я сказал:
   "Я хотел бы задать один вопрос, если вы не возражаете".
   Он улыбнулся. "Конечно, нет", - ответил он.
   "Рождество - подходящее время для вопросов".
   Где-то внизу, слева от холла - там мне не доводилось бывать -  звонко
тикали старинные часы. Я слышал запах старой кожи,  пропитанного  маслом
дерева и, чуть более слабый, почти неуловимый запах одеколона  Стивенса.
"Но я должен предупредит вас, - добавил Стивенс, - что лучше не задавать
слишком много вопросов. Если вы решили продолжать приходить сюда".
   "Кого-нибудь уже выгоняли за то, что они  задавали  много  вопросов?"
Выгоняли было не совсем то слово, которое  я  хотел  произнести,  но  по
смыслу оно подходило тому, что я имел в виду.
   "Нет, - ответил Стивенс своим как всегда низким и  вежливым  голосом.
-Просто они предпочли держаться подальше".
   Я выдержал его взгляд, чувствуя, как мурашки пробежали по моей спине,
словно невидимая холодная рука легла  мне  на  позвоночник.  Я  вспомнил
странный звук, который шел сверху,  и  еще  раз  попытался  представить,
сколько же комнат было там на самом деле.
   "Если вы все еще хотите задать вопрос, то я к  вашим  услугам.  Вечер
уже закончился и..."
   "И вам предстоит долгий путь поездом?" - спросил я, но  Стивенс  лишь
нетерпеливо посмотрел на меня.
   "Хорошо, - решился я. - Здесь в  библиотеке  есть  книги,  которые  я
нигде больше не смог найти, ни в нью-йоркской библиотеке, ни в каталогах
букинистов, ни в публикуемых справочниках. Бильярдный стол  в  Маленькой
комнате имеет марку "Норд". Я никогда не слышал о  такой  и  позвонил  в
Международную комиссию по торговым маркам. У  них  зарегистрировано  два
"Норда"  -  один  производит  лыжи,  а   другой   изготовляет   кухонные
принадлежности.  В  длинной  комнате   находится   музыкальный   автомат
"Seafront".  Но  в  списках  комиссии  имеется  лишь  "Seeburg",  а   не
"Seafront". "В чем суть вашего вопроса, мистер Эдли?"
   Его  голос  был  мягок,  как  обычно,  но  что-то  жуткое   появилось
неожиданно в его глазах... нет, честно говоря, даже не в  глазах.  Ужас,
который я почувствовал, пронизывал всю атмосферу вокруг. Размеренный ход
часов перестал быть звуком, задаваемым маятником - это было топанье  ног
палача. Запахи масла и кожи стали резче и несли в себе какую-то  угрозу.
И когда снаружи вновь послышался резкий порыв ветра, я был  уверен,  что
распахнувшаяся дверь представит моему взору не Тридцать пятую  улицу,  а
безумный пейзаж в стиле Кларка Эштона Смита, где острые силуэты деревьев
вычерчены на стерильном горизонте, над которым сияют два красных солнца.
Он прекрасно знал, что я собираюсь спросить. Я понял это  по  его  серым
глазам.
   Откуда взялись здесь эти вещи? Я хотел  спросить  именно  это.  О,  я
прекрасно знаю откуда вы родом, Стивенс; этот  акцент  не  из  измерения
икс, а  из  Бруклина.  Но  куда  вы  идете?  Откуда  у  вас  эта  печать
безвременья во взгляде и на лице? И, Стивенс, где мы находимся сейчас, в
эту секунду?
   Но он ждал моего вопроса.
   Я открыл рот, и вопрос, вышедший из моих уст, был  таков:  "Много  ли
комнат наверху?"
   "О, да, сэр, - сказал он, не упуская моего взгляда.  -  Очень  много.
Человек даже может потеряться. На самом деле, люди теряются. Иногда  мне
кажется, что они уходят далеко. Двери и коридоры".
   "И входи и выходы?"
   Его брови слегка поднялись: "Да. Входы и выходы".
   Он продолжал ждать, но я уже спросил достаточно - я  подошел  к  краю
чего-то, что, возможно, сведет меня с ума.
   "Спасибо, Стивенс".
   "Не за что, сэр". Он подал мне пальто.
   "Еще будут истории?"
   "Здесь, сэр, всегда много историй".
   Этот вечер произошел много лет назад, а за эти годы моя  память  явно
не улучшилась. Но я прекрасно помню ощущение  страха,  охватившее  меня,
когда Стивенс широко раскрыл дубовую дверь - страха,  что  я  увижу  тот
чуждый ландшафт в кровавом свете  двух  солнц,  которые  могут  зайти  и
принести тьму на много часов или на века. Я не могу  объяснить  это,  но
уверяю вас, что  тот  мир  существует.  Я  убежден  в  этом  также,  как
Маккэррон был убежден, что оторванная голова Санды Стенсфилд  продолжала
дышать. Я подумал в те нескончаемые  секунды,  что  дверь  откроется,  и
Стивенс вышвырнет меня в этот  мир,  и  я  услышу,  как  дверь  навсегда
захлопнется за мной.
   Но вместо  всего  этого  я  увидел  Тридцать  пятую  улицу  и  такси,
ожидающее перед домом. Я почувствовал страшное облегчение.
   "Да, всегда много историй, -  повторил  Стивенс.  -  Спокойной  ночи,
сэр".
   Всегда много историй.
   Действительно, их было много. И когда-нибудь, может быть, я  расскажу
вам еще одну.
 
18 
 
 
21