или о том о сем,  пока  неожиданно  не  завели  горячий  и  часто
смешной спор о довоенных автомобилях.
   Была еще, - сейчас, когда я думаю об этом, -  и  третья  особенность:
Стивенс приготовил великолепный пунш. Он был мягким, хотя и  с  ромом  и
специями, и подавался  из  невероятного  кувшина,  похожего  на  ледяную
скульптуру.  Беседа  становилась  все  оживленней  по  мере  того,   как
уменьшался уровень пунша в кувшине.
   Я перевел взгляд в сторону маленькой двери, ведущей в  бильярдную,  и
был поражен, увидев, как Уотерхауз и Норман Стет засовывали  бейсбольные
карточки в какое-то подобие цилиндра.  При  этом  они  громко  смеялись.
Повсюду образовывались, а потом расходились  грудой  людей.  Становилось
все позднее... и наконец, когда наступило время, в  которое  обычно  все
начинали расходиться, я увидел Питера Эндрюса, сидящего перед камином  с
каким-то пакетом в руке. Он бросил его в огонь не  распечатав,  и  через
мгновение пламя заплясало всеми цветами спектра,  пока  вновь  не  стало
желтым. Мы расставили стулья по кругу.  Через  плечо  я  Эндрюса  увидел
камень  с  выгравированным  изречением:  СЕКРЕТ  В  РАССКАЗЕ,  А  НЕ   В
РАССКАЗЧИКЕ. Стивенс скользил среди нас, забирая бокалы и возвращая их с
бренди.
   Слышались негромкие пожелания "Счастливого Рождества" и  "Это  гвоздь
сезона,  Стивенс",  и  я  впервые  увидел,  как  здесь   расплачивались,
протягивая десятидолларовую и даже стодолларовую бумажку.
   "Спасибо, мистер Маккэррон... мистер Иохансен... мистер Биглмэн..."
   Я прожил в Нью-Йорке достаточно долго,  чтобы  знать,  что  во  время
Рождества  чаевые  текут  рекой:  что-то  мяснику,  что-то  булочнику  и
владельцу  скобяной  лавки,  не  говоря  уже  о  швейцаре,  мажордоме  и
уборщице, приходившей по вторникам и пятницам. Я еще не  встречал  людей
моего  круга,  которые  относились  бы  к  этому  как  к   обязательному
пустяку... однако, мне не хотелось плохо  думать  о  ком-нибудь  в  этот
вечер. Деньги давались по доброй воле и легко...
   Я нашел свой бумажник. В нем я всегда держал  за  фотографиями  Эллен
пятидолларовую бумажку на всякий случай. Когда Стивенс подал мне бренди,
я положил ее ему в руку безо всякого колебания, хотя  и  не  был  богат.
"Счастливого Рождества, Стивенс", - сказал я.
   "Спасибо, сэр. И вам того же".
   Он раздал бренди, собрал чаевые и ушел. В  какой-то  момент,  уже  на
середине рассказа Эндрюса, я повернул голову  и  увидел  его  стоящим  в
двери, словно тень, густая и молчаливая.
   "Сейчас я адвокат, как многие знают, - сказал Эндрюс, отпив из своего
бокала. Он прочистил горло и снова пригубил. У меня несколько контор  на
Парк Авеню, вот уже 22 года. До этого я был  ассистентом  в  адвокатской
фирме,  ведущей  дела  в  Вашингтоне.  Однажды  вечером,  в  июле,  меня
попросили задержаться допоздна, чтобы составить перечень дел для справки
адвокату, что не имело никакого отношения к  данной  истории.  Вскоре  в
контору вошел  человек,  который  в  то  время  был  одним  из  наиболее
известных сенаторов в Капитолии и ставший впоследствии президентом.  Его
рубашка была испачкана в крови, а глаза буквально вылезали из орбит.
   "Мне нужно поговорить с Джо", - сказал он. Джо, как вы понимаете, был
никто  иной,  как  Джозеф  Вудс,  глава  моей  фирмы  и  один  из  самых
влиятельных частных адвокатов  в  Вашингтоне.  К  тому  же  он  является
близким другом этого сенатора.
   "Он ушел домой несколько часов тому назад", - объяснил я ему.  Говоря
откровенно, я был ужасно напуган - он  выглядел,  как  человек,  который
только что попал в жуткую аварию или участвовал в  смертельной  схватке.
Глядя на его лицо, которое я часто видел в  газетах,  все  в  запекшейся
крови, с нервно подергивающейся щекой  под  обезумевшим  глазом,  я  все
сильнее поддавался панике.
   "Я могу позвонить ему, если вы..." Я  уже  держал  в  руках  телефон,
сходя с ума от желания переложить свалившуюся на меня ответственность на
кого-то другого. Заглянув за спину сенатора, я  увидел  кровавые  следы,
оставленные им на ковре.
   "Я должен переговорить с Джо немедленно,  -  повторил  он,  будто  не
слышал моих слов. - Кое-кто находится в багажнике моей машины... То, что
я обнаружил в Вирджинии. Я стрелял в  это,  но  не  мог  убить.  Это  не
человек, и я не мог это убить".
   Он начал хихикать, потом засмеялся и, наконец, закричал. Он  все  еще
продолжал кричать, когда я дозвонился до мистера Вудса и  попросил  его,
ради всего святого, приехать как можно скорей..."
   Я не собираюсь рассказывать  историю  Питера  Эндрюса  полностью.  По
правде говоря, я не уверен, что осмелился бы ее  рассказать.  Достаточно
будет сказать, что этот рассказ был столь ужасным, что я думал о  нем  в
течение нескольких недель. Как-то за завтраком Эллен посмотрела на  меня
и спросила, почему я закричал ночью: "Его голова! Его  голова  на  земле
все еще говорила!"
   "Я думаю, это был сон, - сказал я.  -  Один  из  тех,  которые  потом
невозможно вспомнить".
   Но я тут же опустил глаза и полагаю, что Эллен поняла, что  это  была
ложь.
   В один из августовских дней следующего года я работал в библиотеке, и
меня позвали к телефону. Это был Уотерхауз. Он спросил,  не  могу  ли  я
зайти к нему в кабинет. Когда я пришел, я  увидел,  что  там  находились
также Роберт Карден и Генри Эффингем. В первый  момент  я  подумал,  что
меня  собираются  обвинить  в  каких-то  неразумных   и   некомпетентных
поступках. Карден подошел ко мне с казал: "Джордж полагает, что  настало
время сделать вас младшим партнером, Дэвид. Мы все согласились".
   "Вы должны пройти этот путь, Дэвид, если все будет хорошо, мы сделаем
вас полноправным партнером к Рождеству", - заверил Эффингем.
   В эту ночь мне не снились кошмары.  Мы  с  Эллен,  изрядно  выпившие,
выбрались пообедать в одно джазовое заведение, которое не посещали почти
шесть  лет,  и  слушали  удивительного  голубоглазого  негра,   Дикстера
Гордона, дувшего в свою трубу почти до двух утра. На следующее  утро  мы
проснулись с неприятными ощущениями в желудке  и  головной  болью  и  не
могли полностью поверить в то, что произошло. Самым невероятным было то,
что мой заработок поднялся до восьми  тысяч  долларов  в  год,  хотя  мы
перестали верить в возможность такого повышения.
   Фирма послала меня на шесть недель в Копенгаген, и когда я  вернулся,
то узнал, что Джон Хенрахен - один из постоянных посетителей 249Б - умер
от рака. Был произведен сбор средств для его жены, которая  оказалась  в
трудном положении. Меня уговорили заняться подсчетом собранной  суммы  и
оформлением банковского чека. Набралось больше десяти тысяч долларов.  Я
передал чек Стивенсу и предполагаю, что он отослал его по почте.
   Так  уж  случилось,  что  Арлин  Хенрахен  была  членом  театрального
общества Эллен, и Эллен рассказала мне через какое-то время,  что  Арлин
получила анонимный чек  на  десять  тысяч  четыреста  долларов.  К  чеку
приложена короткая и загадочная записка: "От друзей вашего мужа  Джона".
"Разве это не самая удивительная вещь, которую ты  когда-либо  слышал  в
жизни?" - спросила меня Эллен.
   "Нет, - сказал я, - но, по-видимому, она входит в первую  десятку.  У
нас есть еще клубника, Эллен?"
   Прошли годы. Я обнаружил наверху в 249Б  множество  комнат:  кабинет,
спальню, где гости иногда оставались на ночь (хотя  после  того,  как  я
услышал звук удара или мне показалось, что я услышал, лично я  предпочел
бы остановиться в хорошем отеле),  небольшой,  но  хорошо  оборудованный
гимнастический зал и бассейн с сауной.
   Кроме того, имелось также длинная узкая комната во всю длину здания с
двумя дорожками для игры в шары.
   За эти годы я перечитал романы Эдварда Грей Севиля и открыл для  себя
совершенно удивительного поэта,  равного,  может  быть,  Эзре  Паунду  и
Уолласу Стивенсу, по имени Норберт  Роузен.  Согласно  справке  в  конце
одного из томов его сочинений, он родился в 1924 и был убит в Анзио. Все
три тома его лирики были изданы фирмой "Стэдхем и  сын"  в  Нью-Йорке  и
Бостоне. Помню, что я вновь побывал в нью-йоркской публичной  библиотеке
в один из светлых дней (я не уверен, в  каком  именно  году)  и  заказал
подшивку "Литерари Маркет Плейс" за 20 лет. Это было  ежегодное  издание
форматом с "Желтые страницы", одну из крупнейших  газет  в  городе.  Мне
кажется, что служащий библиотеке готов был отказать мне. Но я  настаивал
и тщательно просмотрел каждый том. И  если  предполагалось,  что  в  ЛМП
указаны все издатели США, то я не обнаружил там фирму "Стэдхем  и  сын".
Год спустя или, может быть, два  я  разговаривал  с  владельцем  книжной
антикварной лавки и спросил его об этом издании. Он никогда не слышал  о
нем.
   Я  подумал  о  том,  чтобы   спросить   Стивенса,   но   вспомнил   о
предупреждении, которое увидел в  его  глазах,  и  решил  оставить  свой
вопрос без ответа.
   И, конечно, на протяжении  всех  этих  лет,  было  рассказано  немало
историй.
   Смешных, о потерянной  или  приобретенной  любви,  тревожных  и  даже
несколько рассказов о войне, хотя и не таких, о  которых  думала  Эллен,
задавая мне вопросы.
   Лучше всего я помню истори"ю  Джерарда  Тоузмена  -  его  рассказ  об
американском оперативном  центре,  обстрелянном  артиллерией  за  четыре
месяца до окончания Первой мировой войны, весь  личный  состав  которого
погиб, за исключением Тоузмена.
   Лесроп Каррутэрс, американский генерал, которого каждый тогда  считал
безумным (он был ответственным за, по крайней мере,  восемнадцать  тысяч
смертей ), стоял у  карты  линий  фронта,  когда  взорвался  снаряд.  Он
объяснял очередную безумную операцию на флангах, которая могла бы  стать
успешной только с точки зрения производства новых вдов.
   Когда пыль рассеялась, Джерард  Тоузмен,  растерянный  и  оглушенный,
весь в крови, сочившейся из его носа, ушей и  уголков  глаз,  подошел  к
телу генерала. Оглядев то, что осталось от центра, он посмотрел  вниз...
и закричал, а потом рассмеялся.
   Собственного голоса он не слышал,  но  его  крики  и  смех  привлекли
внимание  врачей,  убедившихся,  что  кто-то  остался  жив   под   этими
развалинами.
   Каррутэрс не был  изувечен  взрывом,  по  крайней  мере,  как  сказал
Тоузмен, "не в том виде, в какой солдаты этой  затяжной  войны  привыкли
представлять себе увечье - люди с оторванными руками, без ног, без глаз,
с легкими, сморщенными от газа. Нет, - сказал он - ничего этого не было.
Мать этого человека сразу бы опознала его. Но карта...  та  карта  перед
которой он стоял, когда разорвался снаряд...
   Она каким-то образом впечаталась  в  его  лицо.  Тоузмен  смотрел  на
ужасную  татуированную  маску  смерти.  На   надбровной   дуге   Лесропа
Каррутэрса находился каменистый берег Бретани, Рейн, как голубой  рубец,
струился вниз по его  левой  щеке.  Несколько  винодельческих  провинций
расположились на его подбородке. Сахара обхватила его горло,  как  петля
палача, а на вздутом глазном яблоке отпечаталось слово "Версаль".
   Это была наша рождественская история 197... года.
   Я вспоминал много других, но для них здесь нет места. Честно  говоря,
и для истории Тоузмена  также...  но  это  была  первая  "Рождественская
история", услышанная мною в 249Б, и я не мог удержаться от  того,  чтобы
ее не рассказать. Наконец, во вторник перед нынешним  рождеством,  после
того, как Стивенс хлопнул в ладоши, призывая нас к вниманию, и  спросил,
кто осчастливит нас рождественской историей, Эмлин Маккэррон проговорил:
"Думаю, что у меня есть кое-что заслуживающее внимания. Лучше рассказать
сейчас, чем никогда. Господь закроет мои уста довольно скоро".
   За все годы проведенные мной в  249Б,  я  никогда  не  слышал,  чтобы
Маккэррон рассказывал истории. Может быть, именно поэтому я вызвал такси
столь рано и,  когда  Стивенс  разнес  пунш  шестерым  собравшимся,  кто
отважился  выбраться  из  дома  в  этот  холодный  и   ветреный   вечер,
почувствовал сильное волнение. Я не был в одиночестве -  те  же  чувства
отражались на лицах остальных присутствующих.
   Старый и сухой, Маккэррон сидел в центральном кресле у камина,  держа
пакетик с порошком в  своих  узловатых  руках.  Он  высыпал  его,  и  мы
смотрели на меняющее цвет пламя, пока оно вновь не стало желтым. Стивенс
обошел нас,  предлагая  бренди,  и  мы  отдали  ему  его  рождественский
гонорар. В какой-то момент во время этой церемонии я услышал звон монет,
переходящий из рук дающего в руки получателя; в  другой  раз  при  свете
огня я увидел тысячную купюру. В обоих  случаях  Стивенс  был  одинаково
почтителен и корректен. Вот уже десять лет, немногим больше или  меньше,
прошло с тех пор, когда я впервые переступил порог 249Б вместе с Джоржем
Уотерхаузом, и в то время как многое изменилось в мире  снаружи,  ничего
не менялось здесь внутри. Казалось, что Стивенс не постарел не  то,  что
бы на один месяц а даже ни на один день.
   Он удалился в тень, и на мгновение воцарилась абсолютная  тишина.  Мы
слышали даже, как шипел кипящий сок на дровах в камине. Эмлин  Маккэррон
смотрел в огонь, и мы проследили за его взглядом. Языки пламени казались
особенно неистовыми в этот вечер.
   Я почувствовал себя загипнотизированным огнем. То  же  самое,  как  я
предполагаю, должен был ощущать и пещерный человек, породивший нас, сидя
у костра в то время, как ветер  гулял  и  завывал  вокруг  его  холодной
пещеры. Наконец, не отводя глаз от огня, немного наклонившись  вперед  и
соединив руки между коленями, Маккэррон заговорил.
 
II. Метод дыхания 
 
   Мне сейчас почти восемьдесят, что говорит о том, что я родился вместе
с веком. Вся моя жизнь была связана  со  зданием,  которое  стоит  прямо
поперек Мэдисон Сквер Гарден. Это здание, выглядящее как  большая  серая
тюрьма, является в настоящее время больницей, как должно  быть  известно
многим из вас. Это - больница Гарриет Уайт Мемориал.
   Гарриет Уайт, чьим именем она названа, была первой женой моего  отца,
получившей первый опыт работы сиделкой, когда еще действительно  паслись
овцы на Овечьем лугу в Центральном парке. Ее статуя стоит на  постаменте
во дворе перед зданием, и если кто-то из вас  видел  ее,  то,  наверное,
испытал удивление, как женщина с таким  суровым  лицом  могла  посвятить
себя столь мягкой профессии. Девиз, высеченный в основании  статуи,  еще
менее располагает к себе: "Нет покоя без  боли,  поэтому  мы  определяем
спасение через страдание".
   Я был рожден внутри этого серого здания 20  марта  1900.  И  вернулся
туда как стажер в 1926. Двадцать  шесть  -  это  слишком  поздно,  чтобы
делать первые шаги в мире медицины, но  у  меня  уже  была  практика  во
Франции в конце Первой мировой,  где  я  пытался  заштопать  разорванные
животы и доставал морфин на черном  рынке,  который  часто  был  плохого
качества.
   Как и все поколение хирургов перед Второй  мировой  войной,  мы  были
хорошими практиками: и между 1919 и 1928  в  высших  медицинских  школах
были   зарегистрировано   удивительно   мало   случаев   отчислений   за
непригодностью. Мы были старше, более опытнее и уравновешеннее. Были  ли
мы также и мудрее? Не знаю, но, несомненно,  мы  были  более  циничными.
Никогда не случалось ничего подобного той  чепухе,  о  которой  пишут  в
популярных романах о врачах, падающих в обморок  или  блюющих  во  время
первого вскрытия.
   Гарриет Уайт Мемориал  также  сыграл  центральную  роль  в  событиях,
которые случились со мной девять лет спустя после  моего  поступления  в
больницу. И эту историю я хочу рассказать вам сегодня, джентльмены.
   Вы можете сказать, что это не совсем подходящая история для Рождества
(хотя разведка произошла как раз в сочельник), но я вижу в ней, какой бы
ужасной она ни была, проявление той поразительной силы, которая заложена
в обреченных и богом проклятых человеческих  существах.  В  ней  я  вижу
также невероятные возможности нашей воли и ее ужасную и темную силу.
   Рождение само по себе, джентльмены, - лишь одна из множества  ужасных
вещей. Сейчас модно, чтобы отцы присутствовали при рождении  собственных
детей, и эта мода способствовала тому, что  у  многих  мужчин  появилось
чувство вины, которого, я полагаю, они не всегда заслуживали  (некоторые
женщины потом с умением и жестокостью им воспользовались). Это считается
нормальным и  даже  полезным.  Однако,  я  видел  мужчин,  выходящих  из
операционной нетвердой походкой, с белыми бескровными лицами.  Я  видел,
как они теряли сознание от криков и обилия  крови.  Я  вспоминаю  одного
отца, который неплохо  держался...  только  начал  истерически  кричать,
когда его сын пытался проложить себе дорогу в мир.  Глаза  ребенка  были
открыты, казалось, что  он  осматривается  вокруг,  а  затем  его  глаза
остановились на отце...
   Рождение - это  удивительная  вещь,  джентльмены,  но  я  никогда  не
находил его прекрасным. Я думаю,  что  оно  слишком  грубо,  чтобы  быть
прекрасным. Матка женщины похожа на двигатель. С зачатием этот двигатель
приводится в действие. В начале он  работает  почти  вхолостую...  Но  с
приближением рождения он все набирает и набирает обороты.  Его  холостой
звук становится размеренным гулом, а затем переходит в  пугающий  рокот.
Коль скоро этот  двигатель  был  заведен,  каждая  будущая  мать  должна
понимать, что ее жизнь поставлена на карту. Либо она родит, и  двигатель
остановится, либо этот двигатель начнет разгоняться все сильнее, пока не
взорвется, неся кровь, боль и смерть.
   Эта история  о  рождении,  джентльмены,  в  канун  другого  рождения,
которое мы празднуем вот уже почти две тысячи лет.
   Моя медицинская практика началась в 1929 - слишком плохом году, чтобы
что-то начинать. Мой дед оставил мне в наследство небольшую сумму денег,
и хотя я и был удачливее многих моих  коллег:  мне  пришлось  вертеться,
чтобы прожить в последующие четыре года.
   К 1935 дела пошли немного лучше. У меня появились настоящие  пациенты
и некоторые больные, проходящие амбулаторное лечение в Уайт Мемориал.  В
апреле месяце того года я увидел нового пациента -  женщину,  которую  я
буду называть Сандра Стенсфилд, что почти  соответствует  ее  настоящему
имени. Это была молодая женщина, с бледной коей,  утверждавшая,  что  ей
двадцать восемь лет. После осмотра я понял, что на самом деле  она  была
на три-четыре года моложе. У нее были светлые волосы, изящная  фигура  и
высокий рост - около пяти футов  и  восьми  дюймов.  Ее  можно  было  бы
назвать красивой, если бы не излишняя суровость ее  черт.  В  ее  глазах
светился ум, а линия рта была  столь  же  резкой  и  решительной  как  у
каменной статуи Гарриет Уайт перед зданием больницы.  Имя,  которое  она
указала в карточке, было  не  Санда  Стенсфилд,  а  Джейн  Смит.  Осмотр
показал, что она примерно на втором  месяце  беременности.  Обручального
кольца она не носила.
   После  предварительного  осмотра,  но  до  того,  как  были  получены
результаты анализов, моя медсестра Элла Дэвидсон, сказала: "Та  девушка,
что  приходила  вчера,  Джейн  Смит?  Я  больше  чем  уверена,  что  это
вымышленное имя".
   Я согласился. И все же я ей восхищался. В ее поведении не было и тени
нерешительности, стыдливости и  робости.  Меня  поражала  ее  прямота  и
деловитость. Казалось даже, что и вымышленное имя она взяла  по  деловым
соображениям, а не от стыда. Она как бы говорила вам: "Вы требуете  имя,
чтобы занести его в вашу картотеку, таков порядок. Что же, вот вам  имя.
Чем полагаться на профессиональную этику человека, которого я не знаю, я
лучше положусь на саму себя".
   Элла отпустила несколько замечаний  на  ее  счет,  типа  "современные
девицы" и "наглая молодежь", но она была доброй женщиной, и я думаю, что
эти слова были произнесены так, для проформы.  Она  прекрасно  понимала,
так же как и я, что кем бы ни была моя новая  пациентка,  она  не  имела
ничего общего с проституткой с выцветшим взглядом и на высоких каблуках.