Густав Майринк
Рассказы

Альбинос
"Больны"
Кардинал Напеллус
Мейстер Леонгард
Bal Macabre
Посещение И. Г. Оберейтом пиявок, уничтожающих время
Препарат
Растения доктора Чиндерелла
Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы
Болонские слезки
Урна в Ст.-Гингольфе
Звон в ушах


   Густав Майринк
   Альбинос

   "Еще шестьдесят минут до полуночи, - сказал Ариост и вынул изо рта
тонкую голландскую глиняную трубку.
     Тот там, - и он указал на темный портрет на почерневшей от дыма стене,
где едва можно было различить черты лица, - он стал гроссмейстером без
шестидесяти минут сто лет тому назад".
    "А когда распался наш орден? - Я хочу сказать, когда мы опустились до
собутыльников, каковыми теперь являемся, Ариост?" - спросил голос из
густого табачного дыма, наполнявшего маленький старинный зал.
     Ариост пропустил свою длинную белую бороду сквозь пальцы, провел как
бы медля по кружевному воротнику бархатной мантии; "Это произошло в
последние десятилетия, - может быть - это произошло и постепенно".
    "Ты дотронулся до раны в его сердце, Фортунат", - прошептал Баал Шем, -
старший цензор ордена в одеянии средневековых раввинов, и, выходя из темной
амбразуры окна, подошел к спросившему у стола. - Говори о чем-нибудь другом!
     И громко он продолжал: Как же звали гроссмейстера в повседневной
жизни?"
    "Граф Фердинанд Парадис, -быстро ответил кто-то рядом с Ариостом,
сообразительно подхватывая тему, - да это были известные имена того времени
- да и более раннего. Графы Шпорк, Норберт Врбна, Венцель Кайзерштейн, поэт
Фердинанд фан-дер-Рохас! - Все они прославляли "Ghonsla" - ритуал ложи
азиатских братьев; в старом саду св. Ангела, где теперь находится главная
квартира. Все они были объяты духом Петрарки и Кола-ди Риенци, которые тоже
были нашими братьями".
    "Да, это так. В саду Ангела, названному так в честь Ангела
Флорентийского, придворного врача императора Карла IV, давшего приют Риенци
до выдачи его папе, - быстро вставил "скриб" Измаил Гнейтинг.
     Знаете ли вы, что Сат-Бхаисами, старыми азиатскими братьями была
основана Прага и Аллахабад, короче говоря, все те города, названия которых
обозначают "порог". Боже мой, какие дела!
     И все это испарилось, умерло!
     Как говорит Будда: "В воздушном пространстве не остается следов". Это
были наши предки! А мы - пьяницы!! Пьяницы!! Гип, гип, ура; как это смешно".
     Баал Шем делал говорящему знаки, чтобы он замолчал. Но тот не понимал
его и говорил дальше, пока, наконец, Ариост, быстро оттолкнув свой стакан с
вином, не покинул комнаты.
    "Ты оскорбил его, - сказал Баал Шем серьезно Измаилу Гнейтингу, - его
года должны были бы внушать тебе деликатность по отношению к нему".
    "Ах, - извинился тот, - разве я хотел обидеть его? А если бы даже?
     Впрочем, он вернется.
     Через час начнется столетний юбилей, он должен на нем присутствовать".
    "Всегда какое-нибудь разногласие, как досадно, -сказал один из более
молодых, - а пить было так приятно".
     Смущение охватило всех.
     Они безмолвно сидели за полукруглым столом и сосали свои белые
голландские трубки.
     В средневековых мантиях ордена, обвешанные каббалистическими
украшениями, они были похожи на собрание призраков и выглядели странно и
нереально при тусклом свете ламп, едва достигавшем углов комнаты и
готических окон без занавесей.
    "Пойду, постараюсь смягчить старика", - сказал, наконец, "Корвинус", -
молодой музыкант, и вышел.
     Фортунат наклонился к старшему цензору: "Корвинус имеет влияние на
него? - Корвинус??"
     Баал Шем что-то бормотал себе в бороду: "Корвинус, кажется, помолвлен
с Беатрисой, племянницей Ариоста".
     И снова Измаил Гнейтинг начал говорить и говорил о забытых догматах
ордена, уже существовавшего в седую древность, когда демоны сфер еще
обучали предков людей.
     О тяжелых мрачных предсказаниях, которые все со временем исполнились,
буква в букву, слово в слово, так что можно было потерять веру в свободную
волю живущих - и о "Пражском запечатанном письме", - последней настоящей
реликвии, и поныне находящейся в обладании ордена. "Странно! Тот безумец,
который захочет распечатать его, - это "Пражское запечатанное письмо", -
прежде, чем прийдет время - тот... что говорится в оригинале, лорд Кельвин?
- обратил Гнейтинг свой вопрошающий взор на древнего брата, неподвижно
сидевшего, согнувшись против него в резном позолоченном кресле. - Тот
погибнет, прежде чем начнет! Его лик будет поглощен тьмой, и она не вернет
его назад?..
     Рука судьбы скроет его черты в царстве формы до страшного суда, -
докончил медленно старец, кивая при каждом слове своей лысой головой,
словно желая каждому слову придать особую силу, - и будет его лик изъят из
мира очертаний. Невидимым станет его лик, невидимым навсегда! Сокрытым,
подобно ядру в орехе... подобно ядру в орехе".
     Подобно ядру в орехе! - братья в кругу удивленно посмотрели друг на
друга.
     Подобно ядру в орехе! - странное, непонятное сравнение.

....................................................................

    Тогда открылась дверь и вошел Ариост.
     Позади него - молодой Корвинус.
     Он подмигивал радостно друзьям, словно хотел сказать, что со стариком
все улажено!
    "Свежего воздуха! Впустите свежий воздух", -сказал кто-то, пошел к
окнам и открыл одно из них.
     Многие встали и отодвинули свои кресла, чтобы посмотреть на лунную
ночь и опалово-зеленый отблеск лунного света на горбатой мостовой
Альтштедского ринга.
     Фортунат указал на иссиня-черную тень от Тейнской церкви, поверх дома
падавшую на безлюдную площадь и делившую ее на две части: "Там внизу
исполинский теневой кулак с двумя торчащими остриями - указательный палец и
мизинец, - устремленный на запад, разве он не похож на древний, отводящий
дурной взгляд знак?"
............................................................................
.........
     В залу вошел слуга и принес новые бутылки кианти - с длинными
горлышками - как красные фламинго...
     Вокруг Корвинуса сгруппировались его более молодые друзья и
рассказывали ему вполголоса и смеясь о "Пражском запечатанном письме" и о
нелепом предсказании, связанном с ним.
     Внимательно слушал Корвинус; что-то шаловливое, словно веселая
выдумка, засверкало в его глазах.
     И торопливым шепотом он сделал своим друзьям предложение, встреченное
с ликованием.
     Некоторые из них так расшалились, что стали танцевать на одной ноге и
в своем задоре не знали пределов.

............................................................................
...................................................................
     Старцы остались одни.
     Корвинус со своими приятелями поспешно отпросился на полчаса; он хотел
заказать скульптору отлить свое лицо из гипса, дабы успеть привести эту,
как он говорил, веселую проделку в исполнение до полночи, прежде, чем
начнется великое торжество.

............................................................................
...................................................................
    "Забавна эта молодежь", - пробормотал лорд Кельвин...
    "Странный это должно быть скульптор, если он работает так поздно", -
сказал кто-то вполголоса.
     Баал Шем играл своим перстнем: "Чужестранец, Иранак-Эссак его имя, они
недавно говорили о нем. Говорят, он работает только ночью, а днем спит; -
он альбинос и не выносит дневного света".
    ..."Работает только ночью?" - повторил рассеянно Ариост, не расслышав
слова "альбинос".
     Потом все замолкли на долгие минуты.
    "Я рад, что они ушли - эти молодые," - измученно прервал молчание
Ариост.
    "Мы, двенадцать старцев, являемся как бы обломками той прошедшей жизни,
и нам нужно было бы держаться друг за друга. Тогда, быть может, наш орден
опять пустит свежий зеленый росток!
     Да! Да, я- виновник распадения ордена.
    Запинаясь, он продолжал: - Я с удовольствием рассказал бы вам историю -
и хотел бы облегчить мое сердце, прежде, чем они вернутся - те, другие - и
прежде, чем наступит новое столетие".
     Лорд Кельвин на тронном кресле взглянул на него и сделал движение
рукой, а остальные сочувственно кивнули.
     Ариост продолжал: "Я должен говорить кратко, чтобы сил моих хватило до
конца. Внимайте же.
     Тридцать лет тому назад, как вы знаете, гроссмейстером был доктор
Кассеканари, а я был его первым архицензором.
     Управление орденом было в наших руках. Доктор Кассеканари был физиолог
- большой ученый. Его предки происходили из Тринидада, - я думаю, что они
были из негров, - оттуда, может быть, его внушающее ужас экзотическое
уродство. Но все это вы, вероятно, еще помните.
     Мы были друзьями; но так как горячая кровь смывает самые крепкие
преграды, то, короче говоря, я обманул его с его женой Беатрисой,
прекрасной, как солнце, и любимой нами обоими превыше меры.
     Преступление между братьями ордена!!
 ...Двое мальчиков было у Беатрисы, из них один - Пасквале - был мое дитя.
     Кассеканари узнал о неверности своей жены, привел в порядок свои дела
и покинул Прагу с двумя маленькими детьми, так что я не мог
воспрепятствовать этому.
     Мне он не сказал ни единого слова, даже ни разу не взглянул на меня.
     Но месть его была ужасна. Так ужасна, что я и сегодня не понимаю, как
я пережил это".
     На одну минуту Ариост умолк, тупо уставился на противоположную стену,
затем продолжал:
    "Только такой мозг, соединявший в себе мрачную фантазию дикаря с
пронизывающе острым умом ученого, глубочайшего знатока человеческой души,
мог создать такой план; он выжег Беатрисе в груди сердце, у меня коварно
украл свободу воли и медленно заставил меня стать соучастником
преступления, ужаснее которого трудно было что-нибудь придумать...
     Судьба сжалилась над моей бедной Беатрисой, послала ей безумие, и я
благословляю час ее избавления"...
     Руки говорившего тряслись, как в лихорадке, и проливали вино,
поднесенное им к устам, чтобы подкрепиться.
    "Дальше! Немного времени спустя после отъезда Кассеканари, я получил от
него письмо с указанием адреса, куда можно сообщить все "важные известия",
- как он выражался, причем они будут доставлены ему, где бы он ни находился.
     И сейчас же, вслед за этим, он написал, что, после долгих раздумий,
пришел к заключению, что маленький Эммануил мое дитя, а младший Пасквале,
без сомнения, его ребенок.
     В то время, как в действительности было как раз наоборот.
     В его словах звучала скрытая угроза мести и я не мог отделаться от
эгоистического чувства успокоения по поводу того, что, благодаря
недоразумению, мой маленький сын Пасквале, защитить которого иным способом
я не мог, был огражден от ненависти и преследования.
     Итак, я смолчал и, не зная того, сделал первый шаг к пропасти, откуда
потом уже не было спасения.
     Много-много позднее у меня явилась мысль, не было ли это хитростью, -
... не хотел ли Кассеканари заставить меня поверить ошибке, чтобы потом
подвергнуть меня неслыханнейшим сердечным мукам.
     Чудовище медленно забирало меня в тиски.
     Через ровные промежутки времени, с пунктуальностью часового механизма,
настигали меня известия о физиологических и вивисекционных экспериментах
над маленьким Эммануилом, не его ребенком, как я это молчаливо признавал,
производившихся для того, чтобы "искупить чужую вину, а также ради блага
науки", - тем более, что это существо его сердцу было более далеким, нежели
любое животное, применяемое для опытов.
     И снимки, прилагавшиеся им, подтверждали ужасную правдивость его слов.
Когда приходило такое письмо и лежало нераспечатанным передо мною, мне
казалось, что я должен сунуть свои руки в бушующее пламя, чтобы заглушить
ужасную пытку при мысли, что прочту о новых, еще более кошмарных ужасах.
     Только надежда, что я наконец открою настоящее местопребывание
Кассеканари и освобожу бедную жертву, удерживала меня от самоубийства.
     Часами я простаивал на коленях, умоляя бога дать мне силы уничтожить
письмо, не распечатывая его.
     Но никогда у меня не хватало сил для этого.
     Я вновь и вновь распечатывал письма и падал в глубокий обморок. Если я
разъясню ему ошибку, говорил я себе, вся его ненависть обратиться против
моего сына, зато тот, другой, невинный, будет спасен.
     И я брался за перо, чтобы написать, объяснить.
     Но мужество покидало меня, - я не мог хотеть, и не хотел мочь и стал,
таким образом, преступником по отношению к бедному маленькому Эммануилу -
ребенку той же Беатрисы, - преступником, благодаря молчанию.
     Самым ужасным во всех мучениях было одновременное страшное нарастание
во мне чьего-то чужого, мрачного влияния, лежавшего вне моей власти,
проникавшего в мое сердце тихо и неотразимо - чего-то вроде полного
ненависти удовлетворения от того, что чудовище беснуется против своей же
собственной плоти и крови".
     Братья вскочили и уставились на Ариоста, едва державшегося в своем
кресле и скорее шептавшего, чем говорившего.
    "Годами он пытал Эммануила, причинял ему страдания, - описания их не
сойдут с моих уст, - пытал и пытал, пока смерть не вырвала ножа из его рук.
Он делал ему вливания крови белых вырождающихся животных, страшащихся
дневного света, удаляя те мозговые частицы, которые по его теории
возбуждали в человеке все добрые и хорошие чувства. Таким образом, он
превращал сына в существо, названное им "духовно умершим". И, по мере
умерщвления всех человеческих движений сердца, всех зачатков сочувствия,
любви, сожаления, у бедной жертвы появились, как и предсказывал Кассеканари
в одном из своих писем, признаки телесной дегенерации, превратившей его в
результате в ужасный феномен, называемый африканскими народами "настоящим
белым негром".
     После долгих, долгих лет, проведенных в отчаянных разведках и поисках,
- орден и себя самого я предоставил на волю судьбы, - мне удалось, наконец
(Эммануил так и пропал бесследно), найти моего сына уже взрослым.
     Но последний удар сразил меня при этом: моего сына звали Эммануилом
Кассеканари...
     Это брат "Корвинус", - всем вам в нашем ордене известный.
     Эммануил Кассеканари.
     И он непоколебимо стоит на том, что его никогда не называли Пасквале.
     С тех пор меня преследует мысль, что старик обманул меня и изуродовал
Пасквале, а не Эммануила - что, следовательно, все-таки мое дитя стало
жертвой. На фотографии черты лица были столь неясны, а в жизни дети были
так похожи друг на друга, что ошибиться было очень просто.
.........................................................
     Но это не может, не может, не может быть так, - преступления, все
бесконечные угрызения совести, все напрасно! - Не правда ли ?!"
     Ариост вскрикнул, как сумасшедший: - "не правда ли, скажите, братья,
не правда ли, "Корвинус" мой сын, это моя копия!"
     Братья робко потупились и не решались произнести лжи.
     Только молча наклонили головы.
     Ариост медленно договорил:
    "И иногда, в страшных сновидениях, я чувствую, как отвратительный,
беловолосый калека с красными глазами преследует мое дитя и, боясь света, в
полумраке, полный ненависти подстерегает его: Эммануил, исчезнувший
Эммануил - внушающий ужас... белый негр".
     Ни один из братьев ложи не мог произнести ни единого слова.
     Мертвая тишина...
     Тогда, словно почувствовав немой вопрос, Ариост произнес вполголоса,
как будто поясняя: "Духовно умерший! - Белый негр... настоящий альбинос".
    "Альбинос!"... - Баал Шем покачнулся.
    "Милосердный боже, скульптор-альбинос, Иранак-Эссак"!...

............................................

   "Звучат победным гласом трубы, о новом возвещая дне", - пропел Корвинус
сигнал к турниру из "Роберта Дьявола" перед окном своей невесты Беатрисы,
белокурой племяннице Ариоста,  - а друзья его просвистали в тон ему.
     И сейчас же распахнулось окно, и молодая девушка в белом бальном
платье, посмотрев вниз на старинный сверкающий при лунном свете "Тейнгоф",
- спросила, смеясь, не собираются ли господа брать дом штурмом.
    "А, так ты ходишь на балы, Трикси, - и без меня? - вскричал Корвинус, -
а мы боялись, что ты спишь давным давно!"
    "Но теперь ты же видишь, как мне без тебя скучно, я даже задолго до
полуночи вернулась домой!"
    "Что значат твои сигналы, случилось что-нибудь?" - спросила в свою
очередь Беатриса.
    "Что случилось? У нас к тебе большая просьба. Не знаешь ли ты, где у
твоего отца спрятано "Пражское запечатанное письмо?"
     Беатриса поднесла обе руки к ушам:
    "Запечатанное - что?"
    "Пражское запечатанное письмо - старая реликвия", - кричали все,
перебивая друг друга.
    "Я не понимаю ни одного слова, когда вы так ревете, messieurs, -
сказала Трикси, закрывая окно,-но подождите, я сейчас буду внизу, я только
найду ключ от входной двери и проскользну мимо честной гувернантки".
     И через несколько минут она была у ворот.
    "Прелестная, восхитительная, в этом белом платье при зеленом лунном
свете", - и, говоря это, молодые люди окружили ее, чтобы поцеловать ей
ручку.
    "В зеленом бальном платье, при белщм свете луны, - присела Беатриса
кокетливо и спрятала свои крошечные ручки в исполинской муфте, - и
окруженная черными членами тайных судилищ!
     Нет, все-таки ваш почтенный орден нечто нелепое!"
     И она с любопытством разглядывала длинные праздничные одеяния молодых
людей со страшными капюшонами и вышитыми золотом каббалистическими знаками.
    "Мы так стремительно удрали, что даже не успели переодеться, Трикси", -
извинился перед ней Корвинус, и с нежностью поправил ее кружевной шелковый
платок.
     Потом он торопливо рассказал ей о реликвии, о "Пражском запечатанном
письме", - о диком предсказании и о том, что они придумали прекрасную
полночную шутку.
     А именно: они собираются побежать к скульптору Иранак-Эссаку, весьма
странному субъекту, работающему только ночью, так как он альбинос, но
сделавшему, впрочет весьма ценное изобретение: - массу из гипса, которая,
под влиянием воздуха, становится твердой и долговечной, как гранит. И этот
альбинос должен ему наскоро приготовить слепок с лица...
    "Это изображение мы возьмем с собой, милая барышня, - вмешался
Фортунат, - возьмем также и таинственное письмо, если вы его милостиво
разыщите в архиве вашего отца и так же милостиво сбросите вниз.
     Мы, конечно, сейчас же распечатаем его, чтобы прочесть написанную там
чушь, и, "расстроенные", - отправимся в ложу.
     Конечно, нас сейчас же спросят о Корвинусе, куда он пропал. Тогда мы с
громким плачем покажем оскверненную реликвию и сознаемся в том, что он
вскрыл ее и внезапно, при сильном запахе серы, появился черт, схватил его
за шиворот и унес в воздух; Корвинус же, предвидев это, велел заранее
Иранак-Эссаку сделать слепок со своей головы из неразрушающейся гипсовой
массы - для верности! Сделал он это для того, чтобы показать нелепость
страшного и красивого предсказания "о полнейшем исчезновении царства
очертаний". Этот бюст здесь, а тот, кто много о себе воображает, будет ли
то один из почтеннейших старцев, или все они вместе, или основавшие орден
посвященные, или даже сам бог, тот пусть выступит вперед и уничтожит
каменное изображение, - если он только сможет сделать это. Впрочем, брат
Корвинус просил передать всем сердечный привет, и самое позднее через
десять минут вернется из царства теней".
    "Знаешь что, сокровище, это имеет еще ту хорошую сторону, - прервал его
Корвинус, - что мы отнимем этим смысл у последнего суеверия ордена,
сократим, таким образом, скучное празднование столетнего юбилея и скорее
попадем на пиршество.
     Ну, теперь прощай и спокойной ночи, так как: раз, два, три
стремительными шагами мчится время"...
    "И мы побежим с ним, - докончила Беатриса и повисла на руке своего
жениха, - отсюда далеко до Иранак-Эссака... ведь так ты назвал его? А у
него не сделается удар, когда к нему ворвется такое