стной судьбы, хочет планомерно разрушить его жизнь: из
невидимой засады летят в его грудь, одна за другой, отравленные стрелы,
пока он, наконец, не утратит надежды на спасение, не падет, пока в его душе
не увянут последние побеги доверия к самому себе и он не сделается жертвой
судьбы своих предков, не погибнет, как они, бессильный и беззащитный; в нем
внезапно просыпается инстинкт хищного зверя, он держит письмо в пламени
свечи до тех пор, пока последние тлеющие клочки не обжигают его пальцев -
его мозг сжигает дикая непримиримая вражда к сатанинскому чудовищу, в руках
которого находятся блага и страдания всего живущего, в его ушах звенит
тысячекратный призыв к мести ушедших поколений, жалко погибших в сетях,
расставленных судьбою, каждый его нерв превращается в сжатый кулак - душа
наполнена воинственным звоном оружия.
     Он чувствует, что должен совершить что-то неслыханное, могущее
потрясти небо и землю, что позади его стоит необозримое войско мертвецов,
глядит на него мириадами глаз и только ждет мановения его руки; оно готово
ринуться на общего врага, идя за ним - живым, единственным, кто может вести
их в бой.
     Шатаясь под набором моря силы, набегающей на него, он встает и
озирается вокруг: что, что, что он должен сделать прежде всего: поджечь
дом, изрубить самого себя или же сбежать вниз, с ножом в руке, убивая все
попадающееся ему на глаза?
     Одно кажется ему еще более ничтожным, чем другое; его мучит сознание
собственного ничтожества, он борется против него с юношеским упрямством,
слышит кругом, в пространстве, насмешливый хохот, еще более распаляющий
его. Он пробует действовать рассудительно, принимает вид полководца,
взвешивающего все последствия, подходит к ларю, стоящему в спальне,
наполняет карманы золотом и драгоценностями, берет плащ и шляпу, гордо, не
прощаясь, выходит в ночной туман, с сердцем, полным спутанных детских
планов - он хочет бесцельно бродить по свету и биться лицом к лицу с
повелителем судьбы.
     Замок исчезает в беловато-искрящейся мгле. Он хочет обойти капеллу, но
должен пройти мимо, заклятый круг его предков не дает ему выхода - он
понимает это, чувствует, заставляет себя идги все время напрямик, часами,
но тени воспоминаний следуют за ним. То тут, то там поднимается черный
кустарник, походящий на предательски открытую подъемную дверь; его терзают
опасения за Сабину; он знает, что влекущая к земле, таящая в себе проклятие
кровь его матери, струясь по жилам, замедляет быстроту его полета, засыпает
серой, пошлой золой юный пламень его воодушевления - он борется с нею изо
всех сил, бредет вперед от дерева к дереву, пока, наконец, не видит вдали
огонек, парящий на высоте человеческого роста. Он спешит к нему, теряет его
из виду, видит снова его блеск в тумане, все ближе манящий, блуждающий
свет; ноги ведут его по пути, вьющемуся то вправо, то влево.
    Тихий, еле уловимый, загадочный крик дрожаще проносится в темноте.
Затем среди ночи вырастают высокие черные стены, большие открытые ворота и
Леонгард узнает - свой родной дом.
     То было круговое странствование в тумане.
     Безмолвный и надломленный он входит, нажимает на ручку двери, ведущей
в комнату Сабины, и вдруг его ледяным холодом охватывает предсмертная,
непонятная уверенность в том, что там внутри стоит его мать, снова обладая
телом и кровью - ждущий его оживший труп.
     Он хочет уйти, убежать обратно в темноту - и не может: непреодолимая
сила принуждает его открыть дверь.
     На кровати лежит обагренная кровью Сабина, с закрытыми веками, белая,
как полотно, а перед нею - голос новорожденное дитя - девочка с морщинистым
лицом, пустым, беспокойным взглядом и красной отметиной на лбу - точное
ужасное подобие убитой в капелле.
     Мейстер Леонгард видит человека, бегущего по земле в платье,
разорванном терниями - это он сам: его гонит все дальше и дальше от дома
безграничный ужас, удары судьбы, а не собственное желание свершить великое.
    Перед его духовным взором рука времени строит города - темные и
светлые, большие и маленькие, смелые и трусливые, - без выбора, снова
разрушает их, рисует их, рисует реки, походящие на скользящих серебряных
змей, серые пустыни, арлекинский костюм полей и пашень в коричневую,
лиловую и зеленую клетку, пыльные большие дороги, островерхие тополя,
благоуханные луга, пасущиеся стада к стерегущих их собак, распятия на
перекрестках, белые верстовые камни, старых и молодых людей, ливни,
сверкающие капли, золотые глаза лягушек в воде канав, подковы с ржавыми
гвоздями, одноногих журавлей, плетней из ломкого хвороста, желтые цветы,
кладбища и облака, похожие на вату, туманные вершины и пламенеющие горны:
они появляются и исчезают, сменяясь, словно ночь и день, погружаются в
прошлое и являются вновь, как играющие в прятки дети, если их призовет
дуновение, звук, прошептанное слово.
     Мимо Леонгарда проходят страны, города и земли, он находит там приют,
имя его рода известно, его принимают то дружелюбно, то враждебно.
     Он говорит с народом в деревнях, с бродягами, учеными, деревенскими
торговцами, солдатами и священниками, в нем борется кровь матери с кровью
отца - то, что сегодня в нем рождает восторженные мечтания и словно в
тысяче осколков разбитого стекла рисует играющий пестрыми красками павлиний
хвост, то завтра кажется ему слепым и серым, в зависимости от победы отца
или матери - затем снова тянутся долгие, ужасные часы, когда смешиваются
два жизненных потока и он снова обладает своим прежним "я" - они выносят в
себе ужасы воспоминаний, и он бредет слепой, глухой и немой, шаг за шагом
опутанный тенями прошлого - видит между глазным яблоком и веком старческое
лицо новорожденного ребенка, безжизненное, подкарауливающее пламя свечей,
две звезды, горящие рядом на небе, письмо, угрюмый замок с одряхлевшими
муками, мертвую Сабину и ее белоснежные, мертвые руки, слышит бормотание
умирающего отца, шум шелкового платья, треск разбиваемого черепа.
     Иногда его снова охватывает страх перед круговым странствованием -
каждый лес вдали грозит превратиться в знакомый парк, каждая стена
сделаться отцовским домом, лица встречных людей становятся все более и
более похожи на служанок и слуг дней его юности - он спасается в церквах,
ночует под открытым небом, тащится вслед за хныкающими процессиями, -
напивается в кабаках с публичными девками и бродягами для того, чтобы
скрыться от пытливого ока судьбы, чтобы не быть вновь пойманным ею. Он
хочет сделаться монахом: игумен монастыря приходит в ужас, выслушав его
исповедь и узнав имя его рода, на котором тяготеет проклятие древних
тамплиеров; он кидается вниз головой в кипящую жизнь, но она выплевывает
его обратно; он ищет дьявола - зло вездесуще, но он все же не может найти
его родоначальника; он ищет его в своем собственном "я", но этого "я" уже
не существует - он знает, что оно должно быть тут, ощущает его каждую
секунду - и тем не менее оно мгновенно исчезает, как только он начинает
искать его - это радуга, отражающаяся на землю и постоянно исчезающая,
расплывающаяся в воздухе при попытке схватить ее.
    Всюду, куда он нс поглядит, ему чудится сокрытый крест сатаны,
образованный из четырех бегущих человеческих ног; всюду бессмысленное
зачатие и рождение, бессмысленное вырастание, бессмысленное стремление; он
чувствует, что эта вечно крутящаяся вертушка является лоном, производящим
страдание, но ось, вокруг которой она вертится, остается для него
непостижимой, как математическая точка.
     Он встречается с нищенствующим монахом, присоединяется к нему,
молится, постится, бичует себя так же, как и он, годы мелькают, словно
зерна четок; ничего не изменяется - ни внутри, ни снаружи - лишь солнце
светит более тускло.
     Как и прежде, у бедняков отнимается последнее, а у богачей
прибавляется вдвое; чем жарче просит он "хлеба", тем более жесткие камни
подает ему день - небеса остаются тверды, словно синеватая сталь.
     В нем снова загорается старая неукротимая ненависть к тайному врагу
людей, распоряжающемуся их судьбой.
     Он слышит, как монах проповедует о справедливости и адских муках
осужденных навеки; эти речи звучат для него, как дьявольский петушиный крик
- он слышит, как монах громит проклятый орден тамплиеров, которых тысячами
сжигали на кострах, и которые снова поднимали головы - этот орден не может
умереть, он распространяется по всей земле и, не боясь уничтожения,
существует доныне.
     Он впервые получает более точные сведения о верованиях тамплиеров: у
них есть два бога - один вверху, далекий от всего сущего, и другой внизу -
сатана, ежечасно воссоздающий мир и наполняющий его ужасами, все более и
более отвратительными день ото дня, пока, наконец, он совершенно не
захлебнется в своей собственной крови; над этими двумя богами царит третий
     - Бафомет - идол с золотой головой и тремя ликами.
     Эти слова вжигаются в него так, как будто их произносит пламенная
пасть. Он не может проникнуть в их глубину, над которой простирается их
смысл, словно зыблемый ковер на болотистой топи, но он чувствует с
недоказуемой уверенностью, что это единственный путь, по которому он может
уйти от себя самого - орден тамплиеров протягивает к нему руку - наследство
предков, от которого не может уйти ни один человек.
    Он покидает монаха.
     Снова окружают его толпы мертвецов, твердят какое-то имя до тех пор,
пока его губы не повторяют его и он постепенно - слог за слогом - не
выучивается произносить его; ему кажется, что оно вырастает из его сердца,
словно дерево, ветка за веткой - имя совершенно чуждое ему и в то же время
сросшееся со всем его бытием, имя, украшенное пурпуром и короной, которое
он постоянно шепчет про себя, от которого не может более избавиться, ритм
которого Я-ков-де-Витри-а-ко ощущается им в такте, отбиваемом его ногами
при ходьбе.
     Это имя делается для него мало-помалу призрачным вождем, идущим
впереди его, сегодня в виде легендарного великого мастера рыцарей храма, а
завтра - как не имеющий образа внутренний голос.
     Подобно тому, как брошенный в воздух камень меняет свой путь и с
растущей быстротою стремится к земле, так это имя означает для Леонгарда
поворотный пункт в его желаниях и всеми его мыслями и поступками овладевает
одно неодолимое, властное, необъяснимое стремление, единое хотение -
отыскать носителя этого имени.
     Иногда он готов поклясться, что имя для него совершенно ново, а потом
ему ясно вспоминается, что оно стоит в отцовской книге там-то и там-то,
указывая на главу ордена; напрасно он говорит самому себе. что бесцельно
будет искать этого великого мастера Витриако здесь на земле, что он
принадлежит минувшему веку и кости его давно истлевают в могиле; но
рассудок не имеет больше власти над жаждой исканий - перед ним катится
незримый, крутящийся крест из четырех бегущих ног и увлекает его за собою.
     Он роется в городских дворянских архивах, спрашивает знатоков
геральдики - никто не знает этого имени. Наконец, в одной монастырской
библиотеке ему попадается точь-в-точь такая же книга, как и у отца - он
перечитывает ее страницу за страницей, строку за строкой - имени Витриако в
ней нет.
     Он сомневается в своей памяти, все его прошлое как будто колеблется;
однако, имя Витриако остается единственной твердой точкой, несокрушимой,
словно скала.
    Он решает изгнать его навеки из головы и ставит сегодня для себя
ближайшей целью определенный город - однако, уже на завтра откуда-то
издалека доносится неясный зов, звучащий вроде Ви-три-а-ко, который уводит
его на иную дорогу с намеченного пути - колокольня на горизонте, тень
дерева, указующая рука верстового столба - все, несмотря на вынуждаемые
сомнения, превращается в указующий перст того, что он близок к месту, где
живет таинственный мастер Витриако, направляющий его шаги.
     Он встречается в харчевне с бродячим шарлатаном, и его отуманивает
безумная надежда на то, что это, быть может, и есть тот, кого он ищет, но
шарлатан именует себя доктором Шрепфером. Это человек с маленькими,
блестящими куньими зубами, темным цветом лица и хитрыми глазами; все на
свете ему известно - он бывал повсюду, отгадывает все мысли, может
заглянуть в глубину сердец, лечит все болезни, заставляет, по своей воле,
болтать языки, переманивает к себе все пфенниги; девушки теснятся вокруг
него, слушая предсказания по руке и по картам, люди умолкают, когда он
шепчет им на ухо об их прошлом и боязливо крадутся прочь.
     Леонгард сидит с ним целую ночь и пьет; во хмелю им иногда овладевает
ужас и ему кажется, что сидящий с ним - не человек. Иногда его черты
стираются - он видит только как блестят белые зубы, из-за которых выходят
слова - наполовину эхо говоримого им самим, наполовину ответы на едва
задуманные вопросы.
     Собеседник словно читает в мозгу его сокровеннейшие желания - он
постоянно в конце концов сводит самый безразличный разговор на тамплиеров.
Леонгард хочет у него выведать - не известен ли ему некий Витриако - но
всякий раз, в последний момент, когда уже почти поздно, его удерживает
глубокое недоверие и он проглатывает наполовину произнесенное имя.
     Затем они ездят вместе, куда их приводит случай, с одной ярмарки на
другую.
     Доктор Шрепфер глотает огонь и мечи, превращает воду в вино,
прокалывает, не пролив капли крови, кинжалом щеку и язык, излечивает
одержимых, заговаривает раны, заклинает духов, околдовывает людей и скот.
Ежедневно Леонгард видит, что этот человек - обманщик, не умеющий ни
писать, ни читать, и все же совершающий чудеса: хромые бросают костыли и
начинают плясать, роженицы разрешаются от бремени, лишь только он наложит
на них руки, эпилептики перестают биться в судорогах, крысы выбегают из
домов и бросаются в воду - он не может оторваться от него, подчиняется его
очарованию, воображая себя свободным.
     Лишь только начинает угасать надежда, что он, благодаря Шрепферу,
найдет когда-нибудь великого мастера Витриако, как в следующую же минуту
она вспыхивает ярким пламенем, разжигаемым каким-нибудь двусмысленным
намеком, и он снова закабаляется в новые оковы.
     Все, что говорит и делает этот чудодей, имеет двойственный лик: он
морочит людей и при этом помогает им, лжет - и речи его скрывают в себе
высочайшую истину, говорит правду - и ложь усмехается из-за нее, храбро
фантазирует - и слова его делаются пророчеством, предсказывает по звездам -
и угадывает, хотя не имеет ни малейшего представления об астрологии; варит
лекарства из невинных трав - и они производят чудесные действия, смеется
над легковерием - и сам суеверен, как старуха, издевается над распятием - и
крестится, когда кошка перебежит дорогу, когда ему прелагают вопросы, он
дерзко отвечает словами, только что произнесенными любопытствующими - и в
его устах они образуют ответы, как раз попадающие в самую точку.
    Леонгард видит с изумлением проявление чудесной силы в этом
ничтожнейшем земном орудии; постепенно он отыскивает ключ к этой тайне:
когда он видит в нем лишь врача, то все, узнаваемое от него, сбивается в
нелепость и мозговой бред, когда же он обращается к невидимой силе,
отражающейся в докторе Шрепфере, как солнце в луже, тотчас же шарлатан
делается ее рупором - и источник живой мудрости открывается перед ним.
     Он решает сделать попытку, преодолевает свое недоверие, спрашивает
собеседника - не глядя на него, словно обращаясь к фиолетовым и пурпурным
облакам вечернего неба, - не знает ли он имени Якова де...
   - Витриако, - добавляет тот быстро, застывает, словно в оцепенении,
низко кланяется на запад, делают торжественное выражение лица и
рассказывает дрожащим шепотом о том, что наконец пришел час пробуждения,
что он сам - тамплиер служебной степени, призванной вести ищущих к мастеру
по таинственно переплетающимся путям жизни. Он изображает в целом потоке
слов великолепие, ожидающее избранных, свет, озаряющий лица братьев,
освобождающий их от всякого раскаяния, кровосмешения, греха и муки,
превращающий их в голову Януса, с лицами, глядящими в двух мирах из
вечности в вечность, в бессмертных свидетелей этой жизни и того мира -
навсегда ускользнувших из сетей времени гигантских людей-рыб в океане
бытия, бессмертных и здесь, и там.
     Затем он с экстазом указывает на темно-синюю гряду холмов на
горизонте: там, глубоко под землей, среди множества колонн, воздвигнуто
святилище ордена из друидических камней, где ежегодно во тьме ночной
собираются почитатели креста Бафомета - избранники нижнего бога, который
правит всеми существами. уничтожает слабых, а сильных делает своими сынами.
     Лишь истинный рыцарь, беззаконник с головы до ног, окрещенный в
пламени духовного бунта, а отнюдь не пискун, ежечасно с трепетом
отступающий перед пугалом смертного греха и беспрестанно оскопляющий
святого духа, который представляет его внутреннейшее "я", может достигнуть
примирения с сатаною, единственно боеспособным среди богов; без чего
никогда нельзя будет исцелить раздор между желанием и роком.
     Леонгард слушает напыщенную речь и ощущает неприятный привкус во рту;
в искаженной фантастике есть нечто отталкивающее - неужели в середине этого
немецкого леса должен находиться таинственный храм - но фантастический тон,
скрепляющий слова, гудит, словно орган, заглушая его раздумье; он
подчиняется всем приказаниям доктора Шрепфера, снимает башмаки; они
зажигают костер, искры летят в темноту летней ночи; он пьет из чаши
отвратительный напиток, сваренный доктором для его очищения.
     "Люцифер, несправедливо поносимый, приветствую тебя", - эти слова он
должен запечатлеть в памяти, как пароль. Он слышит их; слоги стоят в
странном отдалении друг от друга словно серебряные пилястры, иные далеко,
другие совсем близко к его уху; они для него уже больше не звуки - они
образуют собою колонны, своды - таким понятным образом, как в полудремоте
вещи могут превращаться одна в другую, и малое включать в себя болышое.
     Шарлатан хватает его за руку, они идут - долго, долго, как ему
кажется; у Леонгарда горят голые подошвы. Он чувствует глыбы вспаханной
земли под ногами .
     Возвышенности почвы в темноте превращаются в легкие виденья.
     Мгновения трезвых сомнений сменяются непоколебимым доверием - наконец
верх берет уверенность в том, что за обещаниями ведущего его, как всегда,
скрывается нечто истинное.
     Затем наступают странно волнующие моменты, когда, спотыкаясь о камни,
он внезапно просыпается и сознает, что тело его движется в глубоком сне;
затем сейчас же он забывает о своем пробуждении, в середину вдвигаются
пустые промежутки времени бесконечной длительности, изгоняют его
недоверчивость из настоящего в по-видимому давно прошедшие эпохи.
     Дорога опускается вниз.
     Широкие, гулкие ступени спешат в глубину.
     Затем Леонгард нащупывает холодные, гладкие мраморные стены; он один,
он хочет осмотреться и найти своего спутника, но идут оглушительные трубные
звуки, словно вещающие о воскресении, почти лишают его сознания; кости
содрогаются в его теле, ночная завеса раздирается перед его глазами,
трубная буря превращается в яркий свет - он стоит в белом здании,
увенчанном куполом.
     В середине, прямо перед ним, парит свободно в воздухе золотой горшок с
тремя лицами; одно из них, на которое он бросает мимолетный взгляд, кажется
ему его собственным лицом, только моложе - в нем выражается смерть, и все
же из металлического отблеска, наполовину стушевывающего его черты,
сверкает сияние неразрушимой жизни; Леонгард не ищет личину своей молодости
- он хочет рассмотреть два других лица, смотрящих в темноту, и познать
тайну их выражения, но они все время отворачиваются от него: золотой горшок
вертится, когда он хочет обойти его, и глядит на него все одним и тем же
лицом.
     Леонгард ищет кругом волшебника, приводящего горшок в движение, и
вдруг видит, что задняя стенка прозрачна, словно маслянистое стекло - по ту
сторону стоит, расширив руки, в оборванном одеянии, сгорбившись, над