винув
на глаза измятую шляпу, неподвижно как смерть, на холме из костей, откуда
пробивается несколько зеленых стебельков - властитель мира.
     Трубы умолкают.
     Свет погасает.
     Золотая голова исчезает.
     Остается лишь бледный свет тления, окружающий фигуру.
     Леонгард чувствует, как оцепенелость прокрадывается в его тело,
связывает один член за другим, останавливает кровь, как сердце его бьется
все медленнее и, наконец, умирает.
     Единственное, что он еще может сказать "я", это ничтожная искра где-то
там, в груди.
     Часы просачиваются, словно колеблющиеся, медленно падающие капли -
превращаются в бесконечные годы.
 Очертания фигуры едва заметно приобретают черты действительности - под
дуновением сереющего утреннего рассвета ее руки превращаются медленно в
палки гнилого дерева, одетые в чулки; черепа, колеблясь, уступают место
крупным запыленным камням.
     Леонгард с трудом поднимается; перед в угрожающей позе, одетое в
лохмотья, с лицом из стеклянных осколков торчит горбатое птичье пугало.
     Губы Леонгарда лихорадочно горят, язык совершенно засох; рядом еще
тлеет зола костра из хвороста под котелком с остатком ядовитого напитка.
Шарлатан исчез, а вместе с ним и последние наличные деньги; Леонгард
понимает все лишь наполовину; впечатления ночных переживаний внедряются
слишком глубоко своим грызущим внутренним смыслом; правда, птичье пугало
больше не властитель мира - сам не более, как жалкое птичье пугало,
страшное лишь для трусов, беспощадное к умоляющим его, обладающее
тираническою властью над хотящими быть рабами и приписывающими ему венец
могущества - жалкая гримаса для всех, кто свободен и горд.
     Перед ним внезапно раскрывается тайна доктора Шрепфера: загадочная
сила, действующая в нем, не принадлежит ему и не стоит за ним в
шапке-невидимке. Это магическое могущество верующих, которые не могут
верить в самих себя, не могут сами пользоваться им, а должны переносить его
на фетиш - будь это человек, бог, растение, животное или демон - дабы оно
чудесно сияло там, как в зажигательном стекле - это волшебная палочка
истинного властителя мира, внутреннейшего, вездесущего, всепоглощающего
"я", источник, могущий только брать и отнюдь не давать, не превращаясь при
этом в бессильное "ты", "я", по велению которого сокрушается пространство,
и время застывает в золотом лике вечного настоящего - королевский скипетр
духа, грех против которого является единственным непрощаемым преступлением
- могущество, проявляющееся в светлом кругу магического неразрушимого
настоящего, все поглощающее в свои глубины.
     Боги и живые существа, прошедшее и будущее, тени и демоны заканчивают
в нем свою кажущуюся жизнь. Это могущество не знает границ и наиболее
сильно в том, кто сам наиболее велик, оно всегда внутри и никогда снаружи -
все внешнее оно мгновенно превращает в птичье пугало.
     Предсказание шарлатана о прощении грехов сбывается на Леонгарде: нет
ни одного слова, не ставшего истиной; мастер найден - это сам Леонгард.
     Подобно тому, как большая рыба прорывает в сети дыру и уплывает на
волю, так он искуплен самим собою от власти проклятия - искупитель для тех,
кто последует за ним.
     Он ясно сознает, что все - грех или греха нет вовсе , что все "я"
представляет собою одно общее "я".
     Где найти женщину, которая не была бы в то же время его сестрой, какая
земная любовь не является одновременно кровосмешением, какую самку, хотя бы
самую крошечную, может он убить, не совершив при этом матереубийства и
самоубийства? Разве его собственное тело не есть наследие целых мириад
животных?
     Нет никого, распоряжающегося судьбой, кроме великого "я",
отражающегося в бесчисленных образах; они велики и малы, прозрачны и мутны,
зла и добры, радостны и печальны - и все же оно не затрагивается ни
страданием, ни радостью, оставаясь в прошедшем и будущем вечно длящимся
настоящим - подобно тому, как солнце не делается грязным или морщинистым,
хотя его отражение плавает в лужах или на крутящихся волнах, не уходит в
прошедшее и не восходит из будущего, хотя воды иссякают и новые образуются
из дождя - нет никого, распоряжающегося судьбой, кроме великого, всеобщего
"я" - причины - вещи, которая является первоосновой.
     Где же найти здесь место для греха? Исчез коварный невидимый враг,
посылающий из темноты отравленные стрелы; демоны и идолы мертвы -
свернулись, словно летучие мыши при дневном свете.
     Леонгард видит, как встает из гроба умершая мать с ее беспокойным
лицом, затем сестра и жена Сабина: они более всего образы, как и его
собственные, многие тела - ребенка, юноши и взрослого мужчины; их истинная
жизнь не преходяща и не имеет формы, как и его собственное "я".
     Он тащится к пруду, увиденному им вблизи, чтобы охладить водою горящую
кожу; боли, разрывающие его внутренности, кажутся ему каким-то чужим, не
своим страданием.
     Перед утренней зарею вечного настоящего, которое кажется таким
понятным каждому смертному, как его собственное лицо, и все же в основе
своей остается таким же чуждым ему, как это самое лицо, бледнеют все
признаки, в том числе и телесной муки.
     Глядя с раздумьем на мягкую излучину берега, на маленькие острова,
обросшие тростником, он начинает что-то припоминать.
     Он видит, что снова находится в том парке, где прошла его юность.
     Странствование по большому кругу грез - жизненные туманы!
     Глубокая удовлетворенность успокаивает его сердце, страхи и ужасы
уничтожены, он примирен с мертвецами, с живыми и с самим собою.
     С этих пор судьба не таит в себе для него каких-то ужасов - ни в
прошлом, ни в будущем.
     Золотая голова времени имеет теперь лишь одно лицо: настоящее, как
чувство нескончаемого блаженного покоя, обращает к нему свой вечно юный
лик; оба других навсегда отвернулись, как темная половина месяца от земли.
     Мысль о том, что все движущееся должно быть заключено в круг, что он
сам является частью великого закона, округляющего новые тела и сохраняющего
их округлость, имеет для него нечто бесконечно утешительное в себе; он ясно
сознает разницу между сатанинской эмблемой с беспокойно бегущими четырьмя
человеческими ногами и спокойно стоящим вертикальным крестом.
     Жива ли еще его дочь? Она должна быть старухой, едва ли на двадцать
лет моложе его.
     Спокойно он идет к замку; дорожка, усыпанная крупным песком, наряжена
в одежду из падающих плодов и диких цветов, молодые березки стали
суковатыми великанами в светлых плащах, черная груда развалин, поросшая
серебристыми зонтичными цветами, покрывает вершину холма.
     Со странным волнением бродит он среди этой кучи хлама: из прошлого
восстает, сияя новым светом, старый, давно знакомый мир, обломки, находимые
им то тут, то там среди обуглившихся балок, слагаются в одно целое;
изогнутый бронзовый маятник волшебно воссоздает коричневые часы детских лет
во вновь воскреснувшем настоящем, тысячи капель крови старых мук
превращаются в блестящие красные крапинки в оперении феникса жизни.
     Овечье стадо, согнанное безмолвными собаками в широкий серый
четырехугольник, проходит вниз по лугу; он спрашивает пастуха об обитателях
замка, тот бормочет что-то о проклятом месте и старухе, последней
обитательнице пожарища - злобной ведьме с кровавой отметиной на лбу вроде
Каина, живущей там внизу, в хижине угольщица - и затем поспешно уходит,
продолжая ворчать.
     Леонгард входит в капеллу, скрытую в густой чаще: дверь висит на
петлях, лишь только золоченый аналой, покрытый плесенью, стоит на месте,
окна потускнели, алтарь и иконы сгнили, крест на медной плите разъеден
ярью, коричневый мох пробивается в щели.
     Он проводит ногой по плите - и на блестящей полосе металла
обнаруживается полустершаяся надпись: год и рядом слова -
     "Построено Яковом де Витриако".
     Тонкие паутинные нити, связующие друг с другом земные вещи,
распутываются перед сознанием Леонгарда: безразличное имя неизвестного
архитектора, едва сохранившееся в его памяти, так часто читавшееся в юности
и затем снова забывшееся - его старый, невидимый спутник на круговом пути,
переодетый зовущим мастером: вот он лежит у его ног, превратившись в
безразличное слово в тот самый час, когда его миссия окончилась и когда
исполнилось тайное стремление души вернуться к исходной точке.
     Мейстер Леонгард проводит остаток своей жизни отшельником среди дикой
чащи бытия, носит власяницу, сшитую им из грубых одеял, найденных среди
обгорелых развалин, устраивает очаг из необожженых кирпичей.
     Фигуры людей, блуждающих иногда близ капеллы, кажутся ему
безжизненными тенями и оживают лишь тогда, когда он вводит их образы в
магический круг своего "я" и делает их бессмертными.
     Формы бытия для него не что иное, как меняющиеся очертания облаков:
они разнообразны - и в то же время, в сущности, лишь испарения.
     Он поднимает свой взор над оснеженными вершинами деревьев.
     Как и тогда, в ночь рождения его дочери, на южном краю неба горят
рядом две большие звезды и смотрят на него.
     Факелы мелькают в лесу.
     Звенят косы.
     Искаженные яростью лица мелькают среди древесных стволов, слышится
заглушенный ропот голосов, сгорбленная старуха из хижины угольщика стоит
снова перед капеллой, размахивает тощими руками, указывает на сатанинскую
тень на снегу, манит суеверных крестьян, упорно глядит безумными глазами,
похожими на две зеленоватые звезды, сквозь оконные стекла.
    На ее лбу горит красная отметина.
     Мейстер Леонгард не двигается с места, он знает, что эти люди хотят
его убить, знает, что сатанинская тень, упавшая на снег, ничего не значащая
и повинующаяся каждому движению его руки, является причиной ярости
суеверной толпы, но он знает также, что то, что они хотят убить -его тело -
есть только тень, подобная всем прочим теням, безжизненный отблеск в мнимом
царстве катящегося времени, и что тени тоже повинуются закону кругового
движения.
     Он знает, что старуха с отметиной - его дочь, носящая на себе черты
его матери, и от нее придет гибель, дабы заключился великий круг.
     Круговое странствование души через туманы рождений к смерти.



   Густав Майринк
   Bal Macabre

      Лорд Гоплес пригласил меня сесть к его столу и представил меня
присутствующим.
     Было уже далеко за полночь, и я не запомнил большинства имен. Доктора
Циттербейна я знавал уже раньше.
    "Вы все сидите один, это жаль, - сказал он и потряс мне руку, - почему
вы все сидите один?"
     Я знаю, что мы выпили не много и все-таки были в состоянии тонкого,
незаметного опьянения, заставлявшего нас слышать некоторые слова словно из
отдаления. Такое опьянение приносят ночные часы, когдаа табачный дым,
женский смех и легкомысленная музыка обволакивают нас.
     И подумать только, что в этом канканном настроении, - в атмосфере
цыганской музыки, кэк-уока и шампанского мог возникнуть разговор о
фантастических вещах?!
     Лорд Гоплес рассказывал что-то.
     О братстве - существующем в действительности, о людях, правильнее о
покойниках или мнимых покойниках, - людях из лучших кругов общества, давно
умерших в устах живых, даже имеющих на кладбище надгробные плиты и могилы с
начертанием имени и датой смерти, в действительности же бесчувственных,
защищенных от тления, лежащих в каких-то ящиках, в долголетнем,
беспрерывном столбняке, где-то в городе, в старомодном доме, охраняемых
горбатым слугой в туфлях с пряжками и напудренном парике, которого зовут
"пятнистый Арон".
     В определенные ночи у них на губах появляется бледное фосфоресцирующее
сияние и калеке этим предписывается произвести таинственную процедуру над
шейными позвонками этих мнимых трупов. Так говорил он.
    Их души, на короткое время отделенные от тел, могли тогда витать
свободно и предаваться порокам города с интенсивностью и жадностью,
немыслимой даже для наиболее утонченных развратников.
     Между прочим, они, наподобие вампиров или клещей, присасываются к
бросающимся от порока к пороку живым людям, крадут нервное возбуждение масс
и обогащаются им. В этом клубе, носящем, между прочим, забавное название
"Аманита", бывают даже заседания, - оно имеет статуты и строгие
постановления, касающиеся приема новых членов. Но это покрыто строжайшей,
непроницаемой тайной.
     Конца этого рассказа лорда Гоплеса я уже не мог понять, ибо музыканты
слишком громко заиграли новейшую площадную песенку:
                                              "Одна лишь Кла-ра
                                               мне в мире па-ра
                                               Трала, трала, трала
                                               Тра-ла-ла-ла-ла".
     Нелепые кривляния пары мулатов, танцевавших что-то вроде негритянского
канкана, все это усиливало неприятное впечатление, произведенное на меня
рассказом.
     В этом ночном ресторане, среди намазанных уличных девок, завитых
кельнеров и украшенных брильянтами в форме подков посредников, все
впечатления получали пробелы, становились уродливыми и в мозгу моем
появлялось ужасное, наполовину живое, искаженное отражение всего этого.
     Можно подумать, что время, когда не следишь за ним, делает вдруг
бесшумный быстрый шаг, так сгорают часы в нашем опьянении, превращаясь в
секунды, как искры вспыхивают в душе, чтобы осветить болезненное сплетение
странных головоломных снов, сотканных из бессвязных понятий, из прошлого и
будущего.
     Так мне слышится из тьмы воспоминаний голос, сказавший: "Нам следовало
бы написать в клуб Аманата открытку".
     Из этого я заключаю, что разговор вертелся все на той же теме.
     Кроме этого в мозгу у меня брезжут отрывки каких-то маленьких
восприятий: сломавшаяся ликерная рюмочка, свист, - потом француженка у меня
на коленях, целовавшая меня, пускавшая мне в рот дым папиросы и всовывшая
кончик языка в ухо. После этого мне сунули в рот какую-то исписанную
открытку, для того чтобы я тоже подписал ее, и карандаш выпал у меня из
рук, - а потом я не мог этого сделать, потому что кокотка вылила мне на
манжету стакан шампанского.
     Отчетливо я вспоминаю только то, что мы все вдруг отрезвели и стали
искать открытку в наших карманах, так как лорд Гоплес во что бы то ни стало
хотел вернуть ее, но она так и исчезла бесследно.

............................................

                                              "Одна лишь Клара
                                                Мне только пара" -

    визжали скрипки припев и погружали наше сознание в темную ночь.
     Закрывая глаза, можно было подумать, что лежишь на черном, толстом,
бархатном ковре, где вспыхивают отдельные красные, как рубины, цветы.
    "Я хочу чего-нибудь съесть, - услышал я чей-то голос, - что-что? -
Икры! тупоумие!"
    "Принесите мне - принесите мне - принесите мне маринованных грибков".
    И мы все ели кислые грибки, плававшие вместе с какой-то острой травой в
слизистой, прозрачной, как вода, жидкости.
                                               "Одна лишь Клара
                                                Мне в мире пара.
                                                Траля, траля, траля
                                                Тра-ляля-ля"

............................................

    И вдруг у нашего стола появился странный акробат в болтающемся трико, а
направо от него замаскированный горбун с белым, как лен, париком.
     Рядом с ним женщина; и все смеялись.
     Как он вошел с теми, --? и я обернулся. Кроме нас в зале не было
никого.
     Ах, да что там, подумал я, - ах, да что там.
     Мы сидели за очень длинным столом, и большая часть скатерти сверкала
белизной тарелок, и стаканов не было.
    "Господин Мускариус, протанцуйте нам что-нибудь", - сказал один из
присутствующих и ударил акробата по плечу.
     Однако они на короткой ноге друг с другом, старался я сообразить,
вер... вероятно он уже давно здесь, вот этот-этот, это трико.
     Потом я посмотрел на горбуна, сидевшего направо от него, и его взгляд
встретился с моим. Он был в белой лакированной маске и вытертом
светло-зеленом камзоле, совершенно изодранном и покрытом заплатками.
     С улицы!
     Его смех был похож на журчащий рокот.
    "Crotalus! - Crotalus horridus", - вспомнил я слово, слышанное мною в
школе; я не помнил его значения, но я вздрогнул, когда тихо произнес его.
     Вдруг я почувствовал, что пальцы молодой женщины трогают мое колено
под столом.
    "Меня зовут Альбина Вератрина", - прошептала она, заикаясь, словно
желая сообщить тайну, когда я взял ее за руку.
     Она близко придвинулась ко мне, и я неясно вспомнил, что это она
вылила когда-то стакан шампанского мне на манжету.
     От ее платья исходил такой острый запах, что при каждом ее движении
мне хотелось чихнуть.
    "Ее, конечно, зовут Гермер, фрейлейн Гермер, вы знаете", - сказал
доктор Циттербейн громко.
     Тогда акробат засмеялся коротким смешком, посмотрел на нее и пожал
плечами, словно хотел в чем-то извиниться.
     Мне он был противен. У него на шее были кожные перерождения шириною в
ладонь, как у индюка, но похожие на брыжжи, окружавшие всю шею, белесые.
     Трико его было бледно-телесного цвета и болталось на нем сверху до
низу, так как он был узкогрудым и худым. На голове у него была
светло-красная шляпа с белыми крапинками и пуговками. Он встал и начал
танцевать с какой-то женщиной, у которой на шее было ожерелье из крапчатых
ягод.
    "Разве вошли еще новые женщины?", - спросил я лорда Гоплеса глазами.
    "Это Игнация - моя сестра", - сказала Альбина Вератрина и, произнося
слово "сестра", она подмигнула уголками глаз и истерично засмеялась. Потом
она вдруг высунула мне язык, и я увидел, что на нем была сухая, длинная
красная полоса и мне стало страшно.
     Это похоже на последствия отравления, подумал я про себя, почему у нее
красная полоса? - Это похоже на отравление.
     И снова я услышал музыку, словно издалека:
                                       "Одна лишь Клара
                                        Мне в мире па-ра"
     и, сидя с закрытыми глазами, знал, что все кивали в такт головою.
     Это похоже на отравление, снилось мне, - и я проснулся, вздрогнув от
холода.
     Горбун в зеленом, покрытом пятнами камзоле держал на коленях уличную
девку и сдирал с нее платье дрожащими, угловатыми движениями, как бы в
пляске св. Витта, словно следуя ритму неслышанной музыки.
     Потом доктор Циттербейн встал с большим трудом и растегнул ей на
плечах платье.

............................................

   "Между одной секундой и следующей есть всегда граница, но она лежит не
во времени, ее можно только мыслить. Это петли, как в сетке, - слышал я
голос горбуна, - и если даже сложить эти границы, еще не получится времени,
но мы все же мыслим их, - один раз, еще раз, еще одну, еще четвертую.
     И когда мы живем только в этих границах и забываем минуты и секунды и
не знаем их более, тогда мы умерли, тогда мы живем в смерти.
     Вы живете пятьдесят лет, из них десять лет у вас крадет школа:
остается сорок.
     И двадцать пожирает сон: остается двадцать.
     И десять - заботы: остается десять.
     И пять лет идет дождь: остается пять.
     Из них вы четыре проводите в страхе перед "завтра"; итак, вы живете
один год - может быть!
     Почему вы не хотите умереть?!
     Смерть хороша.
     Там покой, всегда покой.
     И никаких забот о завтрашнем дне.
     Там безмолвное настоящее, какого вы не знаете, там нет ни ранее, ни
позднее.
     Там безмолвное, настоящее, какого вы не знаете! - Это те сокрытые
петли между двумя секундами в сети времени".

............................................

    Слова горбуна пели в моем сердце; я взглянул и увидел, что у девушки
спустилась рубашка и она, нагая, сидит у него на коленях. У нее не было
грудей и не было живота, - только какой-то фосфоресцирующий туман от
ключицы до бедра.
     Он схватил руками эт