ах, которые он считал только своими - в собственном кабинете, когда он читал протоколы норвежских переговоров, в подземке, где он обычно просматривал утреннюю газету, в баре, куда он обычно заходил с приятелями пропустить стаканчик виски. Эти привычки существовали задолго до того, как он встретил Лестер, но и они не спаслись от нее. Из какой-то немыслимой дали ее тень ухитрялась вмешиваться практически во все. Ее присутствие ощущалось постоянно, и конечно, причиняло боль, но еще больнее было ее отсутствие.
     Поэтому Ричард сначала уехал, а потом вернулся.
     Уехал, чтобы не ставить коллег в неловкое положение при встречах, вернулся, потому что не вынес одиночества; однако на работу не вышел, с этим можно было и повременить несколько дней. А пока он вдруг решил зайти к Джонатану Дрейтону.
     Они познакомились давно, во всяком случае, задолго до того, как Дрейтон стал известным художником.
     Несмотря на свою известность, он был еще и просто хорошим художником, хотя многие критики недовольно ворчали по поводу слишком пронзительных красок.
     Впрочем, это не помешало им признать Дрейтона баталистом, и две его картины - "Погружение подлодки" и "Ночные истребители над Парижем" - считались заметными произведениями искусства военных лет. Он тоже уезжал на какое-то время, готовился, как говорили, к художественному осмыслению недавних исторических событий. Незадолго до катастрофы он заходил к Фанивэлам, но потом уехал в Шотландию и писал Ричарду оттуда. Последняя открытка как раз уведомляла о его возвращении.
     Ричард наткнулся на открытку, перебирая почту, и внезапно решил заглянуть к художнику. Джонатан жил - то есть оставлял вещи на время своих отлучек - в Сити, занимая мансарду одного из домов недалеко от собора Святого Павла. Здесь в одной из светлых комнат располагалась его мастерская. Художник шумно встретил старого приятеля, притащил в мастерскую и, как обычно, усадил в самое удобное кресло, а сам примостился на краешке стола.
     - У меня для тебя много всего, - начал он, не дав Ричарду и рта раскрыть. - Кое-что я тебе расскажу, а кое-что покажу. Сначала лучше рассказать.., дело в том, что я практически помолвлен.
     - Замечательно! - сказал Ричард. Джонатан опасался, как Ричард воспримет подобное известие, но его слова, кажется, не потревожили недавней раны. Ричард был просто искренне рад. - А я ее знаю? - тут же спросил он. - И что значит "практически"?
     - Не знаю, знаком ли ты с ней, - сказал Джонатан. - Это Бетти Уоллингфорд, дочь маршала авиации.
     Они с матерью скоро должны зайти ко мне.
     - Мне приходилось слышать ее имя, - кивнул -Ричард. - Она дружила с Лестер. Ну, может, не особенно дружила, просто когда-то они знали друг друга. Но я почему-то считал, что она тяжело больна, и мать не позволяет ей разгуливать по городу.
     - Так и есть, - ответил Джонатан. - Маршал пригласил меня на обед, после того как я закончил его портрет. Славный человек, хотя совершенно неинтересен в качестве модели. Леди Уоллингфорд держит Бетти в строгости, а "практически" я сказал потому, что когда мы наконец заговорили с ней всерьез, она показалась мне какой-то неуверенной. Не отказала, но и не обнадежила. А сегодня они обе собираются прийти ко мне. Не бросай меня одного, ладно? Но это - не единственная причина, чтобы ты остался. Есть и еще одна.
     - Да? - сказал Ричард. - И какая же?
     Джонатан кивнул на мольберт и прикрепленный к нему холст, завешенный тканью.
     - Вот, - ответил он и поглядел на часы. - У нас еще час до их прихода, и я хочу, чтобы ты первым ее увидел. Нет, это не портрет Бетти и даже не ее матушка; вещь совершенно другая, и она может - я не уверен, но может - оказаться немного неприятной для леди Уоллингфорд. Есть у меня и еще кое-что посмотреть, если не возражаешь. Хорошо, что ты зашел, а то я уже собирался тебя вызванивать. Я же ни одной работы не выставляю, пока ты ее не посмотришь.
     Последнее, как Ричард отлично знал, было явным преувеличением, но Джонатан если уж привирал, то от души. Здесь надо отдать ему должное: он ни разу не сказал одного и того же двум разным людям, а если даже и говорил, то слова звучали у него как-то по-разному. Разницу мог уловить только он сам, но и знакомые не возражали. По крайней мере, Ричард только и пробормотал:
     - Никогда не думал, что ты придаешь такое значение моему мнению. Все равно показывай, что бы оно ни было.
     - Сюда! - воскликнул Джонатан и повел друга к дальней стене комнаты. Здесь, опираясь на спины своих собратьев, стоял холст, записанный, судя по всему, совсем недавно. Ричард приготовился смотреть.
     Это была часть Лондона после налета - пожалуй, самый центр, потому что здание справа смутно напоминало собор Святого Павла. На заднем плане виднелось несколько домов, а все остальное пространство холста занимали руины. Светало, небо было ясным, с первого взгляда казалось, что свет исходит от солнца, еще скрытого за группой зданий. Самое сильное впечатление на этой картине производил именно свет. Пока Ричард смотрел, ему начало казаться, что и само полотно светится, что свет изливается наружу и уже заполнил всю комнату. По крайней мере, он царил на картине, так что каждая деталь словно плавала в этом странном сиянии, как земля плывет в свете солнца. Цвета были усилены настолько, что казались почти невероятными. Ричард снова видел то, что критики называли "пронзительными" или "кричащими" красками в работах Джонатана, но он видел и несомненное мастерство, перечеркивающее мнение критиков. Границы между формами и оттенками почти исчезли. На этой картине цвет осмелился сам стать образом.
     Желтая деревянная балка больше всего напоминала луч света, застывший в янтаре. Едва различимые штрихи, сами похожие на блики света, устремляли все это буйство красок в сторону поднимавшегося солнца. Глаз тщетно пытался сосчитать цветовые волны, расходящиеся от центра, и неизменно возвращался к их источнику.
     И тогда становилось ясно, насколько самодостаточна такая манера письма. Зритель начинал понимать, что источником света может быть не только солнце, хотя оно и воплощает саму его идею. "Там восток, разве не там начинается день?" День - несомненно, там, а свет - нет. Стоило присмотреться повнимательнее, и целостность светового потока исчезала. Свет разливался по всей картине - он таился в домах и в тенях домов, лежал у подножия собора, вдруг отблескивал в булыжниках мостовой, оживал в неуловимой игре оттенков небосвода.
     Каждый миг он был готов брызнуть отовсюду, но сам ограничил себя контурами, предпочел узилище форм, смирился и поставил предел собственному величию красочной палитрой, но и таким не утратил всеохватности. Он жил.
     - Как бы мне хотелось увидеть здесь солнце, - проговорил наконец Ричард.
     - Да? - переспросил Джонатан. - Почему?
     - Потому что тогда я бы понял, живет ли свет в солнце или солнце - в свете. Я не могу это выразить. Если покажется солнце, то оно станет хранилищем.., нет, оно может оказаться сделанным из света так же, как и все остальное.
     - Весьма приятная критика, - отозвался Джонатан. - Похоже, ты выразил самую суть восприятия, на которое я едва смел надеяться. Стало быть, одобряешь?
     - Это лучшее из всего, что ты сделал, - с чувством ответил Ричард. - Это словно современное Сотворение Мира - по крайней мере, Сотворение Лондона. Как это тебе удалось?
     - Сэр Джошуа Рейнольдс, - сказал Джонатан, - однажды сослался на "простое видение и ясное понимание" как источник всякого искусства. Мне бы хотелось считать, что здесь я согласен с сэром Джошуа.
     Ричард все еще рассматривал картину. Через минуту он медленно проговорил:
     - Тебе всегда удавался свет. Я помню луну в "Голубях на крыше", впрочем, в "Истребителях" и в "Подлодке" тоже есть что-то от этого. Конечно, световых эффектов скорее ждешь на воде или в воздухе, поэтому и вздрагиваешь от неожиданности, когда земля вдруг становится похожей на них. Но не это главное. Удивительно, как ты ухитряешься, не теряя воздушности, сохранять ощущение веса. Никто не может сказать, что вещи у тебя на картине бестелесны.
     - Надеюсь, никто и не скажет, - усмехнулся Джонатан. - Я вовсе не собирался терять одно, сосредоточившись на другом. А вот изобразить весомость света...
     - Что ты имеешь в виду? - спросил Ричард.
     - К сожалению, я имею в виду компромисс, - ответил Джонатан. - Ричард, ну и зануда ты! Почему ты всегда норовишь подсказать, что еще я должен сделать?
     Ты же не даешь мне порадоваться тому, что я уже совершил! Да, я теперь и сам вижу, это - всего лишь компромисс. Превращение света в предметы. Придется отказаться от вещей и перейти к чистому свету.
     Ричард улыбнулся.
     - Как насчет ближайшего будущего? Не собираешься превратить какой-нибудь танк в поток чистых световых вибраций?
     Джонатан задумался.
     - Тут можно бы... - начал он, но оборвал сам себя. - Что-то я разболтался. Пойдем, посмотрим вторую работу, она совсем другая, - и он обошел мольберт с другой стороны. - Ты слышал об Отце Саймоне?
     - Кто же не слышал? - отозвался Ричард. - Разве о нем не трубят все газеты, как будто он важнее мирного договора? Вообще, Министерство иностранных дел интересуется всеми новоявленными пророками, включая и этого. Есть еще один в России и один - в Китае. В такие времена они и возникают. Но с нашей точки зрения все они представляются совершенно невинными. Я лично как-то не вдавался в подробности.
     - Как и я, - кивнул Джонатан, - пока не встретил леди Уоллингфорд. С тех пор я много читал о нем, слушал его, встречался с ним, а теперь вот - рисовал его.
     Леди Уоллингфорд встретилась с ним в Америке после Первой мировой войны, и, как я понял, тогда же подпала под его чары. Во время этой войны он стал одним из великих религиозных вождей, и когда он приехал сюда, она организовала из самой себя комитет по его встрече. Она предана ему; Бетти - тоже, хотя и не столь сильно, но она во всем слушается мать, - он нахмурился и помедлил, словно собирался сказать еще что-то о Бетти и ее матери, но передумал. - Леди Уоллингфорд решила, что для меня - высокая честь рисовать Пророка.
     - Они его так называют? - спросил Ричард.
     Держа руку на покрывале, Джонатан заколебался.
     - Нет, - сказал он, - не хочу быть несправедливым.
     Нет. На самом деле она зовет его Отцом. Я спросил ее, священник ли он, но она, похоже, меня не услышала. В Америке у него было огромное количество приверженцев, а здесь, вопреки газетной шумихе, он держится очень тихо. Про него говорят, что он единственный, кто мог бы наставить Германию на путь истинный. Говорят еще, что он и его коллеги из России и Китая могли бы составить Мировой Триумвират. Но он сам до сих пор по этому вопросу не высказывался. Может быть, просто выжидает. Ну, я сделал все, что мог. Вот что получилось.
     Он отдернул ткань, и Ричард остался наедине с картиной. С первого взгляда казалось, что на ней изображен проповедник. Собрание, весьма многочисленное, внимательно слушает. Люди немного подались вперед, и Ричард видел только множество слегка изогнутых спин. Не церковь.., но и не комната.., трудно понять, где происходит сборище, впрочем, Ричарда это мало заботило. Какое-то открытое пространство; земля напоминает развалины на предыдущей картине, только местность более. каменистая, скорее похожая на пустыню, чем на Город, На чем-то напоминающем каменную кафедру, высеченную из темной скалы, стоял проповедник - рослый темноволосый человек далеко за сорок, в своеобразном облачении. Чисто выбритое, тяжелое, изнуренное лицо словно нависло над аудиторией. Одна рука вытянута вперед и чуть опущена книзу, но открытая ладонь обращена вверх. За ним на скале - черная тень, над ним мчатся по небу тяжелые облака.
     Ричард заговорил, одновременно проверяя свои ощущения. Он попристальнее всмотрелся в фигуру проповедника, особенно в лицо. Полотно было приличных размеров, но лицо говорившего упорно не желало увеличиваться, оно все время оставалось маленьким, хотя и тщательно проработанным, и пока Ричард рассматривал его, превратилось в маленький цветной овал, придавив слушателей внизу и обесцветив вокруг себя все - облака, толпу, каменную кафедру. Если это и вправду была кафедра - Ричард не мог решить, то ли фигура отбрасывает тень на скалу, то ли выступает из расщелины. Но лицо! Проповедник пригнул голову, словно стремясь скрыть выражение, которое мог уловить художник, и не успел - Джонатан прекрасно уловил его. Что же именно он все-таки уловил? И почему Джонатан предпочел создать именно этот эффект неудавшейся попытки ускользнуть, увернуться?
     Наконец Ричард сказал:
     - Потрясающий эффект - особенно от цвета лица.
     Не знаю, как тебе удалось передать эту мрачную мертвенность. Но что... - он остановился.
     - Ричард, - обвиняющим тоном произнес художник, - ты собирался спросить, что это значит.
     - По-моему, нет, - ответил Ричард. - Я скорее хотел спросить, что он значит. У меня такое чувство, что в нем есть что-то, чего я не уловил. Он... - снова пауза.
     - Продолжай! - сказал Джонатан. - У нас еще есть время до прихода дам, и я надеюсь, ты получишь хотя бы общее представление о том, зачем ты мне нужен здесь, когда они придут. Как бы там ни было, продолжай, говори все, что в голову взбредет.
     Ричард послушно возобновил исследования и комментарии. Они и раньше устраивали такие обсуждения новых работ Джонатана. Ричард не боялся сказать глупость, а друг его давно уверился, что Ричард не станет ругать картину понапрасну; он даже полагал, что один такой монолог стоит десятка критических статей. Джонатан считал, что такое возможно только в живописи: стихи или симфония воспринимаются иначе, нежели картина; протяженность во времени, в отличие от протяженности в пространстве, не дает возможности целостного восприятия. Впрочем, даже для восприятия картины нужно время, хоть и сравнительно небольшое. В этом-то музыка и проигрывает живописи - ее нельзя услышать всю сразу.
     - Кожа выглядит словно раскрашенная, - говорил между тем Ричард. - Я имел в виду - словно ты специально добивался эффекта искусственной раскраски. Очень темная и очень тусклая. Этакая массивная тусклость - вроде как твои вес и свет, только наоборот. А вот выражения лица я так и не понял. Поначалу кажется, что проповедник собрался закругляться - сейчас осудит грех, заклеймит и тому подобное. Но когда присмотришься, видишь, что до конца далеко. Эта тяжеловесность создает такой эффект - рука, хотя и повернута ладонью вверх, все равно давит на них, она словно владеет какой-нибудь магией и может обрушить на них небеса - как Самсон столбы в храме, но чем больше я смотрю на его лицо, тем больше думаю, что оно вообще ничего не значит. Это какая-то гротескная простота, я бы даже сказал - пустота. Никогда не видел такого лица...
     - Ха! - воскликнул Джонатан, соскакивая со стола. - Ричард, ты гений. Я тоже так думал. Но мне приходилось так часто смотреть на него, что я в конце концов запутался: кто кого приводит в недоумение - я его или он меня.
     Ричард вопросительно поглядел на него.
     - Я начинал рисовать эту проклятущую натуру как положено, - продолжал Джонатан, меряя шагами комнату и хмуро глядя в пол. - Конечно, он бы не стал позировать мне, пришлось ограничиться единственной встречей в церкви Святого Варфоломея, парочкой речей, фотографиями в "Пикчер Пост" и дюжиной ежедневных газет. Леди Уоллингфорд говорит, что позировать он отказывается из-за своего обета. Может, это и правда.
     Вот из этой мешанины мне и пришлось выжимать решение. Утомительное занятие, должен тебе сказать. Я не пытался изобразить его душу, вообще не ставил перед собой грандиозных задач; мне просто хотелось изобразить его как можно лучше, чтобы доставить удовольствие матушке моей Бетти. А когда я кончил и посмотрел на то, что получилось, поневоле подумал: "То ли я не знаю, что он такое, то ли он не знает, куда попал". Но парень, который поставил на уши всю Америку и часть Англии, скорее всего, знает, где находится, значит, это я чего-то не понял или не сумел понять. Все равно, странно. Я привык рисовать нечто определенное. А этот тип получился у меня, с одной стороны - до предела конкретным, а с другой - просто пустое место. Этакий повелитель мира и какой-то заблудившийся дурачок одновременно.
     - Может, так и есть? - неуверенно предположил Ричард.
     Джонатан остановился у мольберта и мрачно вздохнул.
     - Нет, - сказал он, - боюсь, что нет. Впрочем, это меня не беспокоит. А вот не получу ли я в результате отставку? Как ты думаешь, заметит леди Уоллингфорд? А если заметит, то что она скажет?
     - По-моему, вряд ли, - сказал Ричард. - В конце концов, я сам только что до этого додумался, а она знает тебя как художника куда меньше, чем я.
     - Да, ко мне она, может, и не привыкла, - угрюмо отозвался Джонатан, - зато слишком привыкла к нему.
     Она же из самого узкого внутреннего круга. Если сейчас возникнут сложности, нам с Бетти потом придется куда труднее. А с другой стороны, что мне за дело до этого? Расскажи-ка лучше, что знают о нем нормальные люди?
     - Мы знаем, - сказал Ричард, - что зовут его Саймон Леклерк, иногда называют отец Саймон, иногда - Саймон Клерк. Мы выяснили, что предки у него евреи, что родился он во Франции, а вырос в Америке. Мы знаем, что он силен в ораторском искусстве - по крайней мере был силен по ту сторону океана; по эту он нечасто в нем упражнялся. Говорят, он продемонстрировал несколько весьма впечатляющих исцелений, но эти случаи никто не проверял. Мы знаем, что за ним идут вполне образованные люди - вот, пожалуй, и все. По крайней мере я больше ничего не знаю. Но я ведь уже говорил тебе, что никогда этим не интересовался. Подожди, ты же слушал его проповедь; ну и о чем он проповедовал?
     - О любви, - сказал Джонатан и еще помрачнел, взглянув на часы. - Через минуту они будут здесь. Да, он говорил о любви, насколько я смог понять, но я больше смотрел на него, чем слушал, а я не из тех, кто может делать два дела сразу. Я мог бы попытаться рассортировать ощущения, которые вызывала его речь. Но говорил он больше о Любви, с намеком на какую-то тайну, которая дескать может найтись в Любви. Я знаю, что иногда он беседует с людьми наедине, но, по-моему, просто заявиться на такую беседу неловко. Поэтому могу только повторить тебе те крохи, которые уловил, пока разглядывал его. Любовь и еще что-то.
     У входной двери зазвонил колокольчик. Джонатан снова набросил на картину покрывало и сказал:
     - Ричард, если ты сейчас уйдешь, я никогда тебе этого не прощу. А если не скажешь то, что надо, то я никогда в жизни не буду слушать твоих советов, - и он поспешил встречать гостей.
     Джонатан вернулся быстро. Неясное ощущение приоткрывшейся другой жизни едва шевельнулось в отдалении и ушло, не успев прорваться наружу и подавить все обыденные переживания. Ричард совсем не обладал опытом "иной" жизни, а тут, отворачиваясь от мольберта, он снова почти увидел мертвое лицо Лестер, увидел таким, каким оно недавно мелькнуло перед его глазами - плывущее, смутное, неопределенное и все-таки совершенно реальное. Две женщины, вошедшие в комнату, вполне зримые и земные, казались, тем не менее, пустыми оболочками по сравнению с ней.
     Между ними было лет тридцать разницы, но сходство улавливалось. Обе невысокие. Леди Уоллингфорд - седая и стройная высокомерная дама. Бетти - светловолосая и тоненькая, тоньше, чем обычно бывают девушки ее возраста. Она выглядела бледной и усталой. Входя в комнату, она не сводила глаз с Джонатана, и Ричарду показалось, что их руки успели мимолетно поговорить друг с другом. Джонатан представил его. Леди Уоллингфорд приняла его существование как должное, то есть просто не сочла его необходимым. Бетти удостоила его беглым взглядом с проблеском интереса, причины которого остались ему неясны; он напрочь забыл, что они с Лестер были знакомы. Дважды поклонившись, он отступил на шаг. Джонатан сказал:
     - Не хотите ли сначала чаю, леди Уоллингфорд? Сегодня не слишком тепло.
     - Сна