. Наш отец ждет тебя.
     - О, только не сейчас... - воскликнула Бетти. - Я так устала. Я не могу.., после того, что было днем.., мама, я не могу, - она говорила хотя и жалобно, но все равно дерзости в ее голосе звучало куда больше, чем обычно.
     Ощущение свободы, которое принесла ей смерть Эвелин, никак не проходило, а в сердце неторопливо "вызревала уверенность, что перемены все-таки возможны.
     Это странное ощущение родилось в тот момент, когда леди Уоллингфорд входила в комнату. Люди же умирают!
     Бетти поглядела на мачеху почти как на равную; даже жена маршала авиации может умереть. Но она не смогла вынести ответного взгляда.
     Когда девушка опустила глаза, леди Уоллингфорд проговорила:
     - Мы ждем. Оденься и спускайся вниз.
     Еще мгновение она разглядывала эту замухрышку, потом повернулась и вышла.
     Разом лишившись мужества и уже чувствуя себя привычно беспомощной, Бетти поднялась и начала одеваться. Она знала, что сейчас произойдет, такое случалось и раньше. Она знала, что ей придется пойти - неизвестно куда и неизвестно зачем. Знала, что потом окажется дома совершенно измученная. Следующий день леди Уоллингфорд, как всегда, продержит ее в постели. У слуг эти происшествия назывались "сдвигами мисс Бетти". Молчаливо предполагалось, что с мисс Бетти не все ладно.
     Что-то с рассудком Впрочем, слуги были не так уж далеки от истины, потому что сознание не меньше, чем тело, страдало от этих одиноких путешествий, и ее руководителей весьма тревожило, что вскоре она окажется вообще не в силах выносить их.
     Когда она кончала одеваться, руки у нее тряслись.
     Она надела и с трудом застегнула пару уличных туфель.
     Если бы только ей не пришлось выходить из дома! Или если бы она знала хотя бы, где ходит и что делает! Тогда она чувствовала бы себя увереннее. Необходимость выходить на улицу, в неизвестность пугала ее больше всего.
     Ее мучители никогда не говорят ей, где она бродит, никогда даже не вспоминают об этих принудительных прогулках, но они будут ждать ее. Бетти забыла о смерти Эвелин. Леди Уоллингфорд опять стала бессмертной. Она поглядела на часы: половина второго. Медлить бессмысленно. Она сошла вниз.
     Она знала: ее ждут в гостиной. Леди Уоллингфорд сидела у стола. Отец Саймон мягко прохаживался по комнате. Когда она вошла, он остановился, оглядел ее, потом указал на кресло и произнес тем сухим голосом, которого она боялась до судорог, хотя он ни разу не звучал грубо:
     - Я хочу, чтобы ты вышла.
     Собственных желаний у нее уже не осталось. Она подошла к креслу и опустилась в него.
     - Да, отец, - сказала она.
     - Скоро ты обретешь покой, - сказал он ей. - Ты обрела бы его уже сейчас, если бы не сопротивлялась.
     Настанет миг, когда ты не будешь сопротивляться; тогда обретешь мир, и навеки пребудешь в нем. Отдай себя моей воле. Я могу послать тебя, я могу вернуть тебя, не беспокойся об этом. Пребудь в мире, и ты пребудешь в радости. Почему ты.., нет, ты не станешь сопротивляться, ты не сопротивляешься, ты упокаиваешься в мире, почему бы тебе не почить в мире? В мире...
     Тихий, сухой, успокаивающий голос шуршал и шуршал, повторяя великие слова, внушая известные истины.
     Она знала, что утратит себя; теперь это уже не казалось таким ужасным; теперь она удивлялась, почему мешкает и не может выйти побыстрее. Обычно так и случалось, но сегодня кроме слов действовало еще что-то. Ее руки, как ни тихо они лежали, остались странно теплыми, и кровь в них словно продолжала биться. Ее тело (хоть тогда она этого и не осознавала) помнило то, что забыло сознание. Сила рук Джонатана все еще жила в ее ладонях, растекалась по плечам, трепетала в глубине тела.
     Уши еще помнили его голос. Она не думала об этом, но все ее живое тело кричало: "Джонатан!" - и этим призывом противостояло чарам, которые сегодня не могли ее усмирить. Слово "любовь", которое наконец произнес Клерк, было не отчетливее шелеста ветра, но за ним стояло "Джонатан"; слово "покой" было огромными волнами, набегающими на пологий берег, но и в нем слышалось "Джонатан"; слово "радость" было лишь эхом, но и в нем жил отзвук имени "Джонатан". Даже нынешний день, даже картина и все, что случилось потом, делали его только более явственным; как человек бормочет во сне имя любимой, так и теперь, в состоянии, которое нельзя было назвать ни сном, ни явью, тело вздыхало по своему другу. Она не могла говорить, но, уступая заклятию, едва слышно застонала. Она спала с открытыми глазами, но спала беспокойно. Клерк знал это. Он подошел к ней поближе, он проговорил над ней - мужества ему было не занимать - три величайших слова: "мир", "радость", "любовь". Он свободно пользовался этими словами для своих нужд, но означали они для него, а значит, и для нее тоже - то, что он хотел.
     Леди Уоллингфорд прикрыла глаза. Она так и не научилась выносить зрелище подавления чужой жизни. Она ненавидела дочь и с удовольствием сама подавляла и мучила ее. Но вместе с тем ей хотелось, чтобы Бетти, пока она еще жива, оставалась самой собой, иначе некого было бы мучить. Однако тот, кто стоял сейчас над девушкой, вовсе не хотел, чтобы она оставалась собой больше, чем это требовалось для его цели. Сейчас ему нужен был послушный инструмент, и слова "мир", "радость", "любовь" делали его просто более послушным.
     Да, он - единственный, уникальный, но все еще не больше, чем человек - ведь он пока только подбирается к огромной власти и полной внутренней свободе.
     Наконец леди Уоллингфорд услышала рядом его голос.
     - Ты не говорила мне, что она так сильно влюбилась. Впрочем, неважно. Я вовремя успел перехватить ее.
     Он стоял рядом с ней, внимательно глядя на Бетти.
     Девушка теперь тихо сидела в своем кресле, по-прежнему с открытыми глазами, собранная, готовая действовать. Он глубоко задышал, потом сказал так тихо, что леди Уоллингфорд едва услышала, и с такой силой, что сомнамбула тут же подчинилась:
     - Теперь иди и принеси мне новости.
     Она поднялась, не отводя от него ясных глаз, в которых не было заметно даже промелька собственной воли. Теперь она вручала ему свою покорность даже с каким-то облегчением. Последний протест угас без следа; подчинение приятно овладело ею. И подчинение, и удовольствие, доставляемое им, она уже знала и воспринимала вполне естественно. Покорность заменила покой, удовольствие заменило любовь, удовлетворение заменило радость. Девушка повернулась и направилась к двери. На следующий день она очнется донельзя усталой не только из-за того, что совершит сегодня, - много сил уйдет на то, чтобы отказаться от самой себя. С каждым возвращением ей все сложнее восстанавливаться; может настать день, когда она уже не сможет выйти из гипнотической неподвижности. И этого дня, как полагал Клерк, ждать осталось недолго. Тогда он сможет навсегда послать ее в тот мир, в который сейчас она только заглядывает.
     Бетти вышла из комнаты. Клерк направился следом, леди Уоллингфорд, притягиваемая жутковатым для нее самой интересом, вышла вместе с ним. В доме было тепло и стояла тишина. Сэр Бартоломью все еще совещался в Москве, слуги спали по комнатам. Бетти вышла в прихожую, сняла плащ и грубую шляпу, надела их. Высокий мужчина и женщина немного пониже его ростом стояли неподвижно - руки опущены вдоль тела, ступни сдвинуты, глаза неотрывно прикованы к девушке. Они смотрели, как она подошла к входной двери и широко распахнула ее. Пустынную улицу заливал лунный свет, сам воздух стал бледно-голубоватым. Безмолвие обрушилось на них, безмолвие, в котором тишина прихожей казалась только что оборвавшимся шумом. Бетти вышла.
     Клерк быстро шагнул вперед, прикрыл дверь, оставив лишь маленькую щелку, и замер возле нее, внимательно вслушиваясь. Леди Уоллингфорд осталась на месте, чуть заметно дрожа. Не прошло и пяти минут, как в том же полнейшем безмолвии, какого не бывает ни в затихшем городе, ни в деревенской усадьбе, послышался слабый звук едва влекущихся шагов. Казалось, человек шел, с огромным трудом волоча ноги, почти не отрывая от земли подошв. Клерк отошел в сторону. Дверь чуть подалась, и в прихожую протиснулась Бетти. Она была бледна до синевы и почти падала от изнеможения. Она вошла, попыталась закрыть за собой дверь, споткнулась и упала. Клерк поймал ее и коротко взглянул на леди Уоллингфорд.
     Словно повинуясь беззвучному приказу, та метнулась вперед, наклонилась и подхватила дочь под колени. Вдвоем они несли девушку наверх, а за ними на стенах колебались две чудовищно искривленные тени. В комнате Бетти они опустили свою ношу на постель, потом раздели и укрыли одеялами, по-прежнему - в полной тишине, двигаясь мягко и быстро. Потом они придвинули кресла и сели по обе стороны от нее. Леди Уоллингфорд достала тетрадь и ручку. Клерк наклонился к Бетти и что-то сказал ей на ухо. Потом он приник почти к самым губам лежащей, жадно ловя едва слышный голос, с длинными паузами, невнятно выговаривающий слова. Все сказанное он тут же повторял четко и чуть громче, чем обычно. Леди Уоллингфорд записывала. Когда они закончили записывать, за окном брезжило утро. Клерк разогнул спину, встал и нахмурился. Леди Уоллингфорд поглядела на него.
     Он медленно покачал головой, и оба вышли из комнаты.
     Она направилась к себе, он спустился по лестнице в зал.
     Выйдя на улицу, Бетти не помнила, что должна сделать, и некоторое время постояла в тени у крыльца, глубоко дыша. Сгусток мрака, напоминавший ее собственную тень - только это была не тень, а нечто гораздо более плотное, - притаился на крыльце у нее за спиной.
     Она ничего не заметила и направилась в Город, в сторону Хайгейтского холма. Бетти шагалось легко и весело, эти прогулки всегда приносили ей радость и ощущение близкой удачи. Правда, другие ощущения все равно отсутствовали, и сравнивать было не с чем. Казалось, в жизни ей только и остались часы этих приятных путешествий. Совершенно не сознавая, что исполняет чужую волю, и в то же время стремясь как можно лучше выполнить поручение, шла она по улицам. Не помня названий, да и не обращая на них внимания, она тем не менее безошибочно выбирала нужные направления и повороты.
     Как это происходило? Она не думала. Она сейчас вообще не могла думать. Способность рассуждать исчезла, словно ее никогда и не было. Все, что нужно, она просто знала. Зато она не знала другого. Безмолвие вокруг не имело ничего общего с земной тишиной, а небо над ней было то самое, под которым бродили сейчас Лестер и Эвелин. Некоторая призрачность окружающего не беспокоила Бетти Если контуры домов порой казались ей зыбкими, она приписывала это эффектам лунного света.
     Мир вокруг был знаком ей не хуже земного, зато пугал куда меньше.
     Этот мир не воздвигал преград, не прятал своих троп, одинаково призрачный и для Земли, и для Небес, и его горние слои казались призрачными обитателям адских бездн, если они, конечно, существуют. Этот мир наш и не вполне наш, потому что ни мужчинам, ни женщинам не предназначено долгого пребывания в нем.
     Хотя встречаются авторитеты, которые уверяют, что ряд необъяснимых исчезновений приводил именно сюда, и что есть люди (даже из числа живых), издавна и по ею пору влачащие здесь свое жалкое существование. Но большей частью эти улицы служат только перевалочным пунктом для новопреставившихся. Они не предназначены для человеческих тел, хоть и знавали некоторые из них - "Еноха, Илию и Владычицу" - правда, не в Лондоне, а в тех местах, где они умерли. Одно время в обществе попыталась было укорениться мысль, навеянная откровениями отдельных визионеров, будто в год величайшей опасности мощные атаки наших врагов увенчались успехом; Лондон и Англия исчезли, а все мы погибли и попали в другой мир, где и будем жить, пока не отработаем свое спасение - чтобы возрадоваться искупленной свободе, недостижимой на земле. Думали также, что наши завоеватели живут теперь на нашей земле, доводимые до бешенства мистическим ощущением нашего присутствия. Правильнее считать, как полагают ученые мужи, что во времена кровавых распрей этот мир притягивается ближе к нашему (хотя мы едва ли можем ощутить это так называемое соседство), и любому из живущих становится легче попасть сюда, а тому, кто стремился править душами людскими в обоих мирах, становится легче добиться своего.
     Быть может, настанет день, когда этот мир прорвется к нам. Тогда он разрушит нашу плотность, принадлежащую земле и небесам, и все те, кто будет жить тогда, познают полное одиночество, и будут пребывать в нем, пока не прорвутся к месту собственного упокоения. Путешествующих здесь немало, но в большинстве своем одиноки и они, хотя умершие вместе могут не разлучаться, как Лестер с Эвелин, как некоторые другие близкие друзья и влюбленные.
     Ничего этого не знала Бетти Уоллингфорд. Она шагала спокойно и весело в своем видимом теле. Она ведь считала, что не расставалась с ним, в нем и вышла из дома. Да только ее настоящее тело лежало теперь на крыльце, скрюченное, лишенное сознания, ожидающее возвращения хозяйки, в то время как Лестер и Эвелин нигде не ждали их бренные оболочки. Им предстояло найти другой путь воссоединения великой целостности души и тела. Но дни, прошедшие с момента их смерти, значили для них не больше, чем для Бетти - несколько минут после ухода из дома. Да, здесь тоже существуют неведение и страх, но здесь они - только пауза или немедленное действие. Неопределенность, грезы, сомнительные раздумья позволительны только на окраинах интеллектуальной жизни, а в этом мире они редки. Ни ангелам, ни насекомым они неведомы, и знакомы только растерянным людям. Бетти спускалась с холма, а внизу, у его подножия, бродили Лестер и Эвелин. Ни Город вокруг них, ни они сами не изменились. Сердца их по-прежнему тревожились о том, что как раз совершенно не заботило Бетти.
     Она все шла и шла. Светало. Навстречу ей торопился новый день. Занималось ясное октябрьское утро - немного прохладное, с редкими облачками, но приятно радующее все ее чувства сразу. Она даже ощущала его запах - новый приятный аромат примешивался к старым городским запахам, хотя и тяжеловатым, но тоже не вызывающим неприязни. Земля под ногами Бетти тихонько гудела, словно откликаясь на музыку легкого неба и вот-вот готового появиться солнца. Звук отозвался в самом ее существе, как отзывался и во время предыдущих прогулок, и она с радостью вслушивалась в отдаленный шум просыпающегося Города. Поначалу он всегда казался ей странным, но потом быстро становился привычным. Горожане и вовсе не замечали его; они давно стали частью Города, их уши притерпелись к нему. А вот ее слух был теперь ясным и свежим, она знала, что это - счастье, и она счастливая, раз идет туда. Что-то ей предстоит найти здесь, нечто такое, что поможет понять и этот шум тоже.
     Все звуки и времена, производившие шум, стали для нее теперь важными, но важными по-разному. Ага, наверное, дело во времени: она должна была прийти вовремя, потому что так ей приказали, но прежде предстояло миновать некий район, не то чтобы враждебный, но все-таки какой-то чужой. Как будто она должна вспомнить что-то из прошлого, только само прошлое почему-то меняется то и дело. Она помнила из него только несвязные обрывки. Кто-то когда-то говорил ей, что она не слишком-то сильна умом. "Ну что же, наверное, так оно и есть, - весело думала она, - но я все равно сделаю то, что нужно, а то, чего делать не надо - о том и беспокоиться нечего". Кто это так подтрунивает над ней? Кому это она так радостно отвечает?
     Пока она спускалась с Хайгейтского холма, память будто бы понемножку прояснялась. Так бывало и раньше.
     Чуточку похоже на сон, но все-таки не совсем сон, потому что дело происходило наяву, но другого слова она не могла подобрать. По временам она словно оказывалась в сумрачном доме, сквозь стены которого смутно виднелись улицы; иногда она даже видела себя в машине вместе с матерью. Так или иначе всю жизнь она проводила в снах, и за некоторые из них ей было немного стыдно, потому что в них она слишком уж суетилась по пустякам. В обычных снах, насколько она знала, человек не занимается самокритикой. Он делает то или другое, просто делает, не задумываясь, нельзя ли сделать это лучше. Ну и что? Может, и можно, но ей ни капельки не было стыдно, какой бы суровой критике она не подвергала свои поступки. Она бы сейчас весело согласилась с любым выговором. Бетти попыталась припоминать другие свои сны, но это оказалось трудно, она уже добралась до оживленных улиц, где краски, шум, многолюдие и сверкающее небо наполнили ее сердце еще большей радостью. И тут она оказалась на вокзале Кинг-Кросс.
     Здесь тоже было людно, что, впрочем, не создавало неприятного чувства толчеи. Она сразу поняла, что должна делать - вернее, что нужно делать в первую очередь.
     Надо найти свое другое "я" и подбодрить его; она должна помочь сама себе. Люди поумнее, несомненно, стали бы помогать другим, но она не завидовала им, только восхищалась. В конце концов, помощь себе не сильно отличается от помощи другим, а помощь другим похожа на, помощь себе. Охваченная счастливым возбуждением действия, она направилась к платформе, где стоял поезд на Йорк. Она помнила, что пересаживаться надо в Палчестере, а потом - в Лаутоне, и помнила, как та, другая она, с каждой пересадкой становилась все подавленнее, выглядела все печальнее. Почему? Лучше бы обойтись без этого. "Будь самой собой, Бетти", - напомнила она себе, и увидела себя на платформе рядом с купе. В последнем путешествии они с матерью ездили туда в июле (наверное, и сейчас июль), и вот так стояла она, а вот так - ее мать. Мать... В этих снах мать неизменно удивляла ее; наяву Бетти всегда видела ее властной и сильной, а когда встречала в этом мире, в ней словно пропадало что-то. Тогда она казалась пустой, бесцельной и даже жалкой. Но зато наяву рядом с матерью всегда оказывалась другая Бетти, тихая, поникшая, несчастная. Проводники объявили: "Грентхэм, Донкастер, Йорк"; пассажиры начали заходить в вагоны. Бетти прошла в купе.
     Определенно сегодняшний сон был очень сильным. Она словно видела со стороны себя или свою сестру-близняшку. Какая же она нахохленная! Бетти рассмеялась и воскликнула весело и нетерпеливо:
     - Ох, да не тревожься ты так! Это же просто игра!
     Почему бы тебе не сыграть в нее?
     Она не знала, откуда взялась уверенность в том, что это игра. Не знала и того, как сумела понять, что игра касается только ее матери, а сама она может из чистой любезности подыграть ей.
     - Она не повредит тебе, - добавила она, но другая Бетти тихо возразила:
     - Но она же вредит мне.
     - Ну, если ты и щипка не можешь вынести, - начала Бетти и перебила сама себя, - миленькая моя, да улыбнись же ты!
     Другая Бетти стояла с несчастным видом и молчала.
     - Входи, Бетти, - поторопила ее леди Уоллингфорд. - Ты же знаешь, что до Лаутона едешь первым классом, - и, обращаясь к проводнику, уточнила:
     - Этот вагон - до Йорка?
     Проводник, только что выкрикнувший: "Грентхэм, Донкастер, Йорк", проявил заметное самообладание и подтвердил: "Да, сударыня". Может, он сказал так просто по привычке, но в этом Городе привычка рождается из прошлого долготерпения, и теперь это терпение отозвалось громовым появлением властвующего Бога, чудесным и непреходящим. Златоликое Терпение, солнечный покров Справедливости отразились в словах проводника, а в лице его промелькнула сокровенная суть самого Города. Он снова повторил:
     - Да, сударыня! - голос его раскатился по всем закоулкам станции и пошел порождать отзвуки на станционной площади. Он держался в воздухе, пока не упал и его место не заняла какая-то другая фраза. Во всем этом месте не осталось ни малейшего уголка, не искупленного красотой и добром чудесных звуков - кроме глаз леди Уоллингфорд и бледного лица ее юной спутницы.
     Но в этот момент другая Бетти, веселая, счастливая, остававшаяся незримой для мачехи, наклонилась, и когда поезд уже трогался, крикнула своей близняшке:
     - Игра! Всего лишь игра!
     Девушка в поезде просветлела лицом и даже попыталась улыбнуться.