нял,  что  им  непосредственно  едва  ли
что-нибудь  угрожает. Сияя  в сгущающихся сумерках серебром,  предмет рухнул
прямо в центр озера, подняв фонтаны пены, вылетел из  воды, вновь плюхнулся,
на  третий  же  раз остался  на  поверхности неподвижной точкой.  Воды озера
ходили ходуном. Академик видел, как влезает в лодку Астерия выброшенный  при
сотрясении бобер. Сам лодочник, кажется, ухом не повел.
     Между  тем  было  ясно,  что его  высокопревосходительство  граф  Сувор
Васильевич Палинский вновь  совершил свой коронный прыжок в озеро с похабным
названием  Мyрло, и  может  быть  поздравлен  с успешным приводнением.  Граф
быстро,  по-собачьи плыл  к  триедской  пристани.  Серебром  на  его  голове
отливала не  седина, как поначалу  решил  академик, а треуголка. Фельдмаршал
ухитрился спрыгнуть с обрыва, не потеряв боевой шляпы.  Краем глаза академик
заметил, что Федор Кузьмич при виде шляпы этой сплюнул.
     Палинский выбрался  на берег на четвереньках,  обстоятельно встряхнулся
и, придерживая возле бедра - о Господи! - шпагу, мелкими шажками заспешил  к
дому  Тараха.  Тарах  между  тем ничего  не замечал,  продолжая  купаться  в
собственном сиянии, а сын его все посылал и посылал в облака сигнальный луч.
Гаспар  тронул ересиарха за локоть, лоснившийся от змеиного масла: пора было
идти встречать гостя.
     - Помилуй Бог! - долетело с берега, куда быстрыми шагами удалился Федор
Кузьмич.  Всего  мгновение  вглядывался  Палинский  в  лицо  старца,   потом
повалился ему в ноги. Старец что-то властно произнес, но ветер дул в сторону
озера,  и  расслышать  не  удавалось  ничего.  Граф  медленно  встал,  отбил
несколько  поклонов,  потом  почему-то  обежал  вокруг старца,  снова  отбил
поклон-другой,  ограничась, впрочем,  поясными,  и  лишь после  этого, держа
треуголку под мышкой, встал перед старцем во фрунт.
     Палинский был без парика, седые пряди волос липли к темени и вискам, но
более  всего  академик поразился обуви: видимо,  по  каким-то своим причинам
граф  прыгнул с обрыва прямо  в кавалерийских  сапогах,  вместе со  шпорами.
"Хорошо, что не  вместе с лошадью", подумал Гаспар, и тут же понял:  никакая
лошадь такого прыжка не выдержала бы. Безо всякого сомнения два старика были
хорошо  и очень давно  знакомы, и по какой-то причине Палинский слушал слова
старца  так,  как  слушает  офицер   мудрого,  опытного  генерала,   дающего
инструкции, как с большей пользой погибнуть во славу Бога, Царя и Отечества.
Граф не доставал  старцу и до плеча, однако маленьким не казался, было в его
фигуре свое величие. Пальцы академика теребили записную книжку, он уже почти
решился достать ее - но в  этот торжественный миг в нагрудном кармане громко
зазвонил телефон: старая  дура Европа пробудилась и желала  поведать Гаспару
очередной бессвязный сон. Гаспар раздраженно включил автоответчик, но что-то
из сцены на берегу  пропустил: закончив  беседу, граф и  старец  шли прямо к
дому Тараха. Тоня судорожно вцепилась в плечи  сына, который рвался общаться
с незнакомым дядей, прилетевшим с неба.
     -  ...Буду  вдвое  лутче!  - наконец послышался  резкий, высокий  голос
Палинского. - Истинно радуюсь тому, всюду  приспособлял,  приспособлю и тут.
Полновластие  ваше в избенке моей, отрока прияти рад и спорить не смею.  Как
сказано, так сделано. Помилуй Бог!..
     Федор  Кузьмич   произнес  быструю   фразу   по-французски.   Палинский
преувеличенно  низко  кивнул и ответил  на  том  же  языке,  прибавив что-то
по-немецки.  Гаспар  расслышал и  понял,  что  нынешний английский язык граф
преподать не  берется,  вот разве что  латынь, но камердинер у него именно в
аглицком наречии натаскан  что твоя кровавая гончая. Федор Кузьмич подошел к
Тоне и мягко, но властно взял мальчика за плечи.
     - Вот, Павлик. Давай прощайся с мамой, на неделю ты и дядя Варя идете в
гости... К дяде Сувору.
     -  К  дяде  Сyве!  -  властно поправил мальчик. -  А зачем на  ботинках
колесики?
     - Чтобы  на  лошади ездить. Будешь, Павлуша, учиться ездить  на лошади.
Давай,  прощайся  с  мамой. Нам  ехать  пора.  Мы  с  дядей Варей  тебя  тут
оставляем.
     Тоня  чуть  не   заголосила,  но  стоявшая   рядом  Нинель   неожиданно
перехватила ее руки в косой замoк, развернула лицом к себе и зашептала. Тоня
притихла, сгорбилась, присела перед сыном на корточки.
     - Слушайся дядю Сувора. Слушайся дядю Варю. Я к тебе приеду... с  тетей
Верой.  С дядей Басей. С тетей  Васей... Все  к тебе приедем... - губы у нее
все-таки дрожали.
     - Фельдмаршал, пора! - резко сказал Федор Кузьмич. Варфоломей подхватил
мальчика, посадил на  плечи  и не оборачиваясь зашагал вслед за Палинским по
ведущей  в  горы  круговой  тропке.  Мальчик,  вполне веселый,  долго  махал
ручонкой  из-за его плеча, дергал Варфоломея  за уши, как за рычаги, и  орал
веселое  "Ту-тууу!". Фигуры скоро  исчезли в  тумане, всем как-то полегчало.
Кроме Антонины, которую сильно трясло; академик и Нинель вдвоем проводили ее
к лодке.  Гаспар, впрочем, вспомнил еще об одном обычае и  вернулся к  семье
Тараха, вместе с другими -  надо отметить,  немногочисленными  - сектантами,
наблюдавшими за сценой на берегу.
     -  К  моей  яд-капусте  пожалуйте  добро!  Как  полезен  быти  смогу  -
яд-капуста! Яд-капуста!
     - Капуста-яд... - растерянно ответил Тарах. Он, видимо, не ожидал,  что
Палинский вот так, по первому сиянию, свалится со своего орлиного гнезда, да
еще  окажется в  подчинении у  этого... Ну, бородатого. Гаспар  пожалел, что
секрет  сияния пока  что  так и останется  собственностью Тараха, поклонился
ересиарху в пояс и сел в лодку вместе со всеми.
     Астерий,  продолжая  путь  по  часовой стреле, взял курс на Селезень. А
внутри у Гаспара что-то шевелилось  и  просилось наружу тем же  путем, каким
туда попало.  Зная характер озерных О'Брайенов, Гаспар дотерпел до реки, где
дополз кое-как до борта и перегнулся над  водой. Во  имя науки,  конечно, он
съел бы и  не то еще, но желудок академика был не  согласен с наукой, притом
принципиально. Когда судороги и рези немного прекратились, Гаспар понял, что
за левую ногу его держит Федор Кузьмич, а за правую, как ни странно - бобер.
Просвистеть ничего в  благодарность академик сейчас не  мог,  да  и говорить
пока что не мог тоже. Утирая холодный пот с лысины, он отполз в центр лодки.
Астерий понимающе кивнул  ему и  достал  из-под  банки,  на  которой  сидел,
оплетенную бутыль. Бокряниковый дух распознавался безошибочно, и академик не
стал отказываться. Но слезы из глаз полились после первого же глотка: эффект
от  запивания  непереваренной  змеятины  семидесятиградусным  ерофеичем   на
бокрянике оказался потрясающим.
     Федор Кузьмич был  доволен,  даже  очень доволен. Годы - они дают  себя
знать, даже если идут  по  кругу и ничего особо нового в жизни не случается.
Кабы  граф со службы в отставку в свое время не подался в здешние палестины,
как же, стал бы тогда россиянин Булонский лес на дрова рубить! В Виндзорском
парке дрова  заготовлять ничем не хуже,  опять же Индия не лишняя была бы, -
ну, да обошлись без нее и так,  теперь  русские люди на лето к морю  в Южную
Армению ездят, а  граф сгодится в гувернеры наследнику, очень даже сгодится,
особенно насчет здоровья и закаливания юного организма.
     Бобер Фи  Равид-и-Мутон  тоже  чувствовал себя  и  свой захиревший  род
чуточку  отмщенным:  как-никак  двупроточная  променада  знатных старух была
капитально заблевана непереваренной змеятиной; бобер  улыбался, демонстрируя
отсутствие переднего резца - и  плевать ему  было на общественное мнение,  а
точней  - хотелось бы ему,  чтобы  мнение это оказалось  еще хуже: насколько
возможно, настолько и хуже. Воля  бы Фи - и Кармоди, и Мак-Грегоры все давно
чеканили бы... Что там,  в Римедиуме чеканят? Бобер потрогал языком  полтора
мебия за щекой. Вот это пусть и чеканят. Не  то, чтобы  бобер слишком  любил
людей, но просто не видел иного способа  насолить  собратьям.  Пусть заблюют
змеятиной все, что эти наглецы понавозводили!
     На  выходе  из Селезни встретились  сразу две лодки:  знакомая  - лодка
переправщицы  Анании опять  попала  в  закрут,  а  тем  временем со  стороны
Римедиума невероятно быстро проскользила другая - узкая, длинная,  черная, -
никакого рулевого в ней как будто  и вовсе не было. Лодка шла  на юго-запад,
она  исчезла  с  глаз  долой,  и, что касается  людей,  ничьего внимания  не
привлекла,  а Фи за разговоры о чужих лодках не  доплачивали. Да  и свистеть
без одного резца трудно.
     Астерий в сегодняшнем плавании ушиб с  десяток бобров, и  можно было не
сомневаться  - завтра же у архонта будет по этому случаю полсотни  жалоб. Но
ему было начхать. Впервые за долгие годы он пытался понять, но так и не мог:
свидетелем чего, собственно  говоря, он сегодня стал. В любом случае - видел
он  такое  впервые. Теперь  предстояло войти  в город,  отвезти  бобра  -  к
колошарям, академика - к жене, всех прочих - на  любимую Саксонскую. Рабочий
день кончался.
     Тоня  сидела посреди  лодки, намертво  вцепившись в пророчицу,  и через
плечо  смотрела в ту сторону, где остались горы. Жизнь уже изменилась не раз
и не два; переменам,  похоже, не предвиделось  никакого конца. Утешало одно:
все  шесть  лет  жизни  в  Киммерии слышала  Тоня о графе Суворе Васильевиче
Палинском одно только хорошее, разве что поговаривали, что вот  больно суров
граф Сувор. То ли это просто дети такую скороговорку выдумали?



19

     Как от змеи, противницы своей,
     Спешат лягушки
     Данте. "Ад", песнь IХ

     Когда лодка инкассатора ударилась о причал, Борис был убежден, что душа
его, если  и будет выгружена на римедиумский берег, то  отдельно от  тела, -
оно так  затекло, что экс-офеня его уже не  чувствовал. Образования Тюрикову
хватало и на ужасное предположение что, возможно, тела у него уже вовсе нет,
а  везет  инкассатор  в круги  Римедиума, не дай-то Господи, всего лишь  его
жалкую,  осужденную  душу. "А если тела нет, как Щука желания души исполнять
будет?" - подумал Борис и успокоился. Какая бы сука Щука ни была, но правила
соблюдать обязана,  и  лишать  его тела  прежде  времени не имеет  права. Не
имеет!
     Скоро  Борис  осознал,  что  слух остался  при нем, а из  других чувств
демоны  Римедиума сохранили  ему еще  как  минимум обоняние.  Сырые  ступени
причала,  на которые он  был брошен,  резко  пахли  старым,  мокрым,  гнилым
деревом,  до ушей же доносилось мерное шлепанье потревоженной воды. Осязание
отсутствовало напрочь. Хотя нет; глаза,  оказывается,  были чем-то заклеены.
Из отсутствия зрения Борис сделал вывод, что глаза у него пока что есть: кто
бы стал  заклеивать глаза слепому? Долгое  забытье, в  котором  незадачливый
щучий гость находился во время лодочной перевозки, не поддавалось измерению.
То  ли  три часа прошло, то  ли  три столетия.  Рот заклеен. Так что желания
вслух  не  выскажешь. Но, значит,  нос  свободен -  иначе  чем бы он  дышал?
Впрочем, со щуки станется подарить ему жабры, да еще бесплатно. Однако тогда
откуда запах?  Вроде  бы в жабрах обоняние,  того, не предусмотрено,  или...
Борис вконец запутался.
     Постепенно он удостоверился, что есть у  него еще  и затылок,  иначе не
болел  бы так.  Видимо,  к затылку  должна  прилагаться и  остальная голова.
Значит, он до сих пор жив, и уж как-нибудь найдет способ произнести запасные
желания, так что не век ему валяться на причале в  Римедиуме. Из-за головной
боли Тюриков  больше  всего мучился  одним: никак  не мог сосчитать, сколько
желаний у него в  запасе. По одним подсчетам -  так целых пять, по  другим -
два всего. Но, как  ни считай, не меньше двух.  А если учесть,  что  обычный
рыбий минимум -  три, притом из этих трех первые два герой обычно тратит как
последний  дурак,  то  положение  Бориса  Тюрикова  на  данный  момент  было
обнадеживающим.
     Бориса,  тело которого давало о себе знать все новыми  и новыми болями,
подняли с досок и куда-то понесли. Вежливо так понесли, как бобры несут брус
железного  кедра, прежде  чем получить за  него манговые чипсы или  что  там
сегодня им нужно. Борис вспомнил кoзлы, установленные на Обрате в нескольких
местах: там от бруса отпиливали кусок, если покупателю почему-либо весь брус
был не  нужен - или  оказывался не по карману. Борису представилось, как его
самого кладут на  козлы и пилят -  от ужаса он замычал, и  звук собственного
мычания почему-то вернул к действительности. О страшном, пугающем одним лишь
названием  Римедиуме  Прекрасном,  увы, Киммериону достоверно было  известно
ровно  столько же,  сколько  и офеням:  вход в  него  - в  один  конец, даже
мертвецов своих жители монетного  двора не то сами хоронят, не то, по другой
версии, перерабатывают, не то, по третьей версии, кремируют - а пепел уносят
воды  Рифея.  В  Римедиум  на  черной лодке, заправляет  которой  решительно
неизвестно  кто,  отправляют слитки  металлов, но  не  много - лишь столько,
сколько нужно для чеканки мебиев, лепетов, оболов и прочих  разменных денег,
коим   нет  хождения  нигде,  кроме  как  в  Киммерии.  Туда  же  отправляют
преступников,  приговоренных  к  смертной  казни, привычно замененной вечной
ссылкой. Тоже не много, преступность в Киммерионе очень низкая,  в прочей же
Киммерии и вовсе никакая.
     Впервые  Борис  подумал о том, что  ни  один офеня, кажется,  не  видел
Киммерии  дальше столицы. А ведь страна,  хоть и очень  узкая, но пролегла с
юга  на север на многие сотни верст: к северу от  Рифея  - Мебиусы, бобриные
дачи, к северу от Мебиусов - Криль Кракена, остров дождей, к северу от Криля
- Эритей, остров неведомый и страшный, где кто-то приватно живет и  просит в
гости  к  нему не жаловать никогда, а еще  северней  - Миусы и Рачий  Холуй,
место впадения Рифея в Кару,  где молодые и особо  здоровые киммерийцы несут
альтернативную  воинскую  повинность,  восемнадцать  месяцев  выпасая  стада
деликатесных  чудовищ,  которых  Киммерия  бережет-то  бережет,  стережет-то
стережет, но и в  пищу потребляет  тоже  охотно, ежели, конечно, не  в пост.
Борис вспомнил нежные шейки рифейских раков, подаваемые с клюквенным уксусом
в  столовой гостиницы "Офенский  Двор" в дни, когда главной по кухне дежурит
Василиса Ябедова - то есть десять из любых двенадцати  дней - и почувствовал
слюноотделение.  Слюну  пришлось  проглотить,  ибо  рот  оставался  заклеен.
"Уши-то  почему  не  заклеили,  пластыря   пожалели?"   -  подумал  Борис  и
возблагодарил  Всевышнего за то,  что не брякнул  этой фразы вслух.  Уж Щука
позаботилась бы.
     Тем  временем  Бориса  на что-то положили, точней -  уронили.  Довольно
грубым образом  он был  переведен в сидячее положение, прислонен  к  чему-то
спиной,  а  затем пластырь  с глаз  сорвали, выдрав при этом изрядную  часть
красивых, склонных  к  заламыванию архангелогородских бровей. "Еще  на брови
желания тратить!.. Так отрастут..." - подумал Борис. Сколько, однако,  можно
глупостей пожелать - вот, уже дожелался...  Борис продрал глаза и  обнаружил
себя в  помещении, похожем на караульню. Прямо  перед ним, почти касаясь его
пятками,  сидел  ободранный  мужик.  В  той же позе,  что  и он,  Борис.  На
мгновение экс-офеня принял мужика за свое  отражение  в зеркале, но заметил,
что  лицо у  того  исполосовано  струпьями запекшейся крови,  словно недавно
побрили чем-то тупым. Орудие бритья стояло невдалеке, закрепленное канатом в
стойке, похожей на те, в которые ставят зонтики. Это был топор. Топор палача
Илиана. И кроваво побритый мужик с заплывшими от черных синяков глазами, был
сам палач Илиан. Экс-палач, надо  полагать. Надо полагать,  вместе с Борисом
осужденный.
     Видимо, всему  этому  предшествовал суд, присяжные, вердикт, осуждение,
прошение о замене смертной  казни, удовлетворение прошения - без всего этого
сюда просто невозможно было попасть. Между тем в памяти Бориса между туманом
пещеры  "Миллион Белых Коз"  и  лодкой инкассатора был  провал. Киммерийский
уголовный суд  на  расправу был всегда  скор, процесс  редко  занимал больше
недели, если не возникало "долгого дела", которое могло тянуться столетиями,
и  участники такового  до  отправки в Римедиум  просто  не доживали.  Но как
быстро суд ни проходил,  он все-таки был,  а не помнил Борис об этом ничего.
Кусок жизни треклятая  Щука так ли, эдак ли, у него конфисковала. Но едва ли
стоит  просить этот  кусок назад, едва ли в  этом  куске  найдутся  приятные
моменты. Кстати, о приятных моментах: не пора ли хоть какому-нибудь таковому
настать? И, словно в  ответ на мысли, обрушился на Бориса ушат ледяной воды.
Шибануло уксусом, -  видимо, так проводилась дезинфекция. Однако тела своего
Борис толком еще не ощущал.
     - Двое сразу! Прирост  населения...  - прозвучал голос то ли подростка,
то ли женщины.
     Что-то  зашуршало.  Видимо,  пачка  квитанций.  Над  Борисом  зарокотал
резкий,  противный голос  с едва заметным дефектом  речи: вместо звука "в" у
говорившего получалось  придыхание:  так иной  раз  говорят  бородатые люди,
выплевывая  концы  усов. Сквозь ресницы  Борис разглядел жуткого, рыжего, со
времен Оксиринха, не иначе,  не  стриженого и не бритого мужика с торчащими,
как  у  зубра,  ноздрями.  Когда  мужик  говорил или  сопел, то  концы  усов
втягивались  в ноздри, создавая самые неожиданные звуковые модуляции. Второй
приемщик,  тот, что с тонким  голосом, был похож  на длинный, вялый, бледный
куст сельдерея; именно его голос казался женским.
     - Мы разве такое заказывали? - с мyкой промычал зуброподобный, - Ты сам
посмотри, мы разве такое  заказывали? Читай, грамотный: доярка  для  козы  -
одна штука... Не коза, а доярка! Козы у нас лишние, резать скоро придется...
Ухажер за овощью тепличной... Где ухажер? Ах, это и есть ухажер... То-то же.
Специалист по тушению горящей нефти,  специалист по плавке вольфрама, повар,
способный жарить легкие блюда,  баба  толстая, баба очень толстая, еще  одна
баба совсем толстая,  еще одна... Ну, это  мы  обошлись бы, но три бабы где,
толстая и две очень толстых? Парикмахер человечий  усовый,  бородовый... Где
это все? Я  тя  как человек спрашиваю, а  ты на меня  как  что  молчишь? Где
бормотатель? Я с тебя третий раз бормотателя требую! Не третий? Ща квитанции
подниму!  Ты сам  в бормотатели хочешь? Может, бабой толстой,  легкие  блюда
способной   жарить,  усовые,  бородовые,  ко  мне   пойдешь?  У   меня  штат
недоукомплектован  на девяносто четыре  процента! Плыви  отсюда и  чтоб духу
твоего без  бородового  способника жарить... ну,  вольфрам,  там  по списку!
Отрыщь отседа, отрррыщь!
     -  Ухажер за  овощью вон лежит,  за тепличной, лучшего в городе нет!  -
невероятно  жалобным,  школьным  голосом  отвечал  страшный  лодочник зубру:
выходит, было и над ним начальство.
     -  Ну  да,  этот...  А  морду  ему  зачем искромсали? Фасон  пробовали?
Отбивную   из   морды  готовили?..  Сожрать  хотели?  Сознайсь,  жрать   его
собирались, да?
     - Да палач это, Илиан-тепличник...
     - Это? Брешешь,  тот молодой был, когда меня порол... Ладно, тепличника
я пока под вопросом. А второе что?
     - Наверное, по вольфраму... Или блюда  жарить... Мне  дали, я взял, что
дали...
     - А вот что: я вот те не дам,  ты и не возьмешь, и ни осьмушки в город!
Сами чеканьте! Засадили нас тут четырнадцать, бобра считая, да и то бобер не
умеет ничего, только сваи грызет! Словом, трех баб, толстую, очень толстую и
вовсе толстую не привезешь - можешь сюда не плыть вовсе! Я свои права знаю!
     -  Будем жаловаться, короче. Жаловаться! Аминь! - вступил первый голос,
принадлежавший  "сельдерею". После "аминь"  Бориса приподняли, и не то сняли
веревки,  которыми  руки были спутаны  за  спиной,  не  то разрезали.  Борис
услышал  дробный стук, это он  сам стучал  зубами от  холода после уксусного
купания.
     - В холодную их?
     -  Да  чего там, сунь  в теплую, не  то окочурятся, а может, что  в его
брехне и  правда,  х