- Ты-то видел таких?
     -- Пожалуй, нет.
     -- Вот то-то. Лечат-лечат их, а им хучь бы что. Ты же кресту поклонился
-- и на.
     -- И это, дед, не  доказательство,  -- заупрямился  Федор Федорович. --
Выходит, остаются одни пули. Да ты садись, пей чай. Сметанки хочешь?
     -- А  сабля? А  камень  драгоценный?  А пергамент? --  перечислил  дед,
присаживаясь к столу.
     -- Ну, это вполне реально. Я тоже вчера было поверил, сегодня же думаю:
нет. Кто-то просто спектакль  играет. Умно, тонко, с расчетом. Поэтому у нас
всех и мозги наперекосяк. А сабля -- кто ее видел?
     -- Обалдуев.
     -- Он, видно, крепко выпил.
     -- А стол?
     Упоминание о столе озадачило Федора Федоровича. Он мысленно  примерился
и так  и сяк, но не  нашел  приличного ответа  и, придвинув деду баночку  со
сметаной, примиряюще велел:
     -- Ты ешь, -- на что дед нахмурился:
     --  Вот  и сказать нечего. -- Крючковатым  ногтем  сковырнул  крышку  с
баночки и принялся есть, облизывая ложечку, утирая усы.
     Федор Федорович, придерживая чашку на блюдечке, переместился в кресло.
     -- Поживем -- увидим, -- сказал и отхлебнул из чашки.
     -- И глядеть нечего! -- замахнулся ложечкой на него дед. -- Я всю жизнь
гляжу. Ты послушай...
     Но  рассказывать  сразу не  стал.  По  его  разумению,  каждое  дело, а
особливо  беседа должны  строиться не спеша. Собеседника с  бухты-барахты не
убедишь, его к тому расположить надо и потом, уже под конец, главным доводом
-- в лоб. Иначе беседу и заводить нечего. Мужская беседа  иначе не беседа, а
посиделки старушечьи у ворот, когда  все хором невесть что плетут без лада и
склада. Рассказывать дед Акимушкин начал, доев сметану, выкушав чашку чая. К
тому времени Федор Федорович вполне дозрел и от нетерпения слушал с  большим
вниманием.
     -- Так вот, -- вымолвил наконец дед, отставляя чашку.
     Позавтракав  едой молочной,  соответствующей  возрасту, он  подобрел, и
потому речь  его полилась плавно,  словно рассказывал сказку  со  счастливым
концом, приоткрывающим дверь в истину.
     --  Ты, Федька, за  своей писаниной  жизни не  видишь,  -- сообщил.  --
Историю сочиняешь, а  всамделишная-то история мимо тебя идет. А я уж сколько
годов на лавке сижу, гляжу, не отвлекаюсь и думаю. Оно посмотришь наперво-то
-- все  врозь, а ежели  глазом въешься --  все увязано-перевязано.  Одно  из
другого  выходит, в третье  бежит, к четвертому тянется, пятое-шестое на них
висит,  седьмое  утягивает,  восьмое-девятое проглядывает, а десятого  и  не
видно, да  оно промеж  прочего угадывается, и его  надоть понять, потому как
невидимое подчас и есть главное. В  каждой истории, Федька, главное  -- куды
катится она, кто ей исход положил и с какого резону. Ты же вон какую книжищу
настрочил, а главного не ущучил. Для немцев, французов либо  англичан, ежели
на них переиначить,  твоя  бы  история подошла.  Но она  не с руки нам.  Ты,
парень, к Древлянску не с той стороны зашел. Французы, немцы, не спорю, себя
соблюдают. Справную жизнь отстаивают, потому что личность -- главное у  них.
И личность у них что хошь творит,  абы жилось сытно. В Древлянске же  другой
коленкор. Лет двадцать глядел я, глядел и не углядел.
     Такое нежданное суждение  озадачило  Федора  Федоровича.  Раньше  он не
догадывался о дедовых  мыслях,  даже и  не предполагал, что  дед над  такими
вопросами думает.  Ни  прошлая  дедова  жизнь,  ни  его  теперешнее одинокое
отрешенное  созерцание  жизни  не позволяли  это предположить.  Правда, было
дело, после отрицательной рецензии Федор Федорович по-дружески попросил деда
прочитать "Историю  Древлянска",  но по  прочтении тот не высказал  никакого
мнения. Видно, ничего  не  понял, решил  тогда Федор Федорович. И вот теперь
такой кульбит!
     И Федору Федоровичу захотелось кое-что прояснить.
     --  А  ты  не перебивай!  -- насупился  дед.  -- Я эвона сколько  годов
молчуном сидел, слушал. Теперь ты слушай и знай:  что скажу --  мало понять.
Иное  реченое надобно через  сердце прогнать, тогда от него толк  будет,  то
есть польза народу. Народу-то польза  -- когда от сердца, а когда от  одного
ума -- беда. Ум, Федька, ежели  сам по себе -- всегда прав,  потому как  сам
для себя всего каждый раз устанавливает свою меру, сам с собой совет держит,
сам с собой решает. Вникай: только  подъяремный сердцу ум великое рождает, а
свободный сеет тлен.
     "Вроде я что-то похожее написал",  -- подумал Федор Федорович, а  вслух
выразился:
     -- Ты к чему клонишь?
     -- Клоню туда, -- кивнул на лежащую на письменном столе тетрадь дед. --
Ты эвона  опять пишешь, да  мнится мне,  снова  поверху глядишь.  И сабля, и
камень,  и  бумага   тебе  не  факт.  Опять,  Федька,  умственно  сочиняешь,
установленной  тобой мерой  жизнь  меряешь? А сначала не  худо  бы сердцем к
родимой  земле  припасть.  Пора  бы, Федька. Тебе,  дураку,  скоро пятьдесят
стукнет.
     -- Я теперь  другое пишу, -- попробовал оправдаться Федор Федорович, но
дед прихлопнул себя по коленке:
     -- Молчи! Что бы  ни писал, но о роде-племени своем должен помнить.  Ты
для кого  пишешь? Для немца-француза? Они о нас давно все сами написали, как
им надо. А нам от тебя нужна правда.
     -- Кому -- "нам"?
     -- Народу.
     -- Ты -- народ?
     -- А что же я -- пень с горы? -- обиделся дед. -- Я, Федька, мало того,
я, как нонче в газетах пишут, хранитель памяти. Последний на весь Древлянск.
Помру вот, и  некому станет  поучить тебя, как  писать надоть. И станешь  ты
русскими словами строчить по-французски.
     --  Что-то я тебя  совершенно  не понимаю,  --  закрутил  головой Федор
Федорович. -- Как писать-то надо? Факты, что ли, не искажать?
     -- Это само собой, -- закивал дед. -- Но факт надо уметь понять. Вот, к
примеру, беседуем мы, а ты меня, старого человека, заместо "вы" тыкаешь.
     -- Ну?
     --  По-французски  либо по-английски  глянуть  -- чести  моей  урон,  а
по-нашему, по-древлянски, -- уважение. Понимаем это  только  мы, потому  как
ухом  и  сердцем  в  тыканье  тон особый слышим.  Француз же хоть на  двести
процентов по-русски выучится, а возьмется тыкать -- и нагрубит. Понял?
     -- Не понял, -- признался Федор Федорович.
     -- Ты тыкаешь мне душевно.
     -- Опять не понял.
     -- Экий ты! -- удивился дед.
     -- Не понял, при чем здесь мои рукописи.
     --  А при том,  что  факты у тебя вроде  мертвые, ты  их словно  бревна
сваливаешь.  И  личности  у тебя вроде, и все при  всем, а до  донца историю
понять не можешь.
     -- Что  еще за  донце? -- фыркнул Федор Федорович,  начиная уставать от
разговора, и дед решил: пора главное довести.
     -- Основа, -- пояснил  он.  --  Ты слушай.  В Древлянске  испокон  веку
старались  по совести жить. Гордыню  смиряли,  душу блюли. О грехе  помнили.
Крепко с этим было. Бывало,  сам знаешь по  истории-то, по всей  Расее гиль,
разор,  а у нас  тишь, лад. Это только  лет шесть, как пошел народ оторви да
брось,  а раньше о таких людях и не  слыхивали. На моей  памяти еще: только,
бывало, из  начальства ли, из простого  люда зашебаршит кто, пойдет  поперек
себя либо поперек  общества --  тут же  ему плата по заслугам.  Кого,  вроде
тебя,  из винтовки пуганут, а то и сам с каланчи прыгнет. Я теперь смекаю --
Древлянск наш, может, тыщу лет вроде заказника: сила некая из веку соблюдает
нас,  и  мнится,  внове  она  проявилась.  Потому  как  непорядок  в городе,
ба-а-альшой непорядок. Так что, мил друг, и сабля,  и свиток, и камень -- не
зря.  Не  привиделись  они  предрику.  Взаправдашние  они,  Федька,  и  люди
настоящие из истории твоей прямым аллюром.
     --  Чертовщина какая-то,  --  пожал плечами  Федор  Федорович,  начиная
понимать смысл разговора.
     -- Про Бога не скажу, но чертовщиной  тут  и не пахнет, -- назидательно
поднял палец  дед. --  Долго  я  наблюдал,  и всегда добро  возвышалось, зло
наказывалось,   совестливому   воздавалось,   у   бессовестного   отымалось.
Получается,  Федька,  вся древлянская  история  -- угнетение  зла и трудное,
кропотливое делание  светлого.  Ты вспомни:  личности  у  нас  в  исполкоме,
райкоме всегда были не от мира  сего, то есть, одним словом,  созидатели,  а
народ  всегда трудолюбив,  трезв,  умен. Дело какое-либо у нас в  Древлянске
только по сердцу примеривалось, по душе  делалось, не на радость кому-нибудь
одному, а на радость всем. Понял?
     -- Понял, -- не совсем уверенно кивнул Федор Федорович.
     -- В таком разрезе и историю нашу писать надоть.
     -- Выходит, у нас здесь Святая Русь, Китеж-град?
     -- Сказать уверенно опасаюсь. За семьдесят с лишком лет нам тоже крепко
пришлось, но стержень,  по которому издревле  прямилась  жизнь,  остался.  И
крепок он.
     -- А перестройка?
     --  Перестраиваться,  конечно, придется,  но по стержню.  Время  пришло
старый кафтан на новый менять. Но шить его надо  по  нашей мерке, чтобы  под
мышками не жало. Потому и князь  появился.  Правда с кривдой схлестнулись --
князь со товарищами и Обалдуев с командой. Мнится, в этой сшибке некое новое
родится. Ты, Федька, теперича вовсю наблюдай, как история-то слагается. Тебе
сгодится. Да про донце, про донце не забывай.
     Дед, кряхтя, поднялся из-за  стола. Тыча костылем в пол, переместился к
окошку, глянул  из-под седых  бровок на горящий  в облаках  крест и,  как бы
подытоживая беседу, спросил:
     -- Видел?
     -- Да, -- кивнул Федор Федорович.
     -- То-то, -- пристукнул костылем дед. -- Ну, спасибо за хлеб-соль. -- И
направился к  двери,  а когда оглянулся, переступая  порог, Федор  Федорович
обомлел: "Да это же... Гостомысл!  Тот, из сна!" -- но тут же окоротил себя:
экое привидится.



        10

     На   работу   в   краеведческий  музей   Федор  Федорович  шел   особой
провинциальной  походкой,  не  присущей жителям огромных городов, экономящим
время на  передвижении,  отчего жизнь  их, не  увязанная  медленной ходьбой,
располагающей  к  размышлениям, превратилась  в  ряд случайных происшествий.
Федор Федорович  шагал, как когда-то шагали  наши предки и как  еще и по сию
пору ходят  люди  в махоньких городках, где  ходьба не просто перемещение из
одного  места  в другое,  но  акт,  равный  по  значению созиданию,  --  при
неспешной  ходьбе  мысли,  воссоединяя  прошлое   с   настоящим,   порождают
предвидение. Кроме того, и погода  к размышлению располагала. Выйдя из дому,
Федор   Федорович  не  почувствовал  даже   подобия  ветерка.   Облака  были
неподвижны. Словно  сизое толстое  одеяло растянулось  над  городком,  храня
солнечное тепло, испущенное накануне, и в безветрии бродил яблоневый дух, то
вздымаясь  к  облакам,  то  опускаясь  к  земле,  перемешиваясь  с  запахами
поднебесной  влаги,  дорожной   пыли,   свежевыкрашенных  заборов,   молодых
подзаборных  крапивы и  лопухов  и  приползшей  от  железнодорожного вокзала
легкой  каменноугольной гари. Тихо было. Только еле угадывались ухом далекие
тяжкие удары заводского молота да гудели над яблонями пчелы.
     Думать Федор Федорович начал с того, что принялся  перебирать записи из
заветной  тетради, оглаживая и ощупывая  мысленно  их,  примеривая каждую  к
событиям  вчерашнего дня, откладывая в дальний  угол памяти, если запись  не
касалась  создавшейся  ситуации.  Ему казалось,  что  оценить происшедшее он
должен, равняясь  на народную мудрость, на опыт прошлых поколений, вложенных
в слово, дошедшее сквозь века, потому что самому судить вчерашнее не хватало
силы. Никогда  ему не  случалось бывать в  таких  положениях, когда привычно
считаемое правдой -- ложь, а ложь,  тоже привычная, -- вдруг  правда.  Зачем
скрывать, было  у Федора Федоровича мненьице, что князья да дворяне издревле
враги  народа, а  вожди из своей среды --  друзья. И  шесть  лет перестройки
сделали свое: Федор  Федорович, несмотря  на серьезное изучение истории, под
влиянием всеобщего  отрицания,  исходящего с  газетных листов, незаметно для
себя  уже  косо  поглядывал  на  государство  и   государственную  политику,
определявшую прошлую жизнь, и считал, правда не совсем осознанно, что именно
неограниченное личное право --  залог  всеобщего счастья  в стране. Идея эта
настолько  была  проста  и  завлекательна, что постепенно  почти  обезличила
материал,  накопленный   за  десятилетия  изучения  истории,  предписывающий
осторожно относиться к подобным идеям, порождающим рознь  и нестроение. Если
в  начале  восьмидесятых годов он  почти склонился  к мысли, что эволюция --
единственный жизненный  способ развития, что  крепкая  государственность  --
залог  свобод,  что   права  личности  защищаются  только  правом  общества,
гарантированным   государством,   то   когда  грянула   перестройка,  Федора
Федоровича  вознесло на демократической волне. Ему  показалось, теперь стало
лучше жить даже просто  потому, что  наступила  гласность,  и он уже всерьез
задумался, что прошлые выводы ошибочны, он, как  некий  "кабинетный  червь",
выстроил свое  учение  на архивной  пыли, а  жизнь,  настоящая,  бурливая да
кипучая, опрокинула все. На выборах Федор Федорович  голосовал за Обалдуева,
за город-сад, за  радикальные  реформы, а когда Древлянск посетил  известный
столичный  демократ, даже  пошел на  митинг  и  вместе  с  сотней  таких  же
согорожан от души кричал: "Даешь! Долой!"
     И  вот случилось  невообразимое.  Но  больше  всего  Федора  Федоровича
поразило не то, что в Древлянске появилась какая-то Коллегия, а то, что было
написано  в грамоте.  Именно это  не укладывалось в голове.  А  тут еще  дед
Акимушкин со своими  поучениями.  Кругом выходит все не  так:  не так  мерил
жизнь,  не  тем  людям верил.  Федор Федорович страдал, как юноша, познавший
крушение надежд.
     Представив  себе  Обалдуева,  читающего  грамоту,  он вспомнил  формулу
учителя  Струкова,  поделившегося ею  с друзьями  за  бутылкой  вина: "Нормы
политики  должны  быть не  внутри  нее,  а вовне --  только  тогда  политика
нравственна". Потом  выпрыгнула на ум частушка: "Меня мать гулять не пускает
ночью. А  я днем  пойду  --  больше наворочаю!"  Следом  за  ней голос  деда
Акимушкина  произнес:  "Все  грешны,  да грехи  разные.  Грех, Федька,  мера
расстояния между человеком  и Богом", и тут же деда перебил учитель Струков:
"Не мы за  триста лет не  сумели разглядеть европейскую высоту,  а Европа не
сумела разглядеть высоту  нашу. Но  это бы  еще  так-сяк. Страшнее Европы --
наши  левые. Они в силу  своей исключительной  левизны  отрицают собственную
культуру". Далее же  вспомнился  заголовок  газетной статьи, которую в  свое
время  Федор  Федорович  обозвал  чушью  собачьей:   "Тотальное  уничтожение
православного бытия".
     Именно этот заголовок и двинул далее строй мыслей. Они вдруг потянулись
неспешной чередой под стать размеренному шагу Федора  Федоровича, укрепляя в
нем проросшие сегодня хилые  сомнения,  которые, словно ростки на картошке в
подполе,  бесцветные  до  этой  минуты,  озаренные  новым  сознанием, обрели
наконец положенные им цвет и крепость. Федору Федоровичу вольней задышалось.
Медленная походка  его сделалась твердой, и он незаметно для  себя  принялся
каблуками  попирать  древлянскую  землю  на  хозяйский лад: вскинув  голову,
выставив подбородок, резко отмахивая такт шага рукой. Преславное и предивное
восстало в нем, извека  свыше дарованное каждому  русскому  человеку:  узрев
опасность,  он  тут же обрел  покой  и  уверенность,  что трудами  своими ее
отринет.
     А мысли  текли и  текли.  Федор Федорович думал, что  трудно оставаться
самим собой,  когда  все употреблено,  дабы ты  самим  собой не был.  А ведь
существовала в Древлянске  своя коренная культура, когда  созидание  ставило
целью расцвет  души, когда  труд освещался принципом разумной достаточности,
когда, не  забывая о себе, помнили и о предстоящих поколениях: дескать, жить
надо так, чтобы потомков не обездолить, чтобы и им достало плодовитой земли,
чистой воды и  свежего ветра. Люди умели распознавать дьявольщину, всесильно
ей супротивились, видя в этом главное, что предопределил им Господь, наделив
их доброй волей. Добрая воля осознавалась как путь  к  добру, к совершенству
людей и земли Русской.
     "Похоже, и в политике  все вершилось так, -- рассуждал Федор Федорович.
-- Все  направлялось на то,  чтобы народ  за государством  как  за  каменной
стеной пахал, сеял и  богател, детей растил да умнел из  рода в род. Правда,
многое  не   получалось,   но  было  стремление,  из   века  в  век   крепла
определенность  народного  бытия -- идея!  А  теперь что за идея? Город-сад?
Прекрасно!  Только для кого  тот сад плодоносить будет? Ведь, судя по всему,
новая идея преподносится однозначно: город-сад, мол, да, но сами вы его, без
руководящей  цивилизованной   силы,  не  построите,   так  как  не  приучены
самостоятельно созидать -- вечно  у вас на Руси немцы  командовали. А посему
помалкивайте и  делайте то, что вам велят! Получается, в народе искореняется
самостоятельность,  самосознание, воля к борьбе.  Но  коли нет воли, значит,
плати за право на своей земле жить. А чем? Той же землей?"
     Удивившись  выводу,  Федор  Федорович  замедлил  шаг,  но  мысли  вновь
побежали  чередой,  и  он двинулся  в  прежнем  темпе  и, только  свернув  в
переулок, ведущий  к музею, остановился,  спросил себя: "А когда  уже  нечем
платить  станет?"  --  и  ужаснулся  вопросу,  вернее, тому  ответу, который
следовал за ним.



        11

     Древлянский краеведческий музей располагался  в храме  Петра  и  Павла,
самом большом  в  городе,  построенном в прошлом веке  на купеческие деньги,
изумлявшем  своим неправославным великолепием, которое  порождало  лукавство
вместо смирения. "Хотелось как  краше, а вышло вона что! --  чесал,  бывало,
затылок купчина Пряхин,  зачинщик строительства. -- Ну да это по первости, а
тамо-тко и попривыкнет глаз".
     Но за сто лет  глаз так и не привык ни  у купца, ни у его потомков. Вид
храма и теперь возбуждал под сердцем что-то  вроде щекотки, отчего не то что
о божественном, но и о мирском не  думалось.  Даже члены различных столичных
комиссий, посещавших Древлянск для  надзора за установленным порядком, люди,
не верящие ни в Бога, ни в атеизм, и те  смущались. Всегда, углядевши  храм,
перстами  в  него  тыкали  и  вопрошали   с  плотоядными  полуулыбочками  на
вздрагивающих  устах:  "А  там  у  вас  что?"  И  когда  им  сообщали:  мол,
культурно-просветительное   учреждение   --   непременно   посещали   музей,
недоверчиво взирали на мамонтовы зубы и бивень, на мечи,  куяки, колонтари и
прочие военные и мирные предметы прошлого и  настоящего, словно выставленное
на стендах  -- внешняя  сторона, а  за ней  кроется нечто  тайно-сладостное.
Директор музея, задерганный  начальственными посещениями,  умолял переселить
музей, но его просьбы отклоняли:  дескать, пребывание музея в храме -- залог
сохранности жемчужины архитектуры.
     Взойдя  на  паперть и вступив  в музей, Федор Федорович по  многолетней
привычке глянул на городовую опись 1860 года в серебряной багетовой раме над
головой вахтерши,  вязавшей  на спицах нечто рыжее. Опись  гласила,  что  во
второй половине XIX века  в Древлянске числилось: дворян -- 340, духовенства
-- 427 человек,  купцов --  2475, мещан  -- 9720, военных -- 1014, постоялых
дворов --  35,  гостиниц и трактиров  -- 37, харчевен -- 9, кабаков  --  14,
винных погребов --  10, лавок --  339, церквей  -- 25, часовен  -- 4, училищ
духовных -- 2, гражданских училищ -- 2, больниц -- 2, богаделен -- 2.
     Комментария к  описи не было, и только  уж самые  въедливые да дотошные
посетители  догадывались  дворян,   духовенство,  купцов,  военных  и  мещан
сложить, выясняя, что  13 976 горожанам против нынешних  100 000 жилось не в
пример лучше.
     Федор Федорович уж  было намеревался шмыгнуть мимо  описи в свою дверь,
но  вахтерша,  не  прерывая вязания,  буркнула: "Вас  ждут",  и от  стенда с
географ