--  вдруг озадачился
Федор Федорович.  -- События все, события  какие-то второй  день.  Да  и сон
давешний  --  в  руку.  Только странно:  не  учитель  Струков  приснился,  а
Гостомысл. Почему именно Гостомысл?"
     Дойдя до  своего  дома,  Федор Федорович приметил  деда Акимушкина. Тот
по-прежнему сидел на своей скамейке, будто никуда и не уходил.
     -- Слыхал? -- спросил Федор Федорович, присаживаясь рядом.
     -- Наслышан, -- кивнул  дед. -- Внучка сказывала -- революция. Бунтуют,
стало быть, речи говорят.
     --  Революция?!  -- округлил  глаза  Федор Федорович.  --  Революции-то
десятилетиями готовятся, а тут -- тишина, тишина и -- бац! Разве так бывает?
     --  Бывает.  Да как не быть, когда есть?  Ты небось через  площадь шел?
Видел?
     -- Видел.
     -- Так что же сомневаешься?
     -- Странно.
     --  Странно,  коли  бы   опять  тишина.  А  тут  не  странно.  Господне
преднамерение  вошло  в народ.  Народ, стало  быть, выбор  сделал. А быстро,
медленно ли -- не нам судить, на все Господня воля.
     Дед  неожиданно   браво  поднялся,  лихо  отставил   костыль   и  бодро
перекрестился на монастырский крест. Сказал:
     -- Спаси, Господи,  люди Твоя и  благослови достояние  Твое,  победы на
супротивныя даруя и Твое сохраняя крестом Твоим жительство.
     Без  старческой  натуги чуть  ли не до земли  поклонился, выпрямился, и
Федору Федоровичу почудилось,  что  это  не немощный старик, а действительно
кавалергард в  два  метра  ростом,  только  в  телогрейке,  и телогрейка  от
телесной мощи вот-вот лопнет на груди.
     Но прозрение было мимолетным. Поклонившись,  дед Акимушкин с тела спал,
закряхтел,  усаживаясь на  лавочку,  и Федор  Федорович  решил,  что  дедово
преображение ему привиделось: от обилия  впечатлений он устал,  и ему теперь
всякое кажется.
     -- Дальше-то что  будет? -- спросил, хотя,  как историк, в  общем,  все
знал.  Более  того,  уже догадывался  о  конкретном, и  только скромность не
позволяла ему ответить самому себе.
     --  Дальше народ  власть  над собой  поставит.  Такую, чтобы  самому не
изолгаться и не рассыпаться. Чтобы, стало быть, жить и  множиться, множиться
и жить. Да что спрашиваешь-то? Ведь и сам все знаешь.
     Долгим взглядом Федор Федорович на деда взглянул.
     -- Ты-то хоть настоящий? -- спросил неожиданно.
     -- Настоящий, настоящий, --  не раздумывая,  закивал дед, словно поняв,
что   мучает  соседа.  --  Я  ведь  тебя,  сопляка,  за  яблоки-то  крапивой
по-настоящему стегал. Помнишь?
     -- Помню.
     -- Стало  быть, не сомневайся. Мы -- такие,  как  я,  -- память живая и
непосредственная.  На всякий случай. Мало  ли что  может  быть,  а я -- тут.
Сижу-посиживаю  себе, но много чего могу объяснить,  ежели спросят. Энти про
саблю, вишь, спрашивали,  ты -- про революцию.  А завтра,  смотришь, про что
другое спрашивать начнут. На Руси настала пора вопросов иных, чем прежде.
     -- Каких? -- заинтересовался Федор Федорович.
     -- Смекай: семьдесят с лишком  лет  спрашивалось только --  как?  Скоро
отвечалось и скоро вершилось. Теперь же начнут спрашивать  -- почему? На это
же скоро  не  ответишь, тут всегда до  донышка  потребуется доходить. Так-то
вот.  Кончился  эксперимент,  созидание начинается.  --  Дед поднял палец на
уровень своего носа, и Федор Федорович по-настоящему удивился.
     -- Ты,  дед, -- прямо  взглянул  соседу в глаза, -- второй  день что-то
больно умно говоришь.
     --  У тебя научился,  -- смутился дед, задрожав зрачками. -- К тому  же
газеты  почитываю. Да  и  какой  уж  год на  лавочке-то  сижу?  Тут, Федька,
поумнеешь.
     -- Пожалуй,  -- повел  плечом Федор  Федорович,  с трудом соглашаясь  с
дедовыми  резонами.  "Действительно,  почему  бы,  сидючи  на лавочке,  и не
поумнеть, да при газетах к тому же, да при таком ученом соседе? Чего в жизни
только  не  бывает!" -- Ладно, -- сказал. --  Сиди. Умней  дальше. А я пойду
спать. Устал.



        13

     А ночью на квартире  Обалдуева состоялось  чрезвычайное заседание. Круг
приглашенных был  предельно узок, так как  в историю города данное заседание
решили не вставлять. Следовательно, городским депутатам в эту ночь надлежало
спать  спокойно,  а то вынесут из  квартиры невзначай оброненное словцо -- и
поминай  как звали отцов города.  В прошлом достаточно  примеров искрометной
революционности. Запросто обвинят в государственной измене. Теперь ведь как,
гектар земли зарубежной фирме продал -- и ты уже мерзопакостный тип, выродок
в  своем  благороднейшем  народе.  А  народу  того неведомо,  что из гектара
средства  потекут  в  виде  разных  гуманитарных благ  -- сиди  себе, народ,
посиживай, ешь, пей, жирей.  Да ради такой справной жизни и миллион гектаров
продать можно.  Но заикнись  об  этом,  впрямую заяви  -- ты государственный
преступник, продажная шкура, торгующая родимой землей, которую предки тысячу
лет  по крохам собирали. Вот и приходится  новую  историю тихо  творить, без
стенограмм,  без  лишнего  слова. Сама жизнь заставляет работать  келейно. А
жалко. Задумают  когда-нибудь потомки  выяснить,  кто же конкретно Древлянск
превратил в город-сад, да не тут-то было -- не высечены на скрижалях великие
имена градоустроителей, сложивших на  алтарь  Отечества свои  пылкие сердца.
Даже невмоготу  думать о такой своей  исторической  судьбе, бедко  и  горько
становится на душе.
     Примерно такой речью открыл  заседание  Обалдуев.  Перед  ним в креслах
возле порубленного  стола  сидели Чудоюдов и Рыбакитин.  На столе, подпертом
снизу  стопками журнала  "Огонек", стояли  три  рюмки и бутылка  коньяка для
бодрости.  В  наглухо закрытые и зашторенные окна не проникало даже  подобия
весеннего ветерка,  сдобренного  запахом  яблоневого  цвета.  Неярко светила
настольная лампа сквозь зеленый шелковый абажур.
     --  Но это  все к слову,  -- подытожил свое  выступление  Обалдуев.  --
Несмотря на последний ряд  событий, мои воззрения на  возрождение Древлянска
не изменились. Я по-прежнему  сторонник светлой  идеи и стану сотрудничать с
любым, если тот скажет: Древлянск будет городом-садом.
     -- Золотые слова! -- подытожил начальника Рыбакитин.
     -- Мы -- с  вами! -- ухватил Чудоюдов рюмку с коньяком. -- Лично я тоже
не могу поступиться принципами.
     -- Выходит, один за всех и все за одного? -- пронзил взглядом товарищей
Обалдуев.
     --  Выходит,  --  кивнул  Рыбакитин,  а  Чудоюдов, пригубив  коньяк, не
сдержался:
     -- Иного пути у  нас  нет.  Вы правильно  отметили, Дмитрий Дмитриевич:
иначе в лучшем случае  нам  придется возвратиться на прежние места работы. А
это, сами понимаете, шесть лет политической деятельности кошке под хвост.
     -- Думаю, до этого дело не дойдет, -- успокоил его Рыбакитин.
     Тут надобно отметить, что  Чудоюдов и Рыбакитин, несмотря на различие в
возрастах, были, как говорится, два сапога пара. Оба, хотя и окончили разные
институты, казалось,  вышли из одной альма  матер. И это к тому же при  том,
что один родился и вырос в Жмеринке, а другой в Путивле, у первого  отец  --
провизор, а у второго -- киномеханик. Оба они,  правда  с перерывом в десять
лет,  по  распределению  явились  на  древлянский  завод,  заняли  вакантные
должности. Оба  быстро как-то  выхлопотали отдельные  квартиры,  съездили  в
загранкомандировки и  привезли оттуда "Волги". Первый --  зеленую, второй --
коричневую, вот и вся разница. В остальном  же они были как братья-близнецы,
что,  во-первых,  определялось  удивительным  тяготением  друг  к  другу  их
фамилий,  а во-вторых, однообразной стройностью мыслей.  Еще до перестройки,
сходясь на кухне у Рыбакитина, посматривая  на город с высоты шестого этажа,
они частенько вздыхали о судьбах русской интеллигенции -- в том смысле,  что
к  этой интеллигенции принадлежать  просто  дико, но приходится, потому  как
место  рождения  люди  себе  не выбирают. До  поисков  сермяжной  правды  не
опускались.  В  слове "сермяга"  им чудился  запах  ношеных лаптей,  мерзких
выделений  потовых  желез  и  непременно кваса,  хотя,  когда иссякал  запас
пепси-колы, бочковой  квас  они пили с шутками и прибаутками, покупая  его у
краснощекой тетки возле дома  на  углу. Ради справедливости стоит  отметить:
хлеб из  соседней  булочной они тоже  ели, совершенно  не  чувствуя, что тот
пахнет потом.
     Их  кухонное  фрондерство  так  и тлело  бы  всю их жизнь,  если бы  не
перестройка. Друзья наши воспрянули  и с кухни вынесли  мысли свои в рабочий
коллектив, правда, не заикаясь  ни о потовых  железах,  ни  о  лаптях,  ни о
квасе, ведя речи тонко,  упирая  на годы  сталинщины, хрущевскую "оттепель",
брежневский  "застой",  на  итоги  реального  социализма,  сравнивая  все  с
капитализмом, намекая, что хотя капитализм и гниет, да люди в этой гнили как
сыр в масле катаются. В говорении публичных речей  у Чудоюдова с Рыбакитиным
выявился талант. И другой талант выявился:  они  вовремя  углядели и оценили
Обалдуева  с  его  пламенной  душой,  подхватили  и  поперли  сквозь  тернии
предвыборной кампании, превознося и развивая идею города-сада. В  результате
составился  теперешний триумвират. И быть бы  Древлянску городом-садом, кабы
не ультиматум воевод, городничих и городских голов.
     После  реплики Рыбакитина Чудоюдов  с приятелем дружно  выпили,  словно
утвердив сказанное. Обалдуев, перенесший сердечный  припадок,  пить не стал.
Дождавшись,  когда  коньяк  будет проглочен,  промолвил,  перемежая  паузами
слова:
     -- Но все же... думаю... нам надо разобраться в ситуации... Не верю я в
это  небесное  сошествие...  Князь...  действительный  статский  советник...
лейб-гвардии капитан... Чушь собачья!.. Тут, думаю, свои хулиганят... И свои
эти умные очень... и осведомленные...
     --  И  денежные к  тому  же,  --  подхватил Чудоюдов. -- Вы вдумайтесь:
изумруд,  сабля,  пергамент  --  на  все  деньги  нужны.  И  эксперты   явно
подкуплены. Кроме Ханзеля, разумеется. Ханзель, по испугу видно, ни при чем.
Остальные  --  дед  какой-то,  кавалерист,  доморощенный  историк  Протасов.
Кстати, кто их нам рекомендовал?
     Все дружно задумались, и через минуту Обалдуев признался:
     -- Не помню.
     -- Не помню, -- эхом отозвался Рыбакитин.
     -- И я не помню, -- сознался Чудоюдов. -- Но дело, в конце концов, не в
этом. Потом вспомним.  Теперь же слушайте. Я тут поразмышлял, и вот вывод: в
Древлянск незаметно внедрился  какой-то посторонний  капитал. Ультиматум  --
начало борьбы за древлянское экономическое пространство. Нам бросили вызов в
надежде, что, испугавшись, мы уйдем с арены. На наше место придут другие и в
интересах нового капитала править начнут.
     -- Другая иностранная фирма? -- обеспокоился Обалдуев.
     -- Думаю, на этот раз свои, отечественные. И скорее всего, мафия --  уж
больно бандитские у них приемы.
     В комнате повисла  тишина. Все дружно вспомнили происшедшее с каждым из
них. Рыбакитин нагнулся и огладил гипс на щиколотке,  Чудоюдов огладил левую
щеку, после чего Обалдуев отмахнулся:
     -- Чушь. Мой сердечный приступ совершенно естествен.
     -- Конечно, -- загорячился Чудоюдов, -- но именно это и подтверждает их
бандитско-мафиозные  приемы.  Они,  видимо,  уже  весь  город подкупили, и в
поликлинике  у  них свои  люди  есть.  Вызнали про вашу ишемию  и точно удар
нанесли. Не рассчитали только, что ваш могучий организм выкарабкается.
     -- Пожалуй, -- погладил переносицу Обалдуев.
     --  А  моя Ирина,  -- окончательно разогрелся  Чудоюдов. --  Сколько же
нужно  было  ей  заплатить,  чтобы  на людях она решилась мне дать в морду?!
Только мафия способна в такой  мере использовать  женщину для  дискредитации
должностного лица!.. А наш, овца усатая,  интеллектуальный радикал... Тут уж
явно использование психотропных препаратов. Вы вдумайтесь:  разве  возможно,
чтобы совершенно нормальный человек за час-два совершенно с ума спятил?!
     И снова  все задумались.  Долго думали, пока Рыбакитин чуть  слышно  не
сказал:
     --  И все же тут что-то другое. Ведь я знал  про  тот колодец и  все же
подошел к нему. Не  хотел на крышку наступать и  наступил. А пленум горкома?
Мне один участник признался: предполагал  в последнем  ряду молча отсидеться
-- а его против  собственной воли на трибуну вынесло, десять минут не помнит
что в микрофон молол... Да и раньше, припомните, в городе хоть изредка, хоть
раз в году, нечто подобное случалось.
     И  компания  в третий  раз задумалась. Очень долго на этот  раз думали.
Чудоюдов, мысленно обозревая прошлое,  три раза свою рюмку  выпивал, наливая
ее доверху. На четвертый, не донеся до рта, поставил на стол.
     -- А, -- хмельным жестом разогнал над столом воздух, -- просто стечение
обстоятельств.
     --  Хороши стечения!  -- сокрушенно вздохнул Обалдуев. -- Один случай с
бывшим директором завода чего стоит.
     -- Не слышал, -- признался Чудоюдов.
     -- Ты на заводе тогда еще не работал, -- пояснил Рыбакитин. -- Директор
одинокий был,  а  квартиру ему пятикомнатную выделили.  Переехал он в нее  и
пропал. День на работе нет, два, три, четыре. В область звонили, в Москву, в
министерство -- не приезжал.  На пятый  день додумались взломать квартиру. И
что ты думаешь? Лежит  директор на полу, вытянувшись между стеной и пианино.
Старинный инструмент, "Беккер", петербургской работы, в полтонны весом -- ни
встать, ни  повернуться.  Мы: "Кто вас так?"  А он: "Ничего не  помню". А  в
квартире, как говорится, никаких следов сопротивления  и  насилия, словно он
вдоль  стены сам  лег  и сам эту громадину к себе придвинул. На следующий же
день   после   вызволения   от  пятикомнатной   квартиры   отказался.   Пока
директорствовал, так и жил в однокомнатной, наравне с рабочим классом.
     -- Дела-а, -- протянул Чудоюдов.
     -- Вот и соображай.
     --  А история  с  распашкой речной поймы?  -- вспомнил Обалдуев. -- Три
года норовили, да так и не распахали. Сначала противился первый секретарь --
сняли.  Потом  мост через  речку обвалился сам по себе. На третий  год  мост
починили,  пустили  трактора,  и  --  пошло-поехало:  у  одного  трансмиссия
полетела, у другого гусеница лопнула. А третий заглох. Тракторист туда, сюда
-- ни с места. Догадались в топливный бак заглянуть, а там натуральная вода,
чуть-чуть соляркой припахивает.
     -- И что же дальше? -- заинтересовался Чудоюдов.
     -- А дальше телеграмма из Москвы: запашку остановить.
     -- А директор универсама Жохов? -- прервал начальника Рыбакитин. -- Дом
двухэтажный себе выстроил и отдал под городской приют.
     -- И в монахи постригся, -- подсказал Обалдуев.
     -- А крест на монастырской колокольне? С начала века его не золотили, а
он как новый горит.
     -- И все это мафия, по-твоему? -- выпучил взгляд на Чудоюдова Обалдуев.
     -- Да вы же сами сказали, что не верите  в небесное сошествие. Я только
вашу мысль развил.
     -- Не верю, да, не  верю, -- ответил Обалдуев и  поправился: -- Хочу не
верить... -- И признался: -- Но не получается.
     -- Судить нас будут, --  вдруг  закручинился Рыбакитин  и  с горя выпил
коньяк.
     --  Судить  --  ладно, отбояримся, -- отмахнулся Обалдуев. -- Вот  что,
если у  Сашки-шофера из рук  руль  вывернется? Как  там  в конце ультиматума
сказано?
     И Чудоюдов блеснул памятью:
     -- "В случае  невыполнения первых четырех пунктов Коллегия оставляет за
собой  право   отстранить  от  власти  Вас  и  Ваших  заместителей.  Способы
отстранения, вплоть до самых скорых и радикальных, по нашему усмотрению".
     --  Вот! -- выдохнул Обалдуев.  --  Это -- главное.  На то, что  я  тут
вначале  наговорил,  наплевать  и забыть. Надо  всерьез о себе  подумать. От
Коллегии этой ничем не откупишься. Это не мафия. Не мафия это!
     В серых, как  ни странно, по-детски  чистых,  наивных глазах  Обалдуева
всплеснулся ужас. Он вдруг нутром  почувствовал всю безысходность положения,
когда привычные земные действия, применяемые против обычных земных напастей,
бессильны  и  когда  верующему  человеку  остается только Богу  молиться,  а
атеисту, забывшему даже про дарвинизм, остается лишь дрожать осиновым листом
в  надежде  на   какой-то  непредвиденный  счастливый  случай.  Чудоюдов  по
молодости своей не сразу углядел животный  страх  начальника,  но Рыбакитин,
проживший  на  свете  без  малого пятьдесят лет, щеками задрожал, смахнул  с
левой  руки сыпанувшие из-под манжеты рубахи  мурашки  и заерзал,  собираясь
поглубже забраться в кресло, словно его вот-вот за пятку укусят.
     -- Что же делать? -- шепотом спросил, покрываясь липким холодным потом.
     И в четвертый раз в комнате повисла тишина.
     -- Переговоры, -- нарушил молчание Чудоюдов.
     -- Непременно, -- отозвался  Рыбакитин. --  Но этого  мало. -- И  снова
заерзал в кресле, выдавливая из  себя леденящий страх, постепенно все больше
и больше становясь самим собой.
     Поуспокоившись, выразился твердо в отношении переговоров:
     -- Это  когда  они к нам явятся. А  пока  нужно действовать так, словно
ничего  не случилось. Словно  у  нас  изначально  планы были патриотические.
Только,  мол, отсталое  древлянское общественное мнение  не позволяло  сразу
реализовать  их. Но в последнее время, дескать, мнение народа изменилось,  и
теперь можно свободно двигаться  по намеченному пути в экономике, и особенно
в  сфере  культуры. Дескать, какая культура -- такая  и экономика. Ты, -- он
строго воззрился на Чудоюдова, -- кончай коньяк глушить,  и  чтобы через три
часа  была готова статья в таком  аспекте.  Утром через газету мы официально
должны заявить о  своей позиции.  Теперь тебе,  -- воззрился на Обалдуева, и
тот в преддверии спасительных  действий не заметил, что  с ним заговорили на
"ты".  --   Ты,  как  только  рассветет,  дуй  к  отцу  Валентину.  Скажешь:
послезавтра  в  полдень  будем  закладывать культурный  центр.  И пусть  поп
организует  все,  как  положено:  молебен,  проповедь  произнесет.  К  месту
закладки от храма крестным ходом двинемся с иконами и прочими причиндалами.
     -- А если он воспротивится? -- усомнился Обалдуев.
     --  А  ты ему  двести тысяч  пообещай  на  колокола.  Да сам тоже  речь
подготовь. На  закладке выступишь. Скажешь,  что культурный комплекс задуман
как центр по возрождению тысячелетних православно-христианских  традиций. Да
смотри не брякни что-нибудь  о Германии с Нидерландами и об общечеловеческих
ценностях. Ты теперь об этом  забудь. Город-сад еще куда ни шло, но только с
антоновкой, рябиной-смородиной и крыжовником.
     -- А вы? -- как примерный школяр, смиренно поинтересовался Обалдуев.
     -- А я, дорогой мой, займусь тайной  политикой. Поищу нашим иностранцам
подставных  лиц.  Учитель  Струков  и  прочие  предводители   народа  должны
убедиться, что мы делаем ставку на отечественного предпринимателя.
     Закончив наставления,  Рыбакитин встал, кивнул  Обалдуеву: "Пока" -- и,
опираясь  одной  рукой на крепкую  витую трость, другой на плечо  Чудоюдова,
пристукивая гипсом о паркет, удалился. В прихожей щелкнул замок.
     Обалдуев, закрыв  глаза, с  четверть часа просидел  неподвижно.  Потом,
разомкнув веки,  оглядел  стол,  посопел-посопел,  набираясь  решимости,  и,
махнув рукой, --  была  не была! -- прямо  из бутылки глотнул. Прислушался к
сердцу:  остановится или  не  остановится? Сердце  стучало веско и ровно,  и
Обалдуев впервые за последние двое суток  повеселел. Закинув руки за голову,
откинулся на спинку кресла и, как прежде,  может быть  уже в тысячный раз, с
огромнейшим  удовольствием задумался о своей исторической роли в возрождении
родного города.



        14

     А  наутро  в  мезонине  случилось маленькое чудо.  Пробудившись,  Федор
Федорович  обнаружил на столе Молитвослов;  ничуть не удивясь этому, раскрыл
его, троекратно осенил  себя крестным знамением, пробормотал: "Во имя Отца и
Сына  и Святаго Духа. Аминь". И три раза  прочел "Отче  наш". Напившись чаю,
у