было
поставил  ногу  на под  ножку,  когда  этот Дамьен  -  самый что ни  на есть
простолюдин,  чей-то слуга - проскользнул мимо гвардейцев к  королю  и нанес
удар кинжалом. По воле Всевышнего лезвие прошло между ребрами и не задело ни
одного драгоценного органа короля.
     Дамьена схватили,  и  я его четвертовал... Как мучился этот несчастный,
когда мы с помощниками  рвали его тело клещами, когда раздирали его плоть на
части мчавшиеся  в  разные стороны  лошади... На эшафоте  со мной  был  дядя
Николя  -  палач  дворцового  ведомства.  Но всей  длинной и  ужасной казнью
руководил  я,  и  выдержал,  а  вот  несчастный дядя сразу  отказался  и  от
должности  Исполнителя  приговоров  дворцового  ведомства,  и   от  довольно
большого  дохода - 24  000 ливров в  год. Так я  стал  единственным  палачом
города Парижа.

     Впоследствии, в  дни  Революции, я вспоминал этого Дамьена, вернее, его
странное послание королю. Вот оно:
     "Я  глубоко  скорблю,  что имел  несчастье к Вам  приблизиться  и  смел
причинить Вам боль... Но если Вы, Ваше Величество,  не  перейдете на сторону
Вашего народа, то в самое короткое время, может быть через несколько лет. Вы
сами, и дофин, и еще некоторые лица неизбежно должны будете погибнуть".
     Королю эти слова, конечно же, показались  безумием. Но уже его сыну они
покажутся пророчеством.

     Именно тогда, после смерти Дамьена, мне попался на глаза Журнал отца, в
котором он записывал имена жертв  и  подробности  казней. Оказалось, все мои
предки  заполняли  Журнал  - правда, бегло и плохо.  Я решил  продолжить сей
кровавый реестр, но  куда аккуратнее и подробнее - будто предчувствовал,  со
сколькими  замечательными   людьми  мне  доведется  встретиться...  увы,  на
эшафоте!

     Между тем отец мой хирел на глазах. Но у него были мы - семеро сыновей,
унаследовавших его ремесло. Теперь Сансоны рубили головы в  Реймсе, Орлеане,
Суассоне, Монпелье, Дижоне... И когда мы сходились у отцовского стола, слуги
почтительно называли нас по местам  службы - Месье де Реймс, Месье д'Орлеан,
Месье де Дижон...
     Эти домашние прозвища вскоре стали официальными. Так я стал  называться
Месье де Пари.

     Никто никогда не смел говорить в доме о крови, об эшафоте.
     Наши  беседы  с  братьями  за  столом  были  самыми  светскими,  самыми
возвышенными  -  о пьесах месье  Мольера, о  чудачествах  месье Вольтера,  о
музыке месье Рамо...  Кстати, все мои  братья-палачи  (впрочем,  палачами мы
никогда себя  не называли, только официально - Исполнителями) обожали музыку
и превосходно играли на самых разнообразных инструментах. Я, Месье де Реймс,
Месье д'Орлеан и Месье де Дижон составляли превосходный квартет.
     Но  если все-таки приходилось говорить о казни, мы называли ее "делом".
Допустим: "Мне придется завтра встать пораньше - у меня дело".
     И все! И баста!

     Кроме братьев,  редко кто посещал наш дом. Да что я говорю - "посещал"!
Люди старательно  мыли руки, если  случайно  здоровались с нами. Аббат Гомар
был  одним  из  немногих,  которые  тогда  решались  приходить  к нам.  Этот
францисканец  часто  стоял  на  эшафоте  вместе  с  Исполнителем  -  помогал
несчастным осужденным встретить последний час.
     Палач направлял их к Всевышнему, священник - напутствовал.
     За   столом   после  рюмки  хорошего  вина   отец  Гомар  бывал  весьма
словоохотлив. И  однажды  я узнал,  что у него  есть  племянница - Жанна  де
Вобернье,  существо  очаровательное, но совершенно погрязшее  в  пороке.  По
словам  аббата,  Жанну  сгубила  ее  замечательная  красота: "Как  жаворонка
заманивают  в клетку блеском зеркала, так одна проклятая куртизанка заманила
мою  пташку прелестями  легкой  жизни и посеяла в ней семена порока, каковые
теперь дали такие пышные всходы!"
     Порок меня тогда не особенно отпугивал, а красота привлекала. Я выведал
у аббата, где живет сия порочная красавица,  и, убедив себя  (для облегчения
души),  что я должен вернуть ее на стезю добродетели,  стал караулить  у  ее
дома.
     Это очень длинный  рассказ -  как  я сумел  очутиться  в  ее доме,  как
предстал  перед  нею (естественно, назвавшись иным именем),  как увидел  эти
лазоревые глаза,  эти  коралловые  губки и неправдоподобно  роскошную  копну
белокурых волос...
     Жанна полулежала на красном диванчике. Я пал к ее ногам...
     Что было потом - я унесу с собой в могилу.

     Впоследствии  моя  красавица  Жанна,  столь  щедрая на любовь,  пленила
стареющего короля.  Да,  это была она  -  та, которая  сделалась всевластной
графиней Дюбарри. Она правила и сердцем короля, и Францией...
     Но это потом... А тогда, во время  наших встреч, она любила вспоминать,
что родилась в Вокулере - в той самой деревушке, где родилась другая Жанна -
Жанна д'Арк.
     Она уже тогда была уверена в своем предназначении и говорила мне, что у
нее будет что-то  общее с судьбой той, великой Жанны. Что ж, она не ошиблась
- они обе приняли нелегкую смерть.
     Еще я  помню,  как однажды, уговаривая ее  о свидании,  я сказал жалкую
фразу безнадежно влюбленного:
     -- Не прогоняйте меня, я могу вам еще пригодиться!
     И я тоже не ошибся! Я пригодился ей - через двадцать лет на эшафоте.

     Все эти годы я ее не видел, но имя Дюбарри было у всех на устах.  Перед
самой  Революцией о  ней  много  говорили  в  связи  с  "Делом  об  ожерелье
королевы". (Впрочем, и мне пришлось сыграть печальную роль в этом деле.)
     Госпожа де  ла Мотт,  потомица незаконного сына Генриха II, вышла замуж
за бедного королевского  телохранителя. Нужду она, в чьих жилах текла  кровь
древней королевской  династии Валуа, сочла для себя незаслуженной участью. И
придумала, как обогатиться.
     Она узнала,  что  у  парижских ювелиров  находится  необычайно  дорогое
ожерелье, которое  покойный  король  предназначал  для Дюбарри, но  не успел
выкупить. После его смерти казна  была столь разорена,  что королевской чете
пришлось  отказаться  от  ожерелья (хотя  Мария Антуанетта  была от  него  в
восторге). Де ла Мотт придумала великолепную интригу...
     Кардинал де Роган мечтал о красавице  королеве.  И де ла Мотт  устроила
ему встречу с  ней, и  королева  попросила его купить для  нее ожерелье. (На
самом  деле роль  королевы сыграла  некая  девица  Олива, необычайно на  нее
похожая.)
     Кардинал  согласился,  и муж  де  ла  Мотт уехал  с  этим  баснословным
ожерельем в  Англию. Но  все разъяснилось, мошенницу  де  ла Мотт схватили и
приговорили к клеймению и розгам. Так наступил мой выход в этом спектакле.
     Около шести утра мои помощники разложили  ее на эшафоте во дворе тюрьмы
Консьержери.  Она  кричала  и проклинала  нас.  Я дал  ей  двенадцать ударов
розгами - двенадцать ударов по заднице особы королевской крови!
     После розог, когда она - с распущенными волосами, в изодранном платье -
как  пантера металась по камере,  я  связал ее,  взял железо  из  жаровни  и
придавил к ее телу. Связанная, она продолжала отбиваться, и лишь кое-как мне
удалось наложить клеймо и на другое плечо...
     В ушах у меня до сих пор  стоит  ее  крик:  "Ты, жалкий  палач,  смеешь
прикасаться к телу королей, ты, грязный ублюдок!"
     Она была  права - это было  мое первое надругательство  над королевской
плотью.
     Была она права и в другом  - для людей я был ублюдком, вызывавшим в них
страх и отвращение.
     И они мне постоянно это доказывали.

     Помню, однажды познакомился я с дамой. Благородной дамой.
     Я был тогда  молод, хорош собою,  высок, великолепно сложен. У женщин я
имел  большой успех  (естественно, под  чужим именем). Я  старался изысканно
одеваться, хотя и не мог носить голубой цвет - цвет французского дворянства.
Однако я не стал рыться  в древних пергаментах и поднимать вопрос: лишает ли
должность палача  звания дворянина.  Я попросту заказал себе  самое  дорогое
платье,  но из светло-зеленого сукна. Оно так хорошо на мне сидело, что этот
цвет  вошел  в  моду,  и щеголи при  дворе начали носить вместо голубого мой
светло-зеленый.
     Именно тогда я обратил на себя  внимание маркизы X.  Мы встретились  на
обеде, оживленно беседовали. На вопрос  о моей службе я ответил,  что состою
офицером при  Парламенте  (что было почти  правдой - ведь я исполняю  высшие
приговоры  Парламента). Но кто-то из  гостей  узнал меня,  и,  когда я ушел,
госпожа X. узнала всю правду. Клянусь, она не была бы в большей ярости после
знакомства с величайшим преступником!
     Она даже подала жалобу в Парламент - требовала, чтобы меня  выставили у
позорного столба, чтобы я просил у нее прощения с веревкой на шее!

     И  тогда я  выступил  в  Парламенте и  спросил:  как  я мог  обидеть ее
знакомством со мною? Сам Бог  влагает  меч  правосудия  в  руки  короля, но,
разумеется, сам король не может карать преступников, и он доверяет меч нам -
Исполнителям!  Я -  хранитель меча  правосудия,  которое составляет  атрибут
королевской  власти. Я  укрощаю  безумие преступных граждан, и только  тупая
чернь  смеет покрывать позором  мое звание. Приходится  только сожалеть, что
сие предубеждение разделяют порой и порядочные люди...

     Они  не  посмели  меня  осудить,   но  их  лица  выражали  презрение  и
брезгливость. Они старались не смотреть на меня...
     Что же  касается маркизы X. - впоследствии ей пришлось оценить важность
моего занятия.  В дни Великой Революции  она вновь встретилась со мной -  на
эшафоте. И это я опустил на ее глупую голову нож гильотины.

     Тогда же  я  женился.  Мне  опостылело  заниматься  любовью под  чужими
именами.  Сколько раз после  страстных  объятий я видел  столь же  страстное
отвращение, как только намекал на свою работу! И вот мне посчастливилось.
     В  то время окрестности Монмартра были заняты огородами бедняков. Там я
и познакомился с бедным  семейством  одного огородника.  Его милой  и доброй
дочери  было  за тридцать, она уже  смирилась  с тем,  что  останется старой
девой.
     Вскоре я понял, что вместо ужаса и отвращения,  к которым так привык, я
внушаю  ей  сострадание.  Тогда  я  попросил  ее руки  и  получил  радостное
согласие.
     На свадьбу съехались все  Сансоны. Среди долгого хмельного застолья  ни
один не обмолвился о нашей работе.  И Месье д'Орлеан, и  Месье де  Реймс,  и
прочие братья веселились как обычные добрые буржуа.
     Кровь осталась за дверью.

     Я  купил  дом на улице Шато д'О под номером  16. Моя жена  разбила  там
великолепный цветник.
     Скоро она подарила мне сына. Веселый  младенец  играл  среди цветов, не
подозревая, какое я приготовил ему будущее.
     Мы зажили тихо и замкнуто. Жена ввела в доме обычай -  дважды в день мы
собирались на молитву... И еще она следила за слугами, чтобы никто из них не
позволял и намека на занятия хозяина...

     Так я жил,  тщетно  борясь за  свое достоинство, пока не грянула она  -
наша Великая Революция. С эшафота далеко видно, и я раньше многих понял, что
она придет.
     Это  случилось  в  августе  1788  года.  Очередная  казнь  должна  была
состояться в Версале, где пребывали  тогда двор и король. Осужденный,  некий
Лушар, совершил отцеубийство -  случайно, защищаясь  от обезумевшего в гневе
отца. Его приговорили к колесованию. Толпа  была явно недовольна приговором.
Эшафот воздвигали под угрожающий ропот.
     Когда Лушар взошел на  помост, люди вдруг с яростными криками бросились
к месту казни. Они освободили осужденного и водрузили колесо, где должен был
мучиться несчастный, на разломанные  доски эшафота. Запылал огромный костер.
И люди, взявшись за руки, плясали и пели, пока горел он - мой эшафот!
     Палачи понимают толпу: люди взбунтовались не из-за  несчастного Лушара.
Они  бунтовали  против  короля,  они  хотели  беспорядка,  они  наслаждались
погромом...
     А король и двор были беспечны. В тот день в Версале был бал, и там тоже
весело танцевали - в отсветах грозного костра... Революция  упадет как  снег
на их головы!

     Его Величество Людовик  XVI... Его бедное жалкое Величество! Я три раза
встречался с несчастным королем.
     Первый  раз  я  увидел  его  в связи с  денежным затруднением:  мне  не
заплатили жалованье - в казначействе не было денег. Я подал жалобу  королю и
был вызван в Версаль.
     Я  остановился  на  пороге  залы,   сверкающей  мрамором,  зеркалами  и
позолотой.  Король  не пригласил  меня  войти. Он стоял спиной  ко мне и так
провел всю аудиенцию.
     - Я приказал, - молвил он, не  оборачиваясь, -  заплатить вам указанную
сумму.
     Именно тогда, рассматривая его спину - эту  презирающую меня спину, - я
отметил сильные мускулы шеи, выступавшие из-под кружевного воротника.
     На прощание ему все-таки  пришлось обернуться. И король - клянусь! - не
смог  скрыть ужаса. Нет, это не был обычный трепет человека при виде палача.
Это был ужас!
     Он будто почувствовал, где я увижу вновь эти мускулы шеи...

     И  еще: при выходе из  дворца  я увидел  двух женщин.  Одна была - сама
величественность  и  надменность,  другая -  сама  доброта.  Это  были  они:
королева и сестра короля - принцесса Елизавета.
     Так в  один день я увидел всех венценосных особ, которые падут  от моей
руки...

     Как  весело началась  Революция!  С  какой праздничной легкостью  народ
овладел Бастилией! Правда, во всей "зловещей тюрьме тирана" оказалось  всего
несколько  заключенных (один из них был  безумен и  никак не хотел  покидать
камеру).
     Я буду часто вспоминать почти пустую Бастилию, проходя по переполненным
революционным тюрьмам.
     Свобода, Равенство и Братство! Или Смерть! О Великая Революция!

     Равенство и Братство... Уже 23  декабря 1789 года (этот день - навсегда
в моем сердце)  на  заседании Национального  собрания разгорелась дискуссия.
Депутаты предложили уничтожить  унизительные ограничения, существовавшие для
некоторых  профессий.  В  частности,  для  нас  (Исполнителей  приговоров) и
театральных актеров.
     С  актерами было  все  ясно, но  палачи стали  предметом дискуссии. Два
выступления я переписал в Журнал.
     Депутат  аббат Мари:  "Это  не  предрассудок  и  не  предубеждение. Это
справедливость.  Каждый  человек  должен  испытывать  содрогание   при  виде
господина,  хладнокровно лишающего  жизни  своих  ближних.  Это основано  на
понятиях Чести и Справедливости".
     И тогда  поднялся  бледный щуплый человек. Он также (правда,  несколько
монотонно) заговорил о величии Свободы, Равенства и Братства, о  непременном
торжестве Всеобщей  Справедливости. И потому, заключил он. Человек не  может
быть лишен своих законных прав за исполнение обязанностей, предписанных  ему
во имя Закона!
     Так я в  первый  раз увидел Робеспьера. И  так  Революция  дала палачам
равные  права  с другими гражданами. Разумные люди даже требовали  запретить
само постыдное слово "палач" и ввести только наше официальное наименование -
"Исполнитель высших  приговоров  уголовного суда". Но это предложение как-то
утонуло в речах...
     Депутаты обожали говорить.
     Я  часто  встречался   с  депутатом  Национального  собрания   доктором
Гийотеном. Только впоследствии я оценил, каким великим человеком он был. Ибо
он, Гийотен, предчувствовал будущее. Не будь его, мы.  Исполнители, попросту
задохнулись бы  в потоке жертв,  которые  поставит нам Революция.  Куда мне,
единственному  парижскому палачу,  было  справиться с той бессчетной чередой
осужденных, которую  когда-то  предсказал несчастный  Казот?  Здесь и  армия
палачей не справилась бы!

     Гийотен  был  совершенно  свободен  от предрассудков  в  отношении моей
профессии.  Мы часто  собирались у меня  дома и музицировали. Он превосходно
играл на клавесине, я - совсем недурно на скрипке.
     И вот однажды играли мы арию из "Тарара" и размышляли о едином и равном
для всех наказании - эта проблема очень занимала Гийотена.
     - Виселица? - спросил он.
     - Нет, -  ответил я, -  трупы повешенных  сильно  обезображиваются. Это
портит нравы - ведь преступники подолгу висят на потеху толпе.
     И мы опять играли. И размышляли.
     -  Нет,  что ни говорите,  доктор,  - высказал  я  свое  мнение,  -  но
отсечение головы - самый  приличный способ казни. Недаром его  удостаивались
одни привилегированные сословия.
     -  Правильно, -  сказал  он. -  Но  благодаря равенству  перед законом,
теперь этим способом могут пользоваться все!
     Я прервал его восторги:
     - Вы представляете, сколько теперь  может быть таких казней? - (О, если
бы мы могли тогда представить!) - И какая должна быть верная рука у палача и
твердость духа у  жертвы? А если осужденных много, то казнь может обратиться
в страшные муки вместо облегчения...
     Я привел много доводов. Мы опять задумались и продолжили нежную арию. И
тут Гийотен высказал то, о чем я давно думал:
     - Надо найти  механизм,  который действовал бы  вернее  руки  человека!
Нужна машина!
     - Браво! - воскликнул я.

     И Гийотен стал еще чаще  заходить ко  мне - обсуждать, какая это должна
быть машина. К счастью, был еще один музыкант, который порой присоединялся к
нам. Это был немец - некто Шмидт.
     В  тот вечер мы  составили  великолепное  трио,  но  наше музицирование
весьма часто прерывалось рассуждениями о будущем аппарате.
     - Там должна быть доска, и обязательно горизонтальная, чтобы осужденный
лежал неподвижно... это очень важно, - говорил я.
     - Именно,  именно, -  восторженно подхватывал  Гийотен, играя нежнейшую
арию из "Орфея и Эвридики".
     Шмидт внимательно  слушал  наш  разговор.  Надо  сказать,  что  он  был
механиком, занимавшимся изготовлением фортепьяно. Когда Гийотен  ушел, Шмидт
молча подошел к столу и набросал рисунок карандашом.
     Это была гильотина!
     - Но мой не хочет замешивать себя  в этой штук... не надо говорить  про
мой... - сказал Шмидт.
     Я  взглянул на рисунок  и не смог  удержаться от крика  восхищения. Там
было  все,  о чем  может мечтать палач: дернул за  веревку -  и  лезвие ножа
скользит  между   двух  перекладин,  падает  на  шею  привязанного  к  доске
осужденного...  О,  как  это облегчало  наш  нелегкий  труд  -  теперь любой
гражданин мог стать палачом!
     Я  расцеловал  Шмидта,  и, чтобы  унять охватившее меня возбуждение, мы
продолжили играть нежнейшую арию. Уже на другой день я зашел к  Гийотену. Он
был вне себя от счастья!

     Я  присутствовал  на заседании  Национального  собрания,  когда Гийотен
восторженно  сообщил о новом  изобретении. Как  и  хотел  того Шмидт, о  его
участии  не было сказано  ни  слова.  И аппарат  был  назван  (и  совершенно
справедливо) в честь отца идеи - доктора Гийотена!
     Помню, описывая достоинства машины, добрейший Гийотен забавно сказал:
     -  Это  гуманнейшее из  изобретений  века. Осужденный  почувствует лишь
слабый ветерок над шеей... Поверьте,  этой машиной я так отрублю вам голову,
что вы даже и не почувствуете.

     Как хохотали  граждане депутаты!  Они не  знали, что большинству из них
предстоит испытать справедливость слов доктора - на собственной шее.

     Вот  тогда  и произошла  моя  вторая  встреча  с  королем. Национальное
собрание  поручило доктору Луи, лейб-медику короля,  высказать свое мнение о
гильотине.  В  обсуждении  должны  были  принять  участие доктор  Гийотен и,
конечно, я - Исполнитель.
     Стояла  теплая весна 1792  года. Мы приехали  в  Версаль и прошли через
сразу опустевший дворец - увидев нас, несколько слуг  с жалкими, испуганными
лицами тут же попрятались.
     Лейб-медик принял нас в кабинете, за столом, покрытым зеленым бархатом.
Когда мы обсуждали  рисунок  Шмидта, открылась дверь и вошел он - король! Он
был в темном платье. Его приход меня не удивил  - я знал, что король обожает
слесарничать и  сам  выдумывает всякие механизмы.  К тому  же  он  продолжал
считать  себя главой  нации,  и  перемена в  системе исполнения наказаний не
могла не интересовать его.
     Король, нарочи