то не замечая нас, обратился к доктору Луи:
     - Что вы думаете об этом?
     - Мне кажется, что это весьма удобно...
     - Но  уместна ли тут полукруглая форма лезвия? Ведь шеи  бывают разные:
для  одной круг будет  чересчур  велик, для  другой -  мал... -  Он поправил
рисунок  (заменил  полукруг косой  линией) и, стараясь не  глядеть  на меня,
спросил лейб-медика: - Кажется, это тот  человек? Спросите его мнение о моем
предложении.
     - Я думаю, замечание превосходно, - сказал я.

     Действительно, испытания доказали верность замечания короля.
     И в этом король смог убедиться сам - во время нашей третьей,  последней
встречи...

     20 марта Национальное собрание  одобрило гильотину. Добрый  Гийотен был
вне себя от счастья - он избавил осужденных от страданий. Я не стал говорить
этому славному человеку,  что есть тайна,  известная любому  палачу:  помимо
мучений от самой казни, жертвы испытывают страдания, которые следует назвать
посмертными,  ибо  наши ощущения  продолжают существовать некоторое  время и
после нашего конца. И несчастные  чувствуют нестерпимую боль после отсечения
головы...

     Собрав братьев в моем доме, я  рассказал им  об изобретении, менявшем в
корне нашу жизнь. И Месье де Реймс, и Месье д'Орлеан, и Месье  де Дижон были
согласны со мной - великое изобретение! Это был первый  и последний разговор
за семейным столом о нашем занятии.

     Между  тем  Революция  принялась  за  дело.  10  августа  подстрекаемые
городской Коммуной  толпы ворвались в королевский дворец. Король и его семья
бежали   под  защиту   Национального  собрания,  но  оно  уступило  яростным
революционерам из Коммуны, и король был отрешен от власти.
     Его отправили в тюрьму - в Тампль.
     Парижем и  страной начали фактически править люди из городской Коммуны.
Их вождем был некий Марат. Я помню желчное лицо этого гражданина, его желтые
буравящие  безумные  глаза.  У  него  было воспаление вен,  и  все  тело его
гноилось  - я думаю, от этого зуда он и  пребывал в постоянном бешенстве. Он
всюду  видел  заговоры, всюду искал  (и  находил!)  врагов  Революции. "Друг
народа" - так звала этого полубезумца восторженная толпа.
     "Друг гильотины" - так назвал бы его я.
     Они распустили Национальное  собрание,  избрали  послушный им  Конвент.
Напрасно  Лафайет пытался повернуть свою  армию, подавить мятеж  в  Париже -
солдаты  его не слушались. И  Лафайет,  вчерашний кумир  Революции,  бежал в
Германию.
     Австро-прусская армия вступила  во Францию. В ответ - ярость и кровь! И
террор!  Так моя гильотина стала главным  действующим лицом -  на нее теперь
были обращены все надежды нации. Спасение в крови!
     19  августа  я  приехал  с осужденным  фальшивомонетчиком  на  Гревскую
площадь, но  услышал  крики: "Пошел на  Дворцовую, Шарло!" Толпа по наущению
Коммуны пожелала перенести гильотину под окна королевского дворца.
     И  они  с  ревом взялись  за  дело!  Как  любят  они  разрушать!  Какой
энтузиазм! Какое вдохновение!
     Я  не  успел и  глазом моргнуть  - уже весь  эшафот  был разобран! Люди
перенесли  тяжелые  доски  на  неизвестно   откуда  взявшиеся  подводы  -  и
двинулись, счастливые, в путь, ко  дворцу, на площадь, которая  отныне стала
именоваться площадью Революции. И конечно, они распевали революционные песни
и плясали.
     Теперь   все   будет   происходить   под  песни.  Каждая  казнь   будет
заканчиваться счастливым песнопением  народа. И  плясками. Причем в толпе  у
гильотины я буду часто видеть одни и те же лица.

     Тогда, в начале, я так любил и эти песни, и эти лица - одухотворенные и
грозные, как сама Великая  Революция. Да  и как мне их было не любить!  Ведь
это  были первые  люди за  всю  мою  жизнь, которые смотрели  на меня, вечно
презираемого палача, не только без отвращения и  страха - но  с восхищением!
Среди  них  было  много  молодых  женщин  - неистовых и  прекрасных в  своем
революционном гневе.
     Мои казни стали напоминать гигантские театральные представления, где я,
презренный  когда-то Сансон, был  главным и любимым актером. Именно в те дни
появилась  традиция  -   показывать  площади,  заполненной  тысячами  людей,
отрубленные головы аристократов.
     Какой  это  был  революционный  порыв!   Правда,  не  все   могли   его
выдержать...
     "С любимой рай и на эшафоте", - сказал  я себе  тогда,  во  время казни
несчастной  подруги  моей грешной  юности.  Дюбарри осудили вечером,  а  уже
наутро я  ждал  ее  в  канцелярии.  Сначала привели отца  и двух  сыновей из
семейства Ванденивер - они были осуждены как "соучастники в ее преступлениях
против   народа".   Вместе   с   ними   я   должен   был   казнить    троицу
фальшивомонетчиков.
     Я закончил  их предсмертный  туалет  -  и привели  ее.  Я не  видел  ее
двадцать лет, и сейчас,  когда она шла за перегородку, где готовили к смерти
осужденных, я  не  узнал прекрасные черты, искаженные безумным ужасом. Лицо,
помятое после бессонной ночи, распухло от слез.
     Я не успел  спрятаться. Мгновение она  смотрела  на меня, видимо силясь
что-то вспомнить, потом отвернулась. Я с облегчением вздохнул - не узнала! И
вдруг она бросилась передо мной на колени с криком:
     - Я не хочу! Не хочу!
     Потом поднялась и спросила лихорадочно:
     - Где здесь судьи? Я еще не все сказала!
     И  я  испугался  -  а вдруг  узнала?  Уже  наступило страшное время,  и
достаточно  ей было рассказать про  нашу связь  - я  тотчас был бы  объявлен
пособником врагов Республики. И конец!
     Пришли  судьи. Я  с  тревогой вслушивался в ее сбивчивую речь... Но она
сообщила  лишь  о  каких-то  жалких  двух  бриллиантах, которые  ей  удалось
спрятать.  Несчастная тянула  время!  И  судьи  сурово  сказали ей, что  она
разоряла  французскую  казну, заставляя  покойного  короля  тратить  на  нее
народные  деньги;  упомянули  о  каком-то заговоре, который  она возглавляла
(тогда  уже всех  обвиняли  в  заговорах  -  это было самое  употребительное
слово);  и заявили,  что ей предоставлена народом  великая  милость - кровью
искупить свои преступления.
     Этими судьями были  граждане Денизо  и Руайе.  С  ними  пришли еще  два
депутата Конвента.  Пришли поглазеть на когда-то всемогущую красавицу  - как
она будет умирать!

     Кстати, с  Денизо  и Руайе  я  тоже  встречусь  на  эшафоте.  В той  же
канцелярии  я приготовлю  их к смерти,  теми  же ножницами  отрежу волосы  и
повезу на той же телеге, что и мою маленькую Дюбарри...

     Я велел помощникам начинать готовить ее.  С  искаженным, ставшим  таким
безобразным лицом, она  боролась  с ними.  Трое  держали  ее, пока четвертый
срезал роскошные волосы, готовя ее к объятьям гильотины.
     Потом  я взял с  собой  несколько  локонов и долго  вспоминал запах  ее
волос, запах моей юности...

     Наконец  она впала в  забытье  и  позволила  связать себе руки.  Только
горько  плакала, все  время  плакала...  Я посадил ее  на  свою телегу,  сел
впереди  и  всю дорогу  не  оборачивался: боялся - узнает!  И  всю дорогу  -
горькие рыдания, каких я не слышал никогда  в жизни.  А я знаю в этом толк -
много было рыданий в этой телеге!
     Все  улицы были заполнены народом, и наши славные патриоты кричали: "Да
здравствует Республика! Смерть королевской шлюхе!" - и приветствовали  меня,
славного Шарло, который так ловко отправляет на небеса врагов Республики.
     Мне было  приказано  казнить ее последней, чтобы она испытала весь ужас
ожидания смерти. Но  двадцать лет назад  я  сказал ей  правду -  теперь я ей
пригодился! При виде  гильотины она упала в обморок, и я  тотчас велел нести
ее  на  эшафот  -  первой!  Однако  она  немедленно  пришла  в  себя,  стала
отбиваться, и все обращалась ко мне, все кричала:
     - Минуточку, еще только одну минуточку, господин палач!
     Мы встретились глазами, и в этот миг, клянусь, она меня узнала! И тогда
я приказал помощникам -  быстрее! Она продолжала сражаться  с ними, пока они
торопливо привязывали ее к доске. И все кричала, все молила меня:
     - Минуточку, господин палач, еще одну минуточку!..
     Я дернул за веревку - все было кончено!

     Был  обычай - показывать отрубленную голову народу. Но я не мог поднять
эту  голову,  которую  целовал когда-то...  И  вот  юнец  в  красном колпаке
выскочил на эшафот и потребовал показать ее голову!
     Народ  грозно  гудел. Я предложил юнцу помочь мне - сделать это самому,
если он, конечно, не боится крови.  Он прокричал  в толпу,  что кровь врагов
народа доставляет ему только радость! И народ аплодировал ему.
     Я попросил его  открыть  кожаную крышку ящика, куда  скатывались головы
несчастных.  Мне  показалось,  что он  побледнел...  Но  наклонился,  достал
голову, подошел к краю эшафота и... рухнул вместе с ее головой! Она катилась
по  помосту, а он лежал без  движения. Доктор потом сказал,  что его  сразил
апоплексический удар.
     Я  так  и  не  знаю  до  сих  пор, что его убило  - ужас  или  то,  что
происходило в те мгновенья в душе моей...

     Я был хорошим патриотом, но что-то во мне изменилось. Да и не только во
мне. Отошли от  Революции  многие благородные люди,  но она уже выбрала себе
новых  кумиров.  Теперь  власть колебалась  между двумя  партиями,  готовыми
уничтожить друг друга...
     Каждый день я наблюдал  кровавое бешенство толпы. Люди сходили с ума от
ненависти, они будто лакомились кровью,  их  жажда казней  перешла всяческие
границы. И я мог легко предсказать:  победит та партия, которая лучше сумеет
угодить этой всеобщей ненависти против прежних богачей.
     С  эшафота будущее  видится достаточно ясно. Я увидел его еще до  казни
несчастной Дюбарри.  Жирондисты  (умеренная  партия) должны были  проиграть.
Впрочем,  такого  легкомысленного  слова,   как  "проиграть",  Революция  не
принимает. Только одно слово признает она - "умереть".

     Появилась новая профессия - ненавистник. Это были  одни и  те же  люди.
Утром  я  их  видел  в  Конвенте,  где  они аплодировали  кровожадным  речам
ораторов, а  по  вечерам они  сами  произносили не менее  кровожадные речи в
клубах.  Они  же  стояли  в  первых  рядах  около моей  гильотины  - с вечно
раскрытыми ртами для проклятий и революционных песен. Именно тогда я обратил
внимание, как изменились за это время их лица - особенно у женщин.
     От вечных  гримас  ненависти,  от постоянных  криков ярости у них стали
лица фурий!

     Помню,  10  августа  (в годовщину  штурма королевского дворца) я открыл
окно,  чтобы  освежить воздух, и увидел молодого  человека,  сопровождаемого
пляшущей и распевающей песни толпой. Он нес на палке... человеческую голову!
     Теперь  они устраивают самосуды повсюду. Вид толпы, вздернувшей на пики
головы  аристократов  и орущей при этом "Да  здравствует Республика!", давно
уже никого не удивляет.
     Ненавистники  правят  толпами,  ибо  Революция  -  это  буря, и  в  ней
действует закон пены, непременно выплывающей наверх!

     Вопрос  о судьбе короля был  лишь  предлогом  в  борьбе за власть между
партиями. Жирондисты  решили  уступить народной кровожадности - и голосовать
за смерть короля.
     11  декабря  несчастный король  предстал перед судом Конвента. Впрочем,
судьба его была решена еще до суда.
     Верно сказал его защитник:
     - Я ищу среди вас судей, а вижу лишь одних обвинителей.
     И верно сказал обвинитель:
     - Это  процесс целой  нации против одного человека. Его убийство хотели
сделать  символом.  "Казнь   короля  должна   укрепить  народную  свободу  и
спокойствие...  Призрак должен исчезнуть".  Это  были слова Робеспьера. И 18
января жирондист  Верньо, которому выпало в тот день председательствовать  в
Конвенте, огласил приговор.

     Скоро, скоро я  повезу на  гильотину и Верньо... Но пока пришла очередь
короля.

     Король попросил  отсрочить  казнь -  они  ему отказали,  позволили лишь
проститься с семейством и отправиться к эшафоту в карете со священником.
     Казнь была  назначена на 20 января.  Вечером 19-го я получил приказ: за
ночь поставить эшафот и ожидать осужденного к восьми утра.

     Были  приняты  невиданные  меры  предосторожности  - даже  мне, вопреки
обычаю, не разрешили сопровождать короля на казнь.
     Накануне в почтовом ящике я нашел множество писем. В одних  говорилось,
что короля  освободят по дороге  из  Тампля на  площадь  Революции,  и  меня
грозились убить, если я окажу сопротивление заговорщикам.  В других  письмах
меня  умоляли  затянуть  казнь, чтобы  дать  возможность  решительным  людям
пробиться к эшафоту и увезти короля.
     В   то   время  уже   работало  множество  шпионов,  и  письма  граждан
вскрывались.  Так  что я  почел  за лучшее  отнести эти  послания  в Комитет
Общественного Спасения.
     Но один молодой человек пришел в мой дом и  умолял  принести ему одежду
короля. Он  надеялся в толпе поменяться с ним местами. Я назвал его безумцем
и выгнал. Пришлось сообщить в Комитет и о нем. Надеюсь, я не навредил  этому
юноше - я ведь не знал его имени...

     Печальное совпадение: 20  января - годовщина моей свадьбы, и  в этот же
день я должен был обручить  короля с гильотиной. Моя  бедная жена убрала все
приготовленные яства, и всю ночь мы провели в молитве.
     Все-таки король! Помазанник Божий!
     Я  хорошо  помнил его  презрение,  его  отвращение ко  мне  - тогда,  в
Версале. Он даже не глядел на  меня!  Теперь ему предстояло  в последний час
быть рядом со мной. Если  бы кто-то шепнул  ему об этом на ухо во время того
нашего свидания!

     На рассвете загремели  барабаны -  каждый округ  должен  был  направить
батальон национальной  гвардии  для охраны воздвигнутого ночью эшафота.  Мой
сын в составе  одного из батальонов отправился на площадь. Товарищи смотрели
на  него с уважением. Еще  бы -  сын палача  и сам  будущий  палач, которому
предстоит убивать врагов Республики.
     Пора было и мне на площадь. Но не так-то легко идти казнить короля.
     Меня бил озноб, и я почему-то шептал: "Жертва принесена!"
     В  семь  часов  утра мы  с братьями  (палачами Руана, Орлеана и Дижона,
приехавшими помочь мне в этот исторический день) сели в фиакр. Но улицы были
до того  запружены народом, что только около девяти мы добрались до  площади
Революции.
     Когда-то эта площадь носила имя его отца - Людовика XV. Это  было всего
несколько  лет назад, но теперь  казалось - прошла целая вечность. Ибо с тех
пор ушел целый мир.

     Итак, мы приехали на площадь, заполненную народом - тысячами людей. Я и
братья были вооружены - под плащами  у каждого, кроме шпаг, было по кинжалу,
по пистолету, и карманы набиты пулями.
     Эшафот  был  окружен  национальными гвардейцами  и жандармами. Батальон
марсельцев пришел с пушками и навел  их на гильотину.  Все были уверены, что
короля попытаются освободить, но... никакой попытки не было.
     С эшафота я увидел, как со стороны церкви показалась карета, окруженная
двойным строем кавалеристов.  Карета подъехала. Король сидел  сзади, рядом с
ним священник.
     Людовик вышел из кареты. Народ, теснившийся за кольцом войск, замолчал.
Только грохот барабанов!
     Он узнал меня и кивнул - так началась наша третья встреча.
     Мой брат, руанский палач, подошел к королю и, обнажив  голову, попросил
"гражданина  Капета"  снять  камзол и позволить  связать  себе  руки. И  тут
началось  -  король  возмутился  и  отказался.  Брат  сказал,  что  придется
применить силу, и двое других моих братьев приблизились к королю.
     - Вы осмелитесь поднять на меня руку? - спросил Людовик.
     - Вы не в Версале, гражданин Капет. Вы у ступеней эшафота.
     Положение спас священник. Он сказал:
     -  Уступите,  Ваше Величество,  и  вы  пойдете  по  стопам  Христа.  Он
вознаградит вас.
     И тогда король молча протянул  руки. Я осторожно связал их, не причинив
ему  боли. Но на этот  раз мы  поменялись  местами  -  теперь я  старался не
глядеть ему в глаза...
     Священник дал ему приложиться к Образу Спасителя.
     И король поднялся ко мне - на эшафот.
     - Пусть смолкнут барабаны! - Он повелительно поднял связанные руки.
     К  моему изумлению, барабанщики выполнили его приказ! Людовик обратился
к толпе:
     - Французы,  вы видите - ваш король  собрался умереть за вас. Пусть  же
моя кровь прольется для вашего счастья. Я умираю невинным...
     Ему не дали договорить. Раздались команды, и вновь  загремели барабаны.
Король пытался еще что-то сказать, но не смог. В одно мгновение мы привязали
его к доске. И лезвие гильотины полетело на его голову...
     -  Отойди  в  лоно  Господа  Бога,  сын  Святого  Людовика,  - только и
прошептал священник.

     Всю ночь я не спал - ходил по комнате.
     С тех пор картина казни стоит передо мной даже во сне. Все двадцать лет
я вижу ее... вижу, как удалялась телега с обезглавленным телом...
     Тело короля  было брошено  в  яму с негашеной  известью  на кладбище  у
церкви Маделен. Я нашел священника и тайно отслужил заупокойную мессу.

     После казни  короля - началось! Люди сделались будто безумными.  Теперь
постоянное  пролитие крови стало странной потребностью. Началась новая эра -
эра крови, и разверзлась  бездонная яма, в  которой  все они  исчезнут. Все,
погубившие его...

     Со  времени  казни  Людовика  гильотина  уже  не  снималась  с  площади
Революции. И две красные балки - кровавые балки! - с висящим топором грозили
городу.

     Покойный  король помогал умирать  своим подданным. Я помню дворянина из
Пуату, которому  я  рубил голову. Когда телега  остановилась  у эшафота,  он
спросил меня:
     - Та ли это гильотина?
     Я понял, о чем он спрашивает.
     - Та самая. Переменили только лезвие.
     И  тогда  он счастливо улыбнулся, радостно  взошел на эшафот,  встал на
колени и поцеловал то место, где пролилась кровь короля.
     Этот дворянин был эмигрантом, рискнувшим вернуться во Францию проведать
свою  любовницу. Он  был  и первой жертвой, которую я  обезглавил по решению
недавно созданного Революционного Трибунала.

     Голод,  наступление армий неприятеля и  ужас  перед  грядущей расправой
заставили друзей  Республики сплотиться. Ораторы в  Конвенте обещали народу:
уничтожение врагов Равенства избавит от всех бед. Террор необходимо усилить!
     Так был создан Революционный Трибунал.
     Неистовый Шометт, Генеральный прокурор Парижской Коммуны,  под  пение и
яростные вопли, сотрясавшие древние стены Ратуши, кричал в толпу:
     -  Мы  принесем  в  жертву  всех  злодеев!  И   только  тогда  покой  и
благоденствие воцарятся в торжествующей Республике!

     Я явился  на первое заседание Трибунала. Зал был декорирован в  суровом
духе столь  любимого нашей Революцией республиканского Рима.  Судьи сидели в
креслах, обитых кроваво-красным бархатом, на фоне  бюста  Брута, вдоль стен,
разрисованных античными  символами -  пучками дикторских прутьев и  красными
фригийскими колпаками.
     Конечно,   я  присутствовал   при   избрании   Конвентом   этих   новых
революционных судей, которые теперь "не были  стеснены  никакими формами при
производстве  дел"  и  могли   "употреблять   все  возможные   средства  при
изобличении  преступников".  Отныне  "приговор  мог оглашаться в  отсутствии
обвиняемого  и  обжалованию   не  подлежал",  а  "все   преступления  против
общественной безопасности передавались в Трибунал".
     В Трибунале  заправлял  общественный обвинитель  Фукье-Тенвиль.  Он был
сух, бесстрастен и признавал только одно наказание - смерть.
     Я понял: мне предстоит невиданная работа. И оказался прав. Огрызавшаяся
террором  Республика  отправит  на  тот  свет  больше  людей,  чем  все  мои
предки-палачи, вместе взятые.

     Я  хорошо приготовился. Старая гильотина была  снята, поставлена новая,
куда  я  внес  некоторые  усовершенствования,  чтобы можно было  производить
больше казней.
     Удобное (в двух шагах от площади Революции)  кла