дбище у церкви Маделен,
куда  свозились жертвы гильотины  (и где  лежал обезглавленный король), было
переполнено. Уже думали о новом кладбище...

     И  именно в это время один из  отцов террора  - Марат - был убит ударом
кинжала.
     В   последнее   время  Марат   поднялся   необыкновенно.  На  очередном
революционном празднике  я  видел, как  толпа внесла  его в Конвент в  венке
триумфатора. Это  был  настоящий "друг  гильотины". Когда он  меня встречал,
всегда здоровался с подчеркнутым почтением.
     Толпа его обожала, ибо  не  было его кровожаднее. Он  истово  ненавидел
умеренность,  восхвалял  массовые  казни  и  провозглашал:  "Смерть  каждого
аристократа  приближает наше радостное будущее!" Его имя повторялось народом
при всех убийствах и насилиях, затмив имена Дантона и Робеспьера...
     В  те  дни  Марат  был  болен.  Омерзительные  струпья   на  его   теле
воспалились,  и  он несколько дней отсутствовал в  Конвенте.  Стараясь унять
нестерпимый зуд, он сидел в теплой ванне.
     Я был у него - ванна была покрыта грязным сукном, поперек лежала доска,
на которой он писал. В ванне он и принимал посетителей.
     Шарлотта  Корде, девушка из провинции, сообщила ему, что хочет раскрыть
заговор врагов Республики. И он ее принял.
     Подойдя к ванне, она вонзила нож в грудь Марату.

     "17 июня Первого  года  единой  и  нераздельной  Республики" я  получил
приговор о казни Шарлотты  Корде и, кликнув помощника, отправился в  комнату
осужденной. Я  увидел  молодую  красавицу.  Она сидела  за  столом  и что-то
писала.  Ее восхитительные светло-каштановые волосы  были распущены,  она  с
усмешкой тряхнула ими:
     - Я приготовила их для вас, господа!
     Мы молча ждали, пока она закончит писать.
     Это было  ее предсмертное  письмо.  Она  была потомицей  Марии Корнель,
сестры  автора  бессмертного "Сида". И, клянусь, великий Корнель был бы горд
предсмертным  творением  своей  родственницы.  (Я  передал  письмо секретарю
Трибунала, но перед этим, разумеется, прочел его.)
     Шарлотта  писала, с каким энтузиазмом разделяла  она  "великие принципы
Революции", как  "ненавидела ее крайности". Писала  о том,  что имя  Марата,
"который  по  трупам поверженных  жирондистов  шел  к  власти, позорило  род
человеческий", о том, что он "непременно разжег бы  гражданскую войну своими
крайностями", а  теперь "в любимой ею Республике будет царствовать мир". Она
"с  радостью  отправлялась на  небо,  надеясь встретить  там Брута  и других
мучеников, пожертвовавших жизнью во имя Свободы"...
     Я велел помощнику отрезать ее роскошные  волосы, затем подал ей красную
рубашку, в которую перед казнью обряжали отцеубийц. Она ее надела.
     Нужно было связать ей руки, и я увидел на них  кровавые ссадины - следы
ударов.  Когда  ее  схватили у  ванны  Марата,  ее  били...  Она  со  смехом
предложила надеть перчатки.
     Обошлись без перчаток. Я умею связывать  женские руки  и,  клянусь,  не
причинил ей боли.
     Наконец мы уселись в  позорную телегу. Я приготовил для нее кресло. Она
отказалась.
     - Вы непредусмотрительны, в телеге трясет.
     -  Это  ведь  не очень  надолго... - Она улыбнулась и  осталась стоять,
держась за край телеги. Я поставил перед ней стул, чтобы она могла опираться
на него коленом.
     Шел  дождь,  но  улицы  были  заполнены  толпой.  Оскорбления и грозные
выкрики  сопровождали  ее всю дорогу.  Но, осыпаемая проклятьями,  она гордо
стояла в телеге.
     - Народ любил Марата, - сказал я.
     - Народ часто любит  чудовищ.  Но  я  надеюсь, что эта  нынешняя любовь
будет недолгой.
     Мы были уже на улице Сент-Оноре, совсем недалеко от  площади Революции.
Здесь в одном из  домов жил Робеспьер. Каково же было мое удивление, когда я
увидел  в   раскрытом  окне  его  квартиры  трех  депутатов  Конвента,  трех
сподвижников - Камилла Демулена, Дантона и самого Робеспьера. Они глазели на
приговоренную.
     Скоро, скоро повезет и их моя добрая тележка...

     А пока они о чем-то говорили и смеялись. И смотрели сверху на Шарлотту.
Я и сам смотрел на нее во все глаза -  так поразительна была ее красота.  Но
еще  поразительней был  ее гордый  и невозмутимый вид.  Она хранила  его все
время, пока мы ехали среди рева, проклятий и оскорблений.
     Когда мы  оказались на  площади Революции, я попытался заслонить от нее
гильотину. Она засмеялась:
     - Нет-нет, я давно хотела ее увидеть. В нашем маленьком городке много о
ней говорили, но я никогда ее не видела...
     Она  бросилась  на  доску с  каким-то  исступлением - как  в постель  к
возлюбленному. Я дернул за веревку, и гильотина сделала свое дело.
     Потом один из моих помощников поднял ее  прекрасную голову и показал ее
народу. И... ударил голову по щеке. И щека покраснела.
     И толпа - вечно кровожадная толпа - зароптала.

     16 сентября - день самый примечательный. До этого дня я  казнил  только
врагов   Республики.   И  вот   16  сентября  на  эшафот   взошел  известный
революционер,  журналист  Горза. Он был первым  членом Конвента,  которого я
познакомил с гильотиной. Его преступление состояло в том, что он принадлежал
к  партии  Жиронды. Он  был  истинным  республиканцем, голосовал  за  смерть
короля... Но теперь они уже начали пожирать друг друга.  Кстати, этот  Горза
когда-то голосовал против уравнения  палачей в правах с другими  гражданами.
Он почему-то  невзлюбил  меня и однажды даже пытался  обвинить в симпатиях к
королевской власти.
     Увидев меня у эшафота, он крикнул:
     - Радуйся,  Сансон, насладись  своим триумфом! Мы хотели ниспровергнуть
монархию, а основали новое царство - твое!

     Каждый  раз, являясь в Консьержери,  я проходил мимо заржавленной двери
камеры,  в которой  сидела одна  из прекраснейших женщин Европы  -  королева
французов.
     После казни короля  о его  семье,  казалось,  забыли. Однако  Революцию
можно упрекнуть в рассеянности, но в беспамятстве - никогда!
     Все  сильнее  становились самые  жестокие.  Жестокость и непреклонность
стали залогом  победы  в борьбе  за  власть,  а  кровь  -  постоянной  ценой
поражения.
     В  этом  соревновании в свирепости  революционных партий  королева была
обречена. В июле у нее отняли сына.  2 августа ей огласили декрет о предании
ее суду.
     Жандарм, присутствовавший  при  этом, рассказывал  мне:  она  выслушала
декрет, связала  в  узелок  вещи,  поручила  дочерей  принцессе Елизавете  и
отправилась за чиновником.  Она еще не научилась наклонять голову и, входя в
камеру Консьержери, расшибла в кровь лоб о низкую притолоку.
     Я  видел  ее в этой камере - она  была перегорожена надвое. В  одной ее
части  постоянно  находились жандармы, в  другой, за  ширмами,  жила  теперь
королева французов. Я не любил королеву, но я не  мог не пожалеть прекрасную
женщину.
     11 октября я узнал, что Комитет  Общественного  Спасения начал  допросы
"вдовы Капет Марии  Антуанетты, именовавшей  себя  Лотарингско-Австрийской",
обвиняемой в заговоре против Франции.
     Конечно, я присутствовал на  суде. Королеве было тридцать семь лет,  но
тюрьма  и  страдания  превратили  красавицу  в  старуху.  Поседевшие волосы,
глубокие морщины на  лбу, складки вокруг губ...  Но  и в черном платье вдовы
(бывшая повелительница Франции, дочь императора и жена  короля  штопала  его
всю ночь) она была по-прежнему горда  и надменна. Она осталась королевой. Ее
обвиняли  во  всем: начиная с  того, что она немилосердно транжирила деньги,
принадлежащие народу Франции, и устроила голод в стране, и кончая чудовищным
- будто она склоняла к прелюбодеянию собственного сына.
     Общественный   обвинитель   Фукье-Тенвиль   монотонно   и   бесстрастно
потребовал приговорить ее к смертной казни.  И ее  приговорили -  под овацию
зала.
     Заседания шли  с девяти утра до десяти вечера.  Королеву мучили голод и
жажда.  Но  я  помню,  как  жандарм,  подавший  ей стакан  воды, должен  был
испуганно  оправдываться!  Таково  было настроение толпы.  Под  ее радостные
крики королева покинула зал, приговоренная к встрече со мной.
     А  я,  потомок презренных  палачей,  пошел  готовиться  принять  вторую
королевскую голову. Гордую голову красавицы королевы.

     Впоследствии секретарь Трибунала  рассказывал  мне,  как,  придя  после
приговора  в камеру,  она  бросилась, обессиленная, на  кровать и час  спала
мертвым сном, а проснувшись,  попросила письменные принадлежности и написала
письмо принцессе Елизавете. Оно  было передано Фукье-Тенвилю, и, кажется, он
переслал его  в Комитет Общественного  Спасения.  Одно  знаю  точно:  бедная
Елизавета никогда его не прочла...
     Фукье  как раз читал  это письмо вслух судье  Дюма,  когда  я пришел за
приказом. Оно меня  поразило,  и я, выйдя, записал  для потомства  несколько
строчек, которые мне удалось запомнить:
     "Меня только что  приговорили  к  тому,  чтобы я  соединилась  с  Вашим
братом. Я  надеюсь умереть с таким же присутствием духа, как и он... Ужасно,
что Вы  пожертвовали всем, чтобы остаться с  нами, а я оставляю  Вас в таком
страшном положении... Я прошу моего сына никогда не забывать  последних слов
своего отца,  которые я столько раз ему повторяла. Вот эти слова: "Пусть сын
мой никогда не будет  стараться отомстить за мою смерть". Напоминайте их ему
чаще,  дорогая...  Боже  мой,  как  тяжело  расставаться  с  Вами  навсегда!
Прощайте, прощайте, прощайте!"

     В приказе, который я получил, было сказано,  что казнь состоится завтра
утром. Я спросил Фукье-Тенвиля:
     - Когда выдадут закрытый экипаж?
     Он  подумал,  не ответил  и  вышел  из комнаты.  Я  понял  - отправился
совещаться с Робеспьером. Он умел служить начальству...
     Вернувшись, Фукье объявил:
     -  Преступница  королева  ничем  не  должна отличаться  от  преступницы
обычной, и ее следует везти в обычной позорной телеге.
     Вот так!

     Все повторилось,  как  при казни ее  несчастного мужа. Целую  ночь  моя
бедная богобоязненная  жена  молилась.  И я  не спал и молился.  Второй  раз
проливать царственную кровь!
     И  во время молитвы  в голове моей  вдруг кощунственно  зазвучали слова
казненного Горзы: "Мы основали новое царство - твое"...

     Я - их новый король? Смешно, граждане!

     В пять утра  уже гремели барабаны,  призывающие  к  оружию национальных
гвардейцев. Я отправился на площадь Революции - проверил страшный аппарат.
     В  десять утра  я и мой сын  (он теперь  часто  помогал мне на эшафоте)
пришли в  Консьержери. Тюрьма была  окружена  вооруженной охраной. Секретарь
Революционного Трибунала Напье, который должен был присутствовать при казни,
давясь  от смеха, рассказал мне,  как королева всю  ночь подшивала и гладила
белое платье - "готовилась к свиданию с матушкой гильотиной".
     Королеве, этой законодательнице мод, Робеспьер  позволил иметь в тюрьме
только  два платья - черное  и белое.  Черное  износилось совершенно, но она
сохранила белое. Видно, уже думала, что оно понадобится ей для ее последнего
выхода...

     Камера, где Робеспьер проведет  свою  последнюю ночь перед  гильотиной,
будет совсем рядом с камерой королевы.
     Я  нашел королеву  в комнатке, куда перед  казнью приводили смертников.
Она была в белом платье, и плечи ее были прикрыты белой косынкой. На голове,
помню, был чепчик с черными лентами.

     В полумраке комнаты она вновь была прекрасна. Увидев меня и моего сына,
она все поняла, встала и сказала:
     - Все в порядке, господа, мы можем ехать.
     - Нужны некоторые предварительные меры... - сказал я.
     Она молча повернула голову, и я увидел: волосы у нее уже были обрезаны.
О предусмотрительная королева!
     Все  так же молча она протянула  мне  руки. Я ловко и совсем  не больно
связал их. Вот так человек из  презренного рода Сансонов прикоснулся  к руке
королевы...
     Выйдя во двор, она увидела мою телегу и побледнела. Она ожидала увидеть
карету. Что ж, в первый и последний раз королеве  придется ехать в телеге. В
этом революционном экипаже!

     Любопытно:  в  сентябре  я  казнил того  самого Казота,  о  пророчестве
которого  так много говорили  лет двадцать  назад. По  пути у  нас состоялся
разговор, точнее, мы обменялись  несколькими  фразами, когда уже въезжали на
площадь (все  остальное  время,  пока  мы  ехали,  он не отрывал  головы  от
молитвенника). Но, увидев на площади гильотину, он усмехнулся и сказал:
     -  Сбылось! Значит,  ты  и  вправду  повезешь  ее  в  позорной  телеге.
Печально!
     И пошел на эшафот...
     ...Я подал ей табурет, чтобы она могла взойти в телегу.
     Раскрылись ворота, и телега вывезла королеву Франции к народу Франции -
тысячам вопящих проклятия людей.
     Ругательства и  угрозы  сопровождали  нас  в  этом долгом пути.  Долгом
потому, что лошади едва двигались в людском море.
     Всю  дорогу она простояла в  телеге, спокойно  и величаво снося выкрики
толпы: "Смерть австрийскому отродью! Смерть коронованной 6...!"
     Жандармы  давали  возможность людям из  толпы прорываться  к телеге,  и
тогда лошади становились  на дыбы, а  ненавистники  тыкали кулаками  в  лицо
своей вчерашней повелительнице.
     Перекрикивая неистовые  вопли народа, я сделал резкое замечание охране.
Но несмотря на мой тогдашний авторитет,  они меня не послушали. Видно, у них
было другое распоряжение.
     Что ж, королева испила свою чашу до дна - с достоинством, не бледнея.
     Мы  ехали по улице  Сент-Оноре...  И  я заметил: по мере приближения  к
площади,  она  стала  напряженно  всматриваться  в  верхние  окна  домов.  Я
забеспокоился - не задумала ли она чего? И стал следить за ее взглядом.
     Вскоре в одном  из окон я увидел аббата - он жестом отпустил  ей грехи.
Тогда она облегченно вздохнула и даже чуть улыбнулась. Видимо, через кого-то
она сумела условиться со священником, и он проводил ее в последний путь.
     Более  она не поднимала головы. А зря! В окне дома Робеспьера я  увидел
уже  знакомую картину: они  опять стояли втроем  - Дантон,  Камилл Демулен и
Робеспьер. И опять оживленно переговаривались...

     На  площади  Революции телега остановилась прямо против  главной  аллеи
Тюильри - и она вздохнула, видно, что-то вспомнила.
     Я и мой сын поддержали ее, когда она сходила с телеги. Легкой походкой,
быстро и величаво, взошла королева на эшафот...

     Потом сын рассказал мне: когда он  привязывал  ее к страшной  доске, то
услышал ее последние слова: "Прощайте, дети, я иду к Отцу..."

     Доску с привязанной королевой положили на место, я дернул  за веревку -
и загремела гильотина!
     Кто-то  из  помощников  торжествующе  поднял  голову  королевы  и   под
восторженные вопли  народа пошел  с ней вдоль эшафота. Люди готовили платки,
чтобы омочить их в царственной крови. Так было  и  при казни короля  - тогда
произошла такая давка!
     И  вдруг  (я  думаю, от  посмертного  сокращения  мышц)  глаза королевы
открылись. Голова взглянула на толпу!
     И толпа замерла в  ужасе. Впервые с тех  пор, как  поставили гильотину,
толпа безмолвствовала...

     Тело  вдовы  Капет, залитое  негашеной  известью,  отправили  также  на
кладбище Маделен.
     Вещи ее мы отдали в богадельню.
     Кстати, секретарь Трибунала Напье сделал мне замечание - будто я не сам
привел  в движение топор, а поручил  это сделать помощнику. Это было не так,
но я не стал оправдываться, а лишь сурово сказал:
     - Я распоряжаюсь на эшафоте. И все, что там происходит, - мое дело!
     И он замолчал.
     Пусть отвыкают  приказывать!  Палач  (спасибо нашей  Революции!) теперь
уважаемая и самостоятельная фигура. Что бы они делали без палача!
     Когда Напье уходил, я позволил себе пошутить:
     -  Если, не дай  Бог, нам  придется  встретиться  на эшафоте, гражданин
Напье, поверьте, я непременно учту ваше замечание.
     Он побледнел.
     А ведь пришлось - и я дернул за веревку над его головой...

     После казни королевы последовало множество казней роялистов. Но в то же
время революционные партии не забывали и друг про друга.
     Два десятка жирондистов, знаменитых  революционеров, чьи имена  сияли в
истории нашей  Республики, были арестованы и  приговорены  к  смерти.  Тогда
Камилл Демулен, Дантон и Робеспьер объединились с "бешеными" революционерами
из Парижской  Коммуны - Шометтом, Эбером и прочими наследниками Марата.  Они
считали,  что  жирондисты  слишком  умеренны  и мешают  Революции  двигаться
вперед.
     Жирондисты должны были стать жертвами во имя высших целей Республики. Я
не совсем понимал теоретические  выкладки,  но  уже  знал  твердо:  все  эти
красивые слова скрывают лишь одно - борьбу за власть.

     Процесс жирондистов, понятно, шел  медленно - все они были  знаменитыми
ораторами, а обвинения против них были самые вздорные.
     Фукье-Тенвиль  (человек  услужливый,  но  весьма  средних способностей)
буквально изнемог в борьбе с ними...
     Проблему решили просто - Трибунал обратился в Конвент с предложением: в
связи с тем, что "общественное мнение  Франции  уже осудило  этих изменников
делу Революции...  а между тем Трибунал ничего  не может  сделать  с  ними и
тратит  время  на  формальности,  предписанные  законом...  Конвент   должен
освободить  Трибунал  от  соблюдения  этих  пустых  судебных  формальностей,
присущих старому строю".
     И уже вскоре  легендарные деятели Революции - Бриссо, Верньо и еще  два
десятка знаменитых республиканцев - за два десятка минут  были отправлены на
гильотину их вчерашними сотоварищами.
     Я  пришел в Консьержери и  застал всю  компанию  осужденных  в  комнате
смертников. Стоя группами, они  оживленно беседовали -  как беседуют  друзья
перед разлукой, перед дальней дорогой...
     Они без сопротивления (но с ироническими шутками) дали нам совершить их
предсмертный туалет - я остриг их, мой помощник связал им руки.
     А они шутили...
     Ирония  действительно  была:  на  пяти  телегах я вез их  сквозь густую
толпу, проклинавшую  их,  горланившую  революционные  песни и кричавшую: "Да
здравствует Республика!" И они - в телегах - пели  те же революционные песни
и кричали; "Да здравствует Республика!"
     Один из моих помощников,  Жако, надел  костюм паяца  и выделывал разные
непристойные  выходки против осужденных -  на потеху  толпе. Человек  он был
гнусный,  и выходки его были  недостойные,  но судьба действительно смеялась
над несчастными. И дьявол, видать, веселился, как этот паяц.

     Когда мы проезжали по улице  Сент-Оноре, в окне знакомого дома я увидел
знакомую троицу:  Дантона, Робеспьера и Демулена.  На этот  раз они молчали,
странно-одинаково скрестив руки на груди.

     Многотысячная толпа на площади Революции  пела "Марсельезу",  пока  эти
революционеры, также с пением "Марсельезы", по очереди поднимались на эшафот
и складывали свои головы в кожаный ящик.
     Я распоряжался  ходом казни  -  хлопот  было много.  Один из помощников
держал веревку блока  и по моему знаку  опускал лезвие гильотины. Доска была
залита  кровью  (все-таки  два десятка  человек!),  и  ложиться  на нее было
отвратительно.
     Я  приказал помощникам взять  по ведру воды и отмывать  ее после каждой
жертвы...  Мне  понадобилось  сорок минут,  чтобы  Республика лишилась своих
основателей. Трупы укладывались в ящики попарно.
     Помню,   Верньо   был  предпоследним.  И   этот  Верньо,  еще   недавно
председательствовавший в Национальном собрании, насмешливо  сказал секретарю
Трибунала Напье, вызывавшему осужденных на эшафот:
     - Революция, как Сатурн, пожирает своих детей! Берегитесь, боги жаждут!

     На другой день  после казни  жирондистов  Фукье-Тенвиль  грубо  спросил
меня, почему я избегаю сам дергать  за веревку, приводящую в движение лезвие
гильотины. (Напье, конечно, донес!)

     Я ответил  (так  же резко), что времена,  когда  рубили мечом, прошли и
теперь самое  важное  для палача  - распоряжаться порядком  на  эшафоте. При