ноне выгляжу?
   - Моложе.
   - Зачем лжешь?!
   - А почему не веришь? - в тон Петру гневно возразил Толстой. - Если бы
ты бородат был, патлат, в халате до пола, рукава до колен, тогда одно дело
- дед, а коли ты словно молодой одет, брит, неряшлив, как истинный
голландский шкипер, то не гляди, что плешив в малости и щеки будто у
аглицкого пса пообвисли, - все одно моложе своих лет!
   - Эк мед льет, хитрый фукс, - усмехнулся Петр. - В Венеции, что ль, при
Дворце дожей, хитрости и лести Борджиевой выучился?
   Толстой помнил, как его поразила Венеция; письма его оттуда были полны
восторга.
   Петр сразу же отличал, когда хвалили чужеземное, абы похвалить, чтоб
ему сделать приятное и таким образом выслужиться, от того, когда говорили
искренне. Ему было приятно, если бранили заграничное, - но по делу, не от
тупого отрицания чужого, а оттого, что разобрались в существе дела и
поняли, как у себя можно лучше и надежней сообразить.
   Людей, которые считали, что он преклоняется перед западными мастерами
оттого лишь, что они западные, Петр почитал дурнями.
   То, как Толстой понял Италию, свидетельствовало о его недюжинном уме и
широте взгляда.
   А ему надобно было делом доказать свою нужность новому государю, ибо за
границу он уехал вскоре после подавления стрелецкого бунта, и он знал, что
Петру известно о его близости к повергнутой Софье. Лишь одно могло убедить
государя в необходимости сохранить ему жизнь, ежели не свободу, - знание.
И Толстой доказал свое умение постигать сокровенное, заставив итальянцев
восхищаться его талантом политика и филолога.
   Потом Толстой не раз доказывал Петру свою нужность: и в Порте, понудив
Константинополь к миру, и в критические дни после бегства царевича, когда
он выманил его в Россию и чуть ли не самолично провел дознание, и в делах
с послами, аккредитованными в столице, и в переговорах со шведами.
Доказал, а оттого сделался постылым любимцем.
   ...К удивлению Толстого, государь налил себе еще одну рюмку (вообще-то
день его был - это восхищало Толстого - расписан по минутам, столь же
тщательно было расписано и меню), выпил и, крякнувши, спросил: - Посланник
Виктор де Лю знаком тебе?
   - Недавно еще прибыл, приглядываюсь.
   - Хорошо ли приглядываешься?
   - По мере сил.
   - Ну-ну, - отозвался Петр. - Это отменно, коли по мере сил. Они у тебя
немалые, а уж про ум и говорить нечего. Скажи, чтоб послали за де Лю, и
перо с бумагою принеси, а я пока трубку набью и возле твоего очага
погреюсь, коли разрешишь:
   надобно рукопись прочесть, до сих пор не поломал я нашу страсть вместо
одного слова писать двадцать, и все всуе, абы форму соблюсти. Сие не
просто гневит меня, а ставит в тупик. Как быть дальше - не знаю... Кстати,
верно ли мне донесли, что ты в коллегию отписал рескрипт, дабы бить кнутом
тех молодцов, кои, будучи отправлены на учебу в Лондон, Рим, Амстердам и
Тулон, сыскали там, отдыха ради, по бабенке?
   - Поди разберись, отдыху ли ради, -- ответил Толстой. - А коли завертит
нашего молодца чужая баба?
   - Ни одна иноземная баба русского не перекрутит! Это уж мне поверь!
Прежде он ее в доску загонит и своим кутенком сделает. Баба, коли ее мужик
проймет, словно воск, и не наш балбес - как вы все тайно страшитесь -
католичество примет, а, наоборот, тамошний бабец попросится в православие.
Горько мне видеть, что ты начал боярской давл„жке поддаваться, кровным
смешением себя пугать и тем, что, мол, духовная зараза у басурман сильна
до крайности. Коли дома - здорово и дело каждому есть, духовная зараза к
русскому человеку не пристанет. А поскольку мы все паки о чести своей
радеем, то помни: коли нашим недорослям пока и есть чем за границею
гордость свою выказывать, так вот этим! - Петр сделал рукой столь
выразительный жест, что Толстой, расхохотавшись, вынул платочек, отер
глаза, пообещал:
   - Отзову свой рескрипт, пущай себе господа студенты обращают по ночам
чужеземок в подруг православия, а значит, и державы Российской. Но днем
наши сукины дети обязаны постигать науки: коли неучами вернутся - буду
бить кнутом.
   - С этим согласен. А то обидно: ты небось понял, как мастер Ен нам с
тобою аршин загнал, отметивши, что у них каждый и в мелочи волен по-своему
жить, - до гуся ли ему водку пить али позже, - какая разница! А у нас
словес разводят по пустому поводу столько, что голову ломит! О чем радеем?
Что отвергаем?! С чем согласны?
   Понять нас, когда все вместе мыслим, нельзя, а поодиночке - до сей поры
страшимся, все скопом норовим... Ну, ступай, мин фрейнд, один хочу побыть.
   Толстой вышел неслышно, а Петр, усевшись в низкое кресло, бросил в
камин поленце, которое сразу же запузырилось бело-синим пламенем (угли
держали в очаге постоянно, подкладывая сухой березняк, ибо знали любовь
царя к теплу и яростную нетерпеливость, - пока разведут огонь, изойдет
весь, страх как не может человек ждать; захотел - вмиг подавай, и все
тут!). Тепло сделалось близким, а посему - ласковым, своим, бабьим. Петр
достал из кармана типографскую верстку, разложил на коленках: "Юности
честное зерцало"; умным нравилось, особенно в той части, где Петр требовал
от родителей учить детей улыбчивости и предупредительности:
   "Как словно волки живем, на всякого скалимся, доброго слова не скажем,
рявкаем да "нельзякаем", а ведь нет народа добрее и покладистей, чем наш,
зачем же себя позорим в глазах иноземцев, которые во внешней воспитанности
поднаторели?!"
   ...Посланник де Лю оказался человеком молодым еще, крепкого кроя,
низкорослым; пальцы его были коротки и ухватисты - легко и, видимо, быстро
собирались в кулак; шея коротка; голова словно у боксера, даже нос
перешиблен (готовясь к встрече с посланником загодя, Петр затребовал у
иностранной коллегии все данные, собранные на этого человека; значилось,
что в юные годы работал толмачом в Лондоне при своем посольстве; значит,
как и юные русские, отправленные туда на учебу, не мог не увлечься
боксированием).
   Посланник сделал поклон с растанцовкой, грациозно, но при этом
казалось, то ли он норовит уйти от удара незримого противника, то ли,
наоборот, готовится нанесть свой; галантности мало, боксерского бойцовства
- чересчур; английский штиль, ничего не поделаешь.
   Петр, не поднявшись с кресла, шаркнул левой ботфортой, что означало
ответное приветствие, и кивком пригласил посланника сесть рядом.
   Тот, поняв, ответствовал обязательным в таких случаях отказом:
   - Не смею, ваше величество... В вашем присутствии...
   Петр зевнул:
   - Мин зюсе, садись, коли приглашаю.
   Виктор де Лю снова потанцевал на толстовском узорном паркете, выражая
этим высшую степень благодарности, а затем не то что присел, а как-то
акробатически прислонился краешком задницы к атласному креслу, что было по
правую руку от любимого государева кресла.
   - Ну, как живется-можется в нашей северной столице? - сонно
поинтересовался Петр.
   - Я восхищен той огромной работой, которая поразительна и восхищает
всякого...
   - Восхищает? А чем? - спросил Петр и чуть заметным взмахом руки повелел
графу Толстому и денщику Василию Суворову выйти из зала.
   - Город, поднимающийся на глазах, уже сейчас обретает черты столицы,
равной по мощи разве что одному лишь Лондону. Одна широта пришпектов и
величие набережных делают Петербург совершенно особым, не виданным ранее в
Европе, местом.
   - Ишь, - усмехнулся Петр, - поднаторел ты, мин либер, в точности
посольских словечек; послушать тебя, так у нас и прорех никаких нет, и
мужик счастлив, и жулье вывелось - одно благоденствие.
   - Все невзгоды, кои не могут не сопутствовать такому великому периоду,
тревожат сердце просвещенного монарха, а посему будут преодолены в
кратчайший срок.
   - Не будут, - отрезал Петр. - В кратчайший срок не будут. Зачем лжешь?
Протокол протоколом, а коли метишь в министры - а ты обязан в оного
метить, де Лю, - не ври в глаза, не выдавай за действительное то, чего
каждый монарх желает своей державе. Мелюзгой тебя станут твои же вельможи
считать, а похуже того - трусом...
   Виктор де Лю погасил в себе остро вспыхнувшее чувство обиды, потому что
русский варвар при всей его грубости сказал вещи верные: и в министры
посланник метил, полагая свою работу в Петербурге единственно надежной
дорогой в правительственный кабинет, и клял себя (особенно утром, перед
началом работы) за трусость и малость, до боли завидуя тому, как
полномочные послы Кампредон и Ле Форт разговаривали на вечерних ассамблеях
с министрами Петра: чуть ли не на равных, открыто высказывая критические
мнения, а прусский чрезвычайный посол Мардефельд позволял себе (до ноября,
пока Меншиков не был отстранен от дел и уволен в жесточайшую опалу)
бесстрашно спорить со светлейшим едва ли не по всем аспектам
внутриполитического положения империи.
   Наблюдая себя со стороны, де Лю пришел к выводу, что трусость есть
качество врожденное. Смелость, считал он, а особенно смелость слова,
нарабатывается не годом и не жизнью, а поколениями, родословной, говоря
точней...
   Отец с трудом выбился в люди, сына учил осторожности, не подталкивал к
великому, а, наоборот, советовал делать ставку на то, чтобы удержать
накопленное, пусть даже малое.
   ...Петр задумчиво достал из одного из своих бесчисленных засаленных
карманов пакет, увидев который де Лю побелел лицом.
   - Мин либер, прочти-ка мне свое послание вслух, а?
   Де Лю взял протянутые ему государем бумаги, откашлялся и, ужасаясь себе
самому (но в самой глубине души восхищаясь), отчеканил:
   - Ваше императорское величество, тайна переписки посланника со своим
государем охраняется международным правом, и я не могу не протестовать
противу того, что мое донесение стало известно третьему лицу.
   - Я не лицо, де Лю! Я - государь всея Руси! Читай!
   - Не стану!
   - Ноздри вырву - станешь! - Лицо Петра перекосило яростью.
   Де Лю закрыл глаза и обреченно покачал головой:
   - Не буду.
   - Ну, это хорошо, первый экзамен ты выдержал, - удовлетворенно заметил
Петр. - А теперь смотри выгоду свою не пропусти, главную выгоду. И не
вздумай листки в камин бросить, - я не посмотрю, что император, выгребу с
угольев, - хоть копия с твоего поганого донесения у меня уж хранится в
архиве. А что касаемо тайны переписки, то я охраняю ее, мин либер, охраняю
сугубо требовательно. Только вот на несчастье суда нету: разбойники
позавчера напали на почту, перебивши охрану; искали денег. Сегодня поутру
мои солдаты настигли супостатов; прислали ко мне гонца, тот, огорченный
происшедшим, тотчас передал мне письмо, вскрытое разбойниками. Так что не
подумай дурного: случай, он и есть случай, куда ни крути. Читай, -
миролюбиво заключил Петр, - дело поправимое, только читай, мне твой голос
хочется послушать - я в нем для себя намерен главное выяснить, к твоей же,
повторяю, пользе.
   Де Лю долго откашливался, думая отказать государю, а затем - неожиданно
для самого себя - начал читать:
   - Сир! События в Петербурге заслуживают того, чтобы быть описанными
самым подробным образом. Мое ноябрьское донесение вашему величеству не
включало - и не могло еще включать - сообщение о том, что потрясло
северную столицу. Свершилось падение двух фаворитов Петра. Светлейший
князь Меншиков был отправлен в опалу, якобы за хищения, и казнен камергер
императрицы, кавалер Виллим Монс. Судьба этого человека - брата первой
фаворитки государя Анны Монс - поразительна, как, впрочем, и все
происходящее при здешнем дворе. Во время битвы под Полтавой Виллим Монс
был адъютантом Боура и за отвагу, проявленную на поле брани, удостоился
чести стать адъютантом государя. Через пять лет он бы переведен
камер-юнкером ко двору императрицы и с тех пор сделался персоною, весьма
близкою к августейшей семье. Петр высоко ценил блестящий ум кавалера, его
отвагу, красоту и знания. Однако же государыня, как оказалось, ценила в
Монсе не только поименованные качества, но и другие, для нее, видимо,
главные. Об этом - как выяснилось теперь - шептались при дворе, однако
государь был глух к такого рода слухам, целиком доверяясь своей
августейшей половине. Гром грянул в ночь на девятое ноября. Говорят, что
гнев Петра был столь ужасен, что, когда он явился лично выспрашивать
Монса, тот не смог ничего ответить, лишившись чувств от страха. В карманах
камзола Монса были обнаружены два чудных портрета государыни в
бриллиантовой осыпи и стихи, написанные рукою несчастного кавалера:
"Любовь - моя погибель; в сердце моем страсть, и она станет причиной моего
конца, ибо я дерзнул полюбить ту, которую мог только уважать!.."
   - Строчка пропущена, - заметил Петр. - В русском переводе ты строку
упустил:
   "Даст махт их либен воллен". Сам небось перевод делал? Или от моих
господ вельмож готовый получил?
   - Я сделал перевод сам, государь.
   - Плохо врешь, - убежденно сказал Петр. - Ну да бог с тобой, читай
дальше.
   - Увольте, ваше императорское величество.
   - Я кому сказал, мин либер?! - не открывая глаз, сказал Петр.
   - "Сказывают, - медленно, как бы преодолевая себя, продолжал де Лю, -
что после того, как Монсу был вынесен смертный вердикт, его императорское
величество поехал в острог и, по обычаю своему, взявши смертника за уши,
приблизил его лицо к себе и сказал на родном языке кавалера: "Мне жаль
тебя лишиться, но иначе быть не может".
   - Неверно тебе донесли. Я сказал господину кавалеру Монсу, что и пес
хозяйскую руку не кусает, понеже не годится такое человеку вытворять.
Дальше!
   - "После того как Монс спустя неделю был казнен, - продолжал свое
мучительное чтение посланник, - и голову его воткнули на кол посреди
площади, Петр, посадивши августейшую свою половину в коляску, повез ее
мимо окровавленного трупа, близко заглядывая при этом в глаза государыни...
   Через неделю Петр повелел заспиртовать голову Монса и, сказывают,
установил ее в опочивальне венценосной половины, запретив выносить оттуда
до особого на то распоряжения.
   Вскорости после этого государь провел тайные советы со своими
ближайшими помощниками; уволил в опалу Меншикова и, сказывают, начал
готовить ряд перемещений в кабинете, дабы привести к управлению не столько
представителей ныне уже знаменитых семей, сколько простолюдинов, обученных
и проверенных им в ратных и строительных делах. Симпатии государя к этого
рода работникам, никому ранее неведомым, делаются очевидными чем дальше,
тем больше.
   В случае такого рода поворота следует ждать новых Реформ, дающих еще
больше свобод внутри державы, особенно тем, кто имеет страсть к делу, будь
то флотостроение, торговля, металлургия или же создание аптек и клиник,
коих пока еще мало в России...
   Можно было б ждать новостей уже в начале генваря этого, нового, 1725
года, однако ж государь, сказывают, Усугубил свою осеннюю хворобу,
простудившись шестого числа на церемонии водосвятия во время праздника
Крещения..."
   - Мин либер, - прервал посланника Петр, - сегодня у нас девятое, а я и
не думал студиться, - как видишь, в полном здравии. Кто тебе об этом донес?
   - Кричали на папертях, ваше императорское величество, - ведь я в
русские церкви тоже хожу вместе с моим помощником Фридрихом Файном.
   - Юродивые ныли?
   - Нет, говорили в толпе: мастеровые, капитаны, торговцы.
   - Таким образом, ты хочешь упредить мой следующий вопрос про то, что к
тебе поздним вечером на подворье с новостью о моей простуде никто из
посланцев от господ вельмож тайно не приходил?
   - Готов поклясться.
   - Иди к столу... Перо там тебе приуготовлено, бумага тоже, устраивайся
и пиши новый рапорт своему великому князю, - я самолично стану диктовать.
Пиши, пиши! Я ж не зря говорю - к выгоде твоей случилось разбойное дело. А
то, что я продиктую, разнесешь коллегам - парижскому Кампредону сообщишь
доверительно, и саксонцу Ле Форту, - пущай спорят и строят догадки,
смеются - мое тебе будет за это благорасположение. Итак, пиши: "Сир! Во
дворцовых кругах говорят, а граф Толстой с Ягужинским подтвердили мне, что
Петр намерен провести ряд реформ в торговле и промышленности, дабы
покончить со взятками и казнокрадством не буквою, но духом будущей
российской жизни, в которой выгоднее и надежней быть честным в тяжкой
работе, но богатым зато, чем вором - в хитрованстве супротив законов, да в
лености. Для сего дела, сказывают, Петр готов на все. И верно, в ночь на
девятое ноября прошлого году был схвачен его и государыни любимец кавалер
Виллим Монс, причем был барабанный бой, и солдаты клеили афиши, в коих
сообщалось, что Монс с сестрою, генеральшею Балхшихою, за то заключены в
каземат, что брали взятки. Через неделю с лишком был объявлен государев
рескрипт: "Шестнадцатого числа сего ноября в десятом часу пополудни будет
на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу да сестре
его Балхше, подьячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балкиреву - за их
плутовство такое, что Монс и сестра его, будучи при дворе его
императорского величества, вступили в дела, противные указам государя, и
укрывали виновных плутов от облегчения их вин, и брали за это великие
взятки"... Теперь тебе надобно дать подробности, мин либер, каковых никто
из здешних твоих коллег не знает. Допиши, что Монс за услугу, которая
заключалась в том, чтоб протолкнуть через государевых помощников ту или
иную просьбу, от кого шестерку лошадей брал, от кого - коляску; очень
ценил атлас и опахала из Бэйцзина... Допиши, что Петр смилостивился над
Балхшихою, когда та на площади слезою молила о пощаде, и повелел ей дать
вместо десяти кнутов только пять - перед отправлением в Тобольск на вечное
житье...
   Закончил?
   - Да, ваше императорское величество.
   - За спиною ты меня не величеством обзываешь, - усмехнулся Петр, - а
бомбардиром... Я не в обиде... Только к бомбардиру не забывай слово
"господин"
   приставлять, а то неуважительно звучит, словно о какой собаке речь
идет, особливо такие клички в ходу у капитанов голландских торговых
фрегатов, - те любят так называть волосатых своих черных псов. Добавь для
куражу, что Петр повелел детей Матрены Балхши - камергеров и пажей
императрицы - отдать в солдаты... Припиши и еще: мол, сказывают, что
государыня - чистая, доверчивая душа - так была потрясена коварством
своего камергера, что соизволила произнесть фразу, разглядывая отсеченную
голову Монса: "Как грустно, что у придворных так много еще низких
испорченностей в натуре".
   Петр замолчал надолго, словно забыв о посланнике, а потом закончил:
   - А далее, де Лю, пиши то, что тебя в глазах великого князя подымет и
откроет тебе путь вверх. Пиши так: "Коли получу от вас, сир, дозволение,
то смогу - благодаря наладившимся связям с приближенными русского
государя, а особливо денщиками его Суворовым и Поспеловым - обговорить
заранее выгодные нам контракты на русское парусное полотно, которое ныне и
лучше, и дешевле голландского стало, а с нашей стороны можно - с
превеликой для нас пользою на будущее - отправить в Россию минералогов для
поиска железных руд и углей, а этого добра в громадном изобилии хранят
недры страны варваров..." Пиши, пиши, не вздрагивай, мин либер!
   Что ты, право, как девица - слова "варвар" пугаешься?! Какая тебе будет
вера, коль мордою нас об стол не повозишь? Пищи: "...норов россиян таков,
что коль идти к ним с добром и открыто объяснять свой резон и ожидаемую от
оного выгоду, то они, переборов свой страх перед иноземцами, будут
отменными партнерами в деле, не подведут; коли обманут - то в неразумной
купеческой малости, - но в главном лучше себе сделают убытки, чем тому, с
кем ударили по рукам, ибо чувство собственного достоинства в них сильно до
чрезвычайного..."
   Петр снова замолчал, потом потухшим голосом заключил:
   - Остальное сам сочини: о капризной погоде, о том, как Ле Форт пьяным
напился у канцлера Головкина на ассамблее, да поторопи своего сира с
ответом, ибо через неделю я еду в Ригу, осматривать гавань, а вернувшись -
сделаю новые распоряжения державе, к коим вам надлежит быть готовыми.
   - В тече