се же естественным правом и обычным правом народов
свято установлено, что смертные ничего не могут получать в собственность от
бессмертных богов на основании давности48. (XV) Так вот, древностью мы
пренебрегаем. Неужели же мы станем пренебрегать и тем, что происходит
повсюду, тем, что мы видим? Кто не знает, что в это самое время Луций Писон
упразднил имеющий величайшее значение и священнейший храмик Дианы на
Целикуле49? Здесь присутствуют люди, живущие близ того места; более того, в
наше сословие входят многие, кто совершал ежегодные жертвоприношения от
имени рода в этом самом святилище, предназначенном для этой цели. И мы еще
спрашиваем, какие места отняты, у бессмертных богов, на что боги указывают,
о чем они говорят! А разве мы не знаем, что Секст Серран50 подрыл
священнейшие храмы, окружил их строениями, разрушил, наконец, осквернил их
величайшей гнусностью? (33) И это ты смог наложить на мой дом религиозный
запрет? Своим умом? Каким? Тем, который ты потерял. Своей рукой? Какой?
Той, которой ты этот дом разрушил. Своим голосом? Каким? Тем, который ты
велел его поджечь. Своим законом? Каким? Тем, которого ты даже во времена
своей памятной нам безнаказанности не составлял. Перед каким ложем? Перед
тем, которое ты осквернил. Перед каким изваянием? Перед изваянием,
похищенным с могилы распутницы и помещенным тобой на памятнике, сооруженном
императором51. Что же есть в моем доме запретного, кроме того, что он
соприкасается со стеной дома грязного святотатца? Так вот, чтобы никто из
моих родных не мог по неосторожности заглянуть внутрь твоего дома и
увидеть, как ты совершаешь там свои пресловутые священнодействия, я подниму
кровлю выше - не для того, чтобы смотреть на тебя с вышины, но чтобы
закрыть тебе вид на тот город, который ты хотел разрушить.

    (XVI, 34) А теперь рассмотрим остальные ответы гаруспиков. "В нарушение
закона писаного и неписаного были убиты послы". Что это значит? Речь идет,
как я понимаю, об александрийцах52; согласен. Мое мнение следующее: права
послов, находясь под защитой людей, ограждены также и законом,
установленным богами. А вот того человека, который, в бытность свою
народным трибуном, наводнил форум всеми доносчиками, выпущенными им из
тюрьмы, человека, по указанию которого теперь пущены в ход кинжалы и яды,
который заключал письменные соглашения с хиосцем Гермархом, я хочу
спросить, неужели он не знает, что Феодосий, самый ярый противник Гермарха,
отправленный независимой городской общиной к сенату в качестве посла, был
поражен кинжалом53. В том, что бессмертные боги признали это не менее
преступным, чем случай с александрийцами, я совершенно уверен. (35) Но я
теперь вовсе не приписываю всего этого тебе одному. Надежда на спасение
была бы большей, если бы ты один был бесчестен, но таких много; потому-то
ты и вполне самонадеян, а мы, пожалуй, не без причины менее самонадеянны.
Кто не знает, что Платор, человек, известный у себя на родине и знатный,
прибыл из Орестиды, независимой части Македонии, в качестве посла в
Фессалонику, к нашему "императору", как он себя называл54? А этот, не сумев
из него выжать денег, наложил на него оковы и подослал своего врача, чтобы
тот послу, союзнику, другу, свободному человеку подлейшим и жесточайшим
образом вскрыл вены. Секиры свои55 обагрить злодейски пролитой кровью он не
захотел, но имя римского народа запятнал таким страшным злодеянием, какое
может быть искуплено только казнью. Каковы же у него, надо думать, палачи,
когда он даже своих врачей использует не для спасения людей, а для убийства?

    (XVII, 36) Но прочитаем дальше: "Клятвой в верности пренебрегли". Что
это значит само по себе, затрудняюсь объяснить, но, на основании того, что
говорится дальше, подозреваю, что речь идет о явном клятвопреступлении тех
судей, которые судили тебя и у которых в ту пору были бы отняты полученные
ими деньги, если бы они не потребовали от сената охраны56. И вот почему я
подозреваю, что говорится именно о них: как раз это клятвопреступление (я в
этом уверен) самое выдающееся, самое необычайное в нашем государстве, между
тем как те, с которыми ты вступил в сговор, дав им клятву, тебя к суду за
клятвопреступление не привлекают57.

    (37) Далее, к ответу гаруспиков, как вижу, добавлено следующее:
"Древние и тайные жертвоприношения совершены недостаточно тщательно и
осквернены". Гаруспики ли говорят это или же боги отцов и боги-пенаты?
Конечно, много есть таких, на кого может пасть подозрение в этом проступке.
На кого же, как не на одного Публия Клодия? Разве не ясно сказано, какие
именно священнодействия осквернены? Что может быть сказано более понятно,
более благоговейно, более внушительно? "Древние и тайные". Я утверждаю, что
Лентул, оратор строгий и красноречивый, выступая обвинителем против тебя,
чаще всего пользовался именно этими словами, которые, как говорят, взяты из
этрусских книг и теперь обращены и истолкованы против тебя. И в самом деле,
какое жертвоприношение является столь же древним, как это, полученное нами
от царей, и столь же старинным, как наш город? А какое жертвоприношение
хранится в такой глубокой тайне, как это? Ведь оно ограждено не только от
любопытных, но и от нечаянно брошенных взглядов; уже не говорю -
злонамеренный, но даже неосторожный не смеет приблизиться к нему. Никто не
припомнит случая, чтобы до Публия Клодия кто-нибудь оскорбил это
священнодействие, чтобы кто-нибудь попытался войти, чтобы кто-нибудь к нему
отнесся с пренебрежением; не было мужчины, которого бы не охватывал ужас
при мысли о нем. Жертвоприношение это совершают девы-весталки за римский
народ в доме лица, облеченного империем, совершают с необычайно строгими
обрядами, посвященными той богине, чье имя мужчинам даже нельзя знать,
которую Клодий потому и называет Доброй, что она простила ему столь тяжкое
злодеяние.

    (XVIII) Нет, она не простила, поверь мне. Или ты, быть может, думаешь,
что ты прощен, так как судьи отпустили тебя обобранным, оправданным по их
приговору и осужденным по всеобщему приговору, или так как ты не лишился
зрения, чем, как принято думать, карается нарушение этого запрета? (38) Но
какой мужчина до тебя преднамеренно присутствовал при совершении этих
священнодействий? Поэтому разве кто-нибудь может знать о наказании, какое
последует за этим преступлением? Или слепота глаз повредила бы тебе больше,
чем слепота разврата? Ты не понимаешь даже того, что ты должен скорее
желать незрячих глаз своего прапрадеда58, чем горящих глаз своей сестры?
Вдумайся в это и ты, право, поймешь, что тебя до сего времени минует кара
со стороны людей, а не богов. Ведь это люди защитили тебя, совершившего
гнуснейшее дело; это люди тебя, подлейшего и зловреднейшего человека,
восхвалили; это люди оправдали тебя, уже почти сознавшегося в своем
преступлении; это у людей не вызвала скорби беззаконность твоего
блудодеяния, которым ты их оскорбил59; это люди дали тебе оружие, одни -
против меня, другие впоследствии - против знаменитого непобедимого
гражданина60; от людей тебе уже нечего добиваться больших милостей - это я
признаю. (39) Что касается бессмертных богов, то какое более тяжкое
наказание, чем бешенство или безумие, могут они послать человеку? Неужели
ты думаешь, что те, которых ты видишь в трагедиях и которые мучатся и
погибают от раны и от боли в теле, больше прогневили бессмертных богов, чем
те, кого изображают в состоянии безумия? Хорошо известные нам вопли и стоны
Филоктета61, как они ни страшны, все же не столь жалки, как сумасшествие
Афаманта62 и муки матереубийц, доживших до старости63. Когда ты на народных
сходках испускаешь крики, подобные крикам фурий, когда ты сносишь дома
граждан, когда ты камнями прогоняешь с форума честнейших мужей, когда ты
швыряешь пылающие факелы в дома соседей, когда ты предаешь пламени
священные здания64, когда ты подстрекаешь рабов, когда ты прерываешь
священнодействия и игры, когда ты не отличаешь жены от сестры, когда ты не
понимаешь, в чью спальню ты входишь, - вот тогда ты впадаешь в исступление,
тогда ты беснуешься, тогда ты и несешь кару, которая только одна
бессмертными богами и назначена людям за преступление. Ведь тело наше, по
слабости своей, само по себе подвержено многим случайностям; да и само оно
часто от малейшей причины разрушается; но стрелы богов вонзаются в умы
нечестивых. Поэтому, когда глаза твои тебя увлекают на путь всяческого
преступления, ты более жалок, чем был бы, будь ты вовсе лишен глаз.

    (XIX, 40) Но так как обо всем том, в чем, по словам гаруспиков, были
допущены погрешности, сказано достаточно, посмотрим, от чего, по словам тех
же гаруспиков, бессмертные боги уже предостерегают: "Из-за раздоров и
разногласий среди оптиматов не должно возникать резни и опасностей для
отцов-сенаторов и первоприсутствующих, и они, по решению богов, не должны
лишаться помощи; поэтому провинции и войско не должны быть отданы во власть
одному, и да не будет ограничения..."65. Все это - слова гаруспиков; от
себя я не добавляю ничего. Итак, кто же раздувает раздоры среди оптиматов?
Все тот же один человек и притом вовсе не по какой-то особой своей
одаренности или глубине ума, но вследствие, так сказать, наших промахов,
которые ему было легко заметить, так как они вполне ясно видны. Ведь ущерб,
который терпит государство, еще более позорен оттого, что потрясения в
государстве вызываются человеком незначительным; иначе оно, подобно
храброму мужу, раненному в бою в грудь храбрым противником, пало бы с
честью. (41) Тиберий Гракх потряс государственный строй. Но каких строгих
правил, какого красноречия, какого достоинства был этот муж! Он ни в чем не
изменил выдающейся и замечательной доблести своего отца и своего деда,
Публия Африканского66, если не говорить о том, что он отпал от сената. За
ним последовал Гай Гракх; каким умом, каким красноречием, какой силой,
какой убедительностью слов отличался он! Правда, честные люди огорчались
тем, что эти столь великие достоинства не были направлены на осуществление
лучших намерений и стремлений. Сам Луций Сатурнин67 был таким необузданным
и едва ли не одержимым человеком, что стал выдающимся деятелем, умевшим
взволновать и воспламенить людей неопытных. Стоит ли мне говорить о
Сульпиции68? Он выступал так убедительно, так приятно, так кратко, что мог
достигать своей речью и того, что благоразумные люди впадали в заблуждение,
и того, что у честных людей появлялись менее честные взгляды. Спорить и изо
дня в день сражаться с этими людьми за благо отечества было, правда, трудно
для тех, кто тогда управлял государством, но трудности эти все же были в
какой-то мере достойными.

    (XX, 42) Бессмертные боги! А этот человек, о котором я и сам теперь
говорю так много? Что он такое? Чего он стоит? Есть ли в нем хоть
что-нибудь такое, чтобы наше огромное государство, если бы оно пало (да
сохранят нас боги от этого!), могло чувствовать, что оно сражено рукой
мужа? После смерти отца он предоставил свою раннюю юность похоти богатых
фигляров; удовлетворив их распущенность, он дома погряз в блуде и
кровосмешении; затем, уже возмужав, он отправился в провинцию и поступил на
военную службу, а там, претерпев надругательства от пиратов, удовлетворил
похоть даже киликийцев и варваров; потом, гнусным преступлением вызвав
беспорядки в войске Луция Лукулла, бежал оттуда69 и в Риме, вскоре после
своего приезда, вступил в сговор со своими родичами о том, что не станет
привлекать их к суду, а у Катилины взял деньги за позорнейшую
преварикацию70. Затем он отправился с Муреной в провинцию Галлию, где
составлял завещания от имени умерших, убивал малолетних, вступал в
многочисленные противозаконные соглашения и преступные сообщества. Как
только он возвратился оттуда, он собрал в свою пользу все необычайно
богатые и обильные доходы с поля71, причем он - сторонник народа! -
бесчестнейшим образом обманул народ, и он же - милосердный человек! - в
своем доме сам предал мучительнейшей смерти раздатчиков из всех триб. (43)
Началась памятная нам квестура72, роковая для государства, для
священнодействий, для религиозных запретов, для вашего авторитета, для
уголовного суда; за время ее он оскорбил богов и людей, совесть,
стыдливость, авторитет сената, право писаное и неписаное, законы,
правосудие. И все это было для него ступенью, - о, злосчастные времена и
наши нелепые раздоры! - именно это было для Публия Клодия первой ступенью к
государственной деятельности; это позволило ему кичиться благоволением
народа и открыло путь к возвышению.

    Ведь у Тиберия Гракха всеобщее недовольство Нумантинским договором73, в
заключении которого он участвовал как квестор консула Гая Манцина, и
суровость, проявленная сенатом при расторжении этого договора, вызвали
раздражение и страх, что и заставило этого храброго и славного мужа
изменить строгим воззрениям своих отцов. А Гай Гракх? Смерть брата, чувство
долга, скорбь и великодушие подвигли его на мщение за родную кровь.
Сатурнин, как мы знаем, сделался сторонником народа, оскорбленный тем, что
во время дороговизны хлеба сенат отстранил его, квестора, от дела снабжения
зерном74, которым он тогда ведал, и поручил это дело Марку Скавру.
Сульпиция, из наилучших побуждений противодействовавшего Гаю Юлию, который
незаконно домогался консульства75, веяние благосклонности народа увлекло
дальше, чем сам Сульпиций хотел. (XXI, 44) У всех этих людей было
основание, почему они так поступали, несправедливое (ибо ни у кого не может
быть справедливого основания вредить государству), но все же важное и
связанное с некоторым чувством обиды, приличествующим мужу. Что же касается
Публия Клодия, то он, носивший раньше платья шафранного цвета, митру,
женские сандалии, пурпурные повязочки и нагрудник, от псалтерия76, от
гнусности, от разврата неожиданно сделался сторонником народа. Если бы
женщины не застали его в таком наряде, если бы рабыни из милости не
выпустили его оттуда, куда ему нельзя было входить, то сторонника народа
был бы лишен римский народ, государство было бы лишено такого гражданина.
Из-за наших бессмысленных раздоров, от которых бессмертные боги и
предостерегают нас недавними знамениями, из числа патрициев был выхвачен
один человек, которому нельзя было стать народным трибуном77. (45) Годом
ранее этому весьма резко и единодушно воспротивились и брат этого человека,
Метелл78, и весь сенат, в котором даже в ту пору (при первоприсутствующем
Гнее Помпее, также высказавшем свое мнение) еще господствовало согласие. Но
когда в среде оптиматов начались раздоры, от которых нас теперь
предостерегают, все изменилось и пришло в смятение; тогда и произошло то,
чего, будучи консулам, не допустил брат Клодия, чему воспрепятствовал его
свояк и сотоварищ79, знаменитейший муж, в свое время оградивший его от
судебного преследования. Во время распри между первыми людьми государства
это сделал тот консул80, которому следовало быть злейшим недругом Клодия,
но который оправдывал свой поступок желанием того человека, чье влияние ни
у кого не могло вызывать недовольства81. В государство был брошен факел,
мерзкий и несущий несчастье; метили в ваш авторитет, а достоинство
важнейших сословий, в согласие между всеми честными людьми, словом, в весь
государственный строй; несомненно, метили именно в это, когда страшный
пожар этих памятных нам времен направляли против меня, раскрывшего все эти
дела. Я принял огонь на себя, один я вспыхнул, защищая отечество, но так,
что вы, тоже окруженные пламенем, видели, что я, ради вашего спасения,
первый пострадал и был окутан дымом.

    (XXII, 46) Все еще не успокаивались раздоры, а ненависть к тем, кто, по
общему мнению, меня защищал, даже возрастала. Тогда по предложению этих
людей, по почину Помпея, который не только своим влиянием, но и просьбами
побудил Италию, жаждавшую видеть меня, побудил вас, требовавших меня, и
римский народ, тосковавший по мне, добиваться моего восстановления в
правах, и вот я возвращен из изгнания. Пусть, наконец, прекратятся раздоры!
Успокоимся после продолжительных разногласий! Но нет - этого нам не
позволяет все тот же губитель: он сзывает народные сходки, мутит и волнует,
продается то той, то этой стороне; однако люди, если Клодий их похвалит, не
слишком ценят эти похвалы; они радуются, скорее, тому, что Клодий порицает
тех, кого они не любят. Впрочем, Клодий меня ничуть не удивляет (на что
другое он способен?); я удивляюсь поведению мудрейших и достойнейших
людей82: во-первых, тому, что они терпят, чтобы каждого прославленного
человека с многочисленными величайшими заслугами перед государством своими
выкриками оскорблял гнуснейший человек; во-вторых, их мнению, будто
чья-либо слава и достоинство могут быть унижены злоречием со стороны
отъявленного негодяя (именно это менее всего служит им к чести); наконец,
тому, что они не чувствуют (правда, они это, как все-таки кажется, уже
подозревают), что бешеные и бурные нападки Публия Клодия могут обратиться
против них самих. (47) А из-за этого уж очень сильного разлада между теми и
другими в тело государства вонзились копья, которые я, пока они вонзались
только в мое тело, еще мог терпеть, хотя и с трудом. Если бы Клодий не
предоставил себя сначала в распоряжение тех людей, которых считал
порвавшими с вами83, если бы он - прекрасный советчик! - не превозносил их
до небес своими похвалами, если бы он не угрожал ввести войско Гая Цезаря
(насчет него он пытался нас обмануть84, но его никто не опровергал), если
бы он, повторяю, не угрожал ввести в Курию это войско с враждебными целями,
если бы он не вопил, что действует с помощью Гнея Помпея, по совету Марка
Красса, если бы он не утверждал, что консулы с ним объединились (в одном
этом он не лгал), то разве он мог бы столь жестоко мучить меня, столь
преступно терзать государство?

    (XXIII, 48) Увидев, что вы снова вздохнули свободно, избавившись от
страха резни, что ваш авторитет снова всплывает из пучины рабства, что
оживают память и тоска по мне, он вдруг начал лживейшим образом продаваться
вам; тогда он стал утверждать - и здесь и на народных сходках, - что Юлиевы
законы85 изданы вопреки авспициям. В числе этих законов был и тот
куриатский закон, который послужил основанием для всего его трибуната86;
этого он не видел, ослепленный своим безумием; на сходках он предоставлял
слово храбрейшему мужу Марку Бибулу; он спрашивал его, всегда ли наблюдал
тот за небесными знамениями в то время, когда Гай Цезарь предлагал законы.
Бибул отвечал, что он за небесными знамениями наблюдал87. Он опрашивал
авгуров, правильно ли было проведено то, что было проведено таким образом.
Они отвечали, что неправильно. К нему необычайно благоволили некоторые
честные мужи, оказавшие мне величайшие услуги, но, полагаю, не знавшие о
его бешенстве. Он пошел дальше: начал нападать даже на Гнея Помпея,
вдохновителя его замыслов, как он обычно заявлял; кое с кем он пытался
завязать хорошие отношения. (49) Этот человек был тогда, очевидно, увлечен
надеждой на то, что он, путем неслыханного преступления опорочивший
усмирителя междоусобной войны, носившего тогу88, сможет нанести удар даже
знаменитейшему мужу, победителю в войнах с внешними врагами; тогда-то а
храме Кастора и был захвачен тот преступный кинжал, едва не погубивший
нашей державы89. Тогда тот человек, для которого ни один вражеский город не
оставался запертым в течение продолжительного времени, который силой и
доблестью всегда преодолевал все теснины, встречавшиеся на его пути, все
городские стены, как бы высоки они ни были, сам оказался осажденным в своем
доме, и решением и поведением своим избавив меня от обвинений в трусости,
которой попрекают меня некоторые неискушенные люди90. Ибо если для Гнея
Помпея, мужа храбрейшего из всех, когда-либо существовавших, было скорее
несчастьем, чем позором, не видеть света, пока Публий Клодий был народным
трибуном, не появляться на людях, терпеть его угрозы, когда Клодий говорил
на сходках о своем н