илостями, либо
уступив чьим-то просьбам. Однако даже это не имело целью оскорбить меня.
Ибо впоследствии он меня не только убеждал, но даже просил быть его
легатом. Даже этого не принял я - не потому, что находил это не
соответствующим своему достоинству, но так как не подозревал, что новые
консулы совершат против государства столько злодеяний. (XVIII)
Следовательно, до сего времени я должен опасаться, что станут порицать
скорее то высокомерие, каким я отвечал на его щедрые милости, чем его
несправедливое отношение к нашей дружбе. (43) Но вот разразилась памятная
нам буря, настал мрак для честных людей, ужасы внезапные и непредвиденные,
тьма над государством, уничтожение и сожжение всех гражданских прав,
внушенные Цезарю опасения насчет его собственной судьбы, боязнь резни у
всех честных людей, преступление консулов, алчность, нищета, дерзость68!
Если я не получил от него помощи, значит, и не должен был получить; если я
был им покинут, то, очевидно, потому, что он заботился о себе; если он даже
напал на меня, как некоторые думают или утверждают, то, конечно, дружба
была нарушена и я потерпел несправедливость; мне следовало стать его
недругом - не отрицаю; но если он же захотел охранить меня тогда, когда вы
по мне тосковали, как по любимейшему сыну, и если вы сами считали важным,
чтобы Цезарь не был противником моего восстановления в правах69, если для
меня свидетелем его доброй воли в этом деле является его зять, который
добился моего восстановления в правах, обращаясь к Италии в муниципиях, к
римскому народу на сходке, к вам, всегда мне глубоко преданным, в
Капитолии, если, наконец, тот же Гней Помпей является для меня свидетелем
благожелательности Цезаря ко мне и поручителем перед ним за мое доброе
отношение к нему70, то не кажется ли вам, что я, памятуя о давних временах
и вспоминая о недавних, должен тот вызывающий глубокую скорбь средний
промежуток времени, если не могу вырвать его из действительности, во всяком
случае, предать полному забвению?

    (44) Да, если кое-кто не позволяет мне поставить себе в заслугу, что я,
ради блага государства, поступился своей обидой и враждой, если это таким
людям кажется, так сказать, свойством великого и премудрого человека, то я
прибегну к следующему объяснению, имеющему значение не столько для
снискания похвалы, сколько во избежание осуждения: я - человек благодарный,
на меня действуют не только большие милости, но даже и обычное доброе
отношение ко мне. (XIX) Если я не требовал, чтобы кое-кто из храбрейших и
оказавших мне величайшие услуги мужей71 разделил со мной мои труды и
бедствия, то пусть и они не требуют от меня, чтобы я был их союзником в их
вражде, тем более, что они сами позволили мне защищать с полным правом даже
те действия Цезаря, на которые я ранее и не нападал, но которых и не
защищал. (45) Ведь первые среди граждан мужи, по чьему решению я спас
государство и по чьему совету уклонился в ту пору от союза с Цезарем,
утверждают, что Юлиевы законы, как и другие законы, предложенные в его
консульство, проведены не в установленном порядке72; между тем они же
говорили, что проскрипция моих гражданских прав73 была предложена, правда,
во вред государству, но не вопреки авспициям. Поэтому один муж, необычайно
влиятельный и чрезвычайно красноречивый, с уверенностью сказал, что мое
несчастье - это похороны государства, но похороны, назначенные согласно
законам74. Для меня самого, вообще говоря, весьма почетно, что мой отъезд
называют похоронами государства. Остального оспаривать не стану, но
использую это как доказательство правильности своего мнения. Ибо если они
решились назвать предложенным в законном порядке то, что было беспримерным,
что никаким законом дозволено не было, так как никто наблюдений за
небесными знамениями тогда не произвел, то неужели они забыли, что тогда,
когда тот, кто это совершил, был на основании куриатского закона сделан
плебеем, за небесными знамениями, как говорят, наблюдали? Но если он вообще
не мог стать плебеем, то как мог он быть народным трибуном75? И будут ли
казаться (даже при условии, что правила авспиций были соблюдены)
проведенными законным путем не только трибунат Клодия, но и его
губительнейшие меры только потому, что при признании правомерности его
трибуната ни одна мера Цезаря не может быть признана неправомерной? (46)
Поэтому либо вы должны постановить, что остается в силе Элиев закон, что не
отменен Фуфиев закон76, что закон дозволяется предлагать не во все
присутственные дни, что, когда вносят закон, наблюдение за небесными
знамениями, обнунциация и интерцессия разрешаются, что суждение и замечание
цензора и строжайшее попечение о нравах, несмотря на издание преступных
законов77, не отменены в государстве, что если народным трибуном был
патриций, то это было нарушением, священных законов78, а если им был
плебей, то - нарушением авспиций; либо мне должно быть позволено не
требовать в честных делах соблюдения тех правил, соблюдения которых они
сами не требуют в пагубных, тем более, что они уже не раз давали Гаю Цезарю
возможность проводить такие же меры иным путем, при каковых условиях они
требовали авспиций, а законы его одобряли79, в случае же с Клодием
положение насчет авспиций такое же, но его законы все клонятся к разорению
и уничтожению государства.

    (XX, 47) И вот, наконец, последний довод: если бы между мной и Гаем
Цезарем была вражда, то ныне я все же должен был бы заботиться о благе
государства, а вражду отложить на другое время; я мог бы даже, по примеру
выдающихся мужей, ради блага государства отказаться от вражды. Но так как
вражды между нами не было никогда, а распространенное мнение о якобы
нанесенной мне обиде опровергнуто оказанной мне милостью, то я,
отцы-сенаторы, своим голосованием, если речь идет о достоинстве Цезаря,
воздам ему должное как человеку; если речь идет об оказании ему особого
почета, то я буду сообразовываться с общим мнением сенаторов; если - об
авторитете ваших решений, то я буду оберегать незыблемость решений
сословия, облекшего полномочиями этого императора; если - о неуклонном
ведении галльской войны, то я буду заботиться о благе государства; если - о
какой-нибудь моей личной обязанности как частного лица, то докажу, что я не
лишен чувства благодарности. Этому вот я и хотел бы получить всеобщее
одобрение, отцы-сенаторы; но отнюдь не буду огорчен, если встречу, быть
может, меньшее одобрение у тех ли, которые, наперекор вашему авторитету,
взяли под свое покровительство моего недруга, или у тех, которые осудят мое
примирение с их недругом80, хотя сами они и с моим и со своим собственным
недругом помирились без всяких колебаний.

              Марк Туллий Цицерон. Речь об ответах гаруспиков.

Марк Туллий Цицерон.

----------------------------------------------------------------------------

РЕЧЬ ОБ ОТВЕТАХ ГАРУСПИКОВ

I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI
XXII XXIII XXIV XXV XXVI XXVII XXVIII

[В сенате, май (?) 56 г.]

    (I, 1) Вчера; сильно взволнованный как вашим, отцы-сенаторы,
поведением, преисполненным достоинства, так и присутствием многих римских
всадников, допущенных в сенат1, я счел необходимым пресечь бессовестное
бесстыдство Публия Клодия, который нелепейшими вопросами препятствовал
разрешению дела откупщиков, оказывал всяческое содействие сирийцу Публию
Туллиону2 и прямо на ваших глазах продавался тому, кому он уже целиком
продался3. Поэтому я обуздал бесившегося и выходившего из себя человека и в
то же время пригрозил ему судом; едва произнеся лишь два-три слова, я
отразил все свирепое нападение этого гладиатора. (2) А он, не знавший, что
за люди нынешние консулы4, смертельно бледный и потрясенный, неожиданно
бросился вон из Курии, изрыгая бессильные и пустые угрозы и стращая ужасами
памятного нам времени Писона и Габиния. Когда я последовал, было за ним, я
был полностью вознагражден тем, что вы все встали со своих мест, а
откупщики столпились вокруг меня. Но он, обезумев и изменившись в лице,
побледнев и лишившись голоса, неожиданно остановился, затем оглянулся назад
и, взглянув на консула Гнея Лентула, упал чуть ли не на пороге Курии, быть
может, при воспоминании о друге своем Габинии и в тоске по Писону. Что
сказать мне о его необузданном и безудержном бешенстве? Могу ли я нанести
ему рану более суровыми словами, чем те, какими его здесь же на месте
сразил достойнейший муж Публий Сервилий? Даже если бы я мог сравняться с
Публием Сервилием в силе, в исключительном и, можно оказать, дарованном
богами достоинстве, то я все-таки не сомневаюсь, что стрелы, направленные в
Клодия его недругом5, оказались и легче и не острее тех, которые в него
послал коллега его отца6.

    (II, 3) Но я все-таки хочу объяснить, чем я руководился в своем
поведении, тем людям, которым вчера показалось, что я вне себя от боли и
гнева зашел, пожалуй, дальше, чем этого требовал продуманный образ действий
мудрого человека. Но я ничего не совершил в гневе, ничего - не владея
собой, не совершил ничего такого, что не было бы в течение долгого времени
взвешено и заранее тщательно обдумано; ибо я, отцы-сенаторы, всегда заявлял
себя недругом двоим людям7, которые (хотя должны были защищать и могли
спасти меня и государство и к исполнению долга консулов их призывали даже
знаки этой власти, а к защите моих гражданских прав - не только ваш
авторитет, но и ваши просьбы) сначала меня покинули, затем предали,
наконец, на меня напали и, вступив - за посулы и награды - в преступный
сговор8, захотели меня, вместе с государством, уничтожить; они, кто своим
водительством, своим кровавым и губительным империем9 не сумели ни
отвратить гибели от стен наших союзников, ни обрушить ее на вражеские
города10, они, которые предали - и с выгодой для себя - все мои дома и
земли разрушению, поджогам, уничтожению, разорению, опустошению и даже
разграблению11. (4) Против этих фурий и факелов, против этих, говорю я,
губительных чудовищ и, можно сказать, моровой язвы, поразившей нашу
державу, начата мной, как я утверждаю, непримиримая война, не столь,
правда, жестокая, какой требовало бы горе, испытанное мной и моими
близкими, но такая, какой потребовало горе ваше и всех честных людей. (III)
А ненависть моя к Клодию ныне не больше, чем была в тот день, когда я
узнал, что его, обожженного священнейшими огнями, в женском наряде вывели
из дома верховного понтифика после совершенного им гнусного кощунства12.
Тогда, повторяю, тогда я понял и задолго до наступления ее предвидел, какая
сильная поднималась гроза, какая буря угрожала государству. Я понимал, что
преступности столь наглой, столь чудовищной дерзости знатного юноши,
обезумевшего и оскорбленного, не отразить, не нарушая спокойствия; что зло,
если останется безнаказанным, рано или поздно вырвется на погибель
гражданам. (5) И нужно сказать, что впоследствии моя ненависть к нему
возросла не на много. Ибо все то, что он совершил во вред мне, он совершил
не из ненависти ко мне лично, а из ненависти к строгим нравам, к
достоинству, к государству. Он оскорбил меня не больше, чем сенат, чем
римских всадников, чем всех честных людей, чем всю Италию. Наконец, по
отношению ко мне он оказался не большим преступником, чем по отношению к
бессмертным богам; ведь это их он оскорбил таким преступлением, каким их до
того не оскорблял никто; но ко мне он отнесся так же, как отнесся бы и его
близкий приятель Катилина, если бы победил. Поэтому я всегда думал, что он
заслуживает моего обвинения не больше, чем чурбан, о котором мы не знали
бы, кто он, если бы он сам не назвал себя лигурийцем13. И в самом деле, к
чему мне преследовать Публия Клодия, эту скотину, это животное,
польстившееся на сытный корм и желуди моих недругов? Если он понял, каким
преступлением он связал себя по рукам и по ногам, то он, несомненно, очень
жалок; если же он этого не видит, то как бы он, пожалуй, не вздумал
оправдываться, ссылаясь на свою несообразительность. (6) К тому же эта
жертва, как все ожидают, по-видимому, обречена и предназначена храбрейшему
и прославленному мужу Титу Аннию14; было бы очень несправедливо лишить уже
обещанной ему и надежной славы того, чьими стараниями я вернул себе и
достоинство и гражданские права.

    (IV) Действительно, подобно тому, как знаменитый Публий Сципион,
видимо, был рожден для уничтожения и разрушения Карфагена (ведь город этот
осаждали, подвергали нападениям, крушили и почти что взяли многие
императоры15, но он один, наконец, разрушил его до основания по своем
прибытии, как бы судьбой назначенном), так Тит Анний, видимо, рожден для
подавления, истребления, полного уничтожения этой губительной язвы и
дарован государству как бы милостью богов. Только он один и понял, каким
образом надо было, не говорю уже - победить, нет, сковать гражданина,
взявшегося за оружие, который одних изгонял камнями и мечом, других не
выпускал из дому16, который резней и поджогами держал в страхе весь Рим,
Курию, форум, все храмы. (7) У Тита Анния, мужа, столь выдающегося и с
такими заслугами передо мной и отечеством, я по своей воле никогда не стану
отнимать этого обвиняемого, особенно после того, как он ради моего
восстановления в правах не только испытал на себе вражду Публия Клодия, но
даже сознательно ее на себя навлек. Но если Публий Клодий, уже попавший в
опасные петли законов, опутанный сетями ненависти всех честных людей,
предчувствуя уже близкую казнь, все-таки, хотя и немного поколебавшись,
рванется вперед и попытается, несмотря на препятствия, напасть на меня, то
я буду сопротивляться и либо с согласия Милона, либо даже с его помощью дам
ему отпор - подобно тому, как вчера, когда Публий Клодий молча угрожал мне,
стоявшему, мне было достаточно только упомянуть о законах и о суде; он
тотчас же сел; я замолчал. Но если бы он вызвал меня в суд на определенный
день, как угрожал, то претор тут же назначил бы ему явку в суд через три
дня. И пусть он ведет себя смирно и примет в соображение вот что: если он
ограничится преступлениями, уже совершенными им, то он обречен в жертву
Милону; если же он направит стрелу в меня, то и я тотчас же прибегну к
оружию в виде правосудия и законов.

    (8) А недавно, отцы-сенаторы, он на народной сходке произнес речь,
содержание которой мне сообщили полностью. Послушайте сначала, каков был
общий смысл этой речи и каково было его предложение. Когда вы уже
посмеетесь над его наглостью, я расскажу вам обо всей этой народной сходке.
(V) О священнодействиях и обрядах, отцы-сенаторы, держал речь Клодий;
Публий Клодий, повторяю я, жаловался на то, что священнодействия и обряды в
пренебрежении, что их оскорбляют и оскверняют. Неудивительно, что вам это
кажется смешным. Даже созванная им самим народная сходка посмеялась над
тем, что человек, заклейменный - как он сам склонен хвалиться - сотнями
постановлений сената, которые все приняты против него в защиту религиозных
обрядов, мужчина, осквернивший ложа17 Доброй богини и оскорбивший не только
самим своим присутствием, но и гнусностью и блудом те священнодействия, на
которые мужчина не имеет права бросить взгляд даже неумышленно, сетует на
народной сходке на пренебрежение к религиозным запретам. (9) Поэтому теперь
ждут, что его ближайшая речь на народной сходке будет о целомудрии. И в
самом деле, какая разница, будет ли человек, прогнанный от священнейших
алтарей, сокрушаться по поводу обрядов и религиозных запретов или же
человек, вышедший из спальни своих сестер18, - защищать целомудрие и
стыдливость. Он прочитал на народной сходке ответ, недавно данный
гаруспиками насчет гула; в нем, наряду с многим другим, написано также и
то, что вы слышали, - священные и находящиеся под религиозным запретом
места используются, как несвященные. Обсуждая этот вопрос, он сказал, что
консекрация моего дома была совершена благочестивейшим жрецом, Публием
Клодием. (10) Я рад, что у меня появилось не только справедливое основание,
но и необходимость поговорить обо всем этом чуде, пожалуй, самом важном из
всех тех, о которых на протяжении многих лет сообщалось нашему сословию.
Ведь вы усмотрите из всего этого знамения и ответа, что от преступного
бешенства Публия Клодия и грозящих нам величайших опасностей уже
предостерегает нас, можно сказать, глас самого Юпитера Всеблагого
Величайшего. (11) Но сначала я освобожу от религиозного запрета свой дом,
если смогу сделать это настолько убедительно, что ни у кого не останется
никакого сомнения на этот счет. Если же у кого-нибудь возникнет хотя бы
малейшее недоумение, то я не только смиренно, но даже охотно покорюсь
знамениям бессмертных богов и религиозному запрету.

    (VI) Итак, какой, скажите, дом в этом огромном городе в такой степени
свободен и чист19 от подозрения насчет религиозного запрета? Хотя ваши
дома, отцы-сенаторы, и дома других граждан в подавляющем большинстве
случаев и свободны от религиозного запрета, все же один только мой дом в
нашем городе был от него всеми судебными решениями освобожден. Призываю
тебя, Лентул, и тебя, Филипп: на основании упомянутого ответа гаруспиков
сенат постановил, чтобы вы доложили нашему сословию о священных и
находящихся под религиозным запретом местах. Можете ли вы доложить это о
моем доме? Как я сказал, с него одного в нашем городе всеми судебными
решениями был снят какой бы то ни было религиозный запрет. Во-первых, сам
недруг мой, начертав в те бурные и мрачные для государства времена своим
нечистым стилем, смоченным во рту Секста Клодия, список всех своих прочих
злодеяний20, не написал о моем доме ни единой буквы религиозного запрета.
Во-вторых, римский народ, владеющий всей полнотой власти, во время
центуриатских комиций постановил голосами людей разных возрастов и
сословий, чтобы этот дом остался в том же правовом положении, в каком он
находился и ранее. (12) Впоследствии вы, отцы-сенаторы, - не потому, что
дело это казалось сомнительным, но чтобы заставить замолчать эту фурию
(если она еще останется в этом городе, который жаждет разрушить), -
постановили, чтобы о религиозном запрете, касавшемся моего дома, было
доложено коллегии понтификов. От какого религиозного запрета, как бы строг
он ни был, нас - при всей нашей нерешительности и щепетильности в вопросах
религии - не мог бы освободить один ответ и одно слово Публия Сервилия или
Марка Лукулла? Что бы ни решили трое понтификов насчет общественных
священнодействий, важнейших игр, обрядов в честь богов-пенатов21 и матери
Весты, насчет того самого жертвоприношения, которое совершается во имя
благоденствия римского народа и впервые со времени основания Рима было
оскорблено преступлением одного этого непорочного защитника религиозных
запретов, это всегда казалось римскому народу, сенату, самим бессмертным
богам достаточно священным, достаточно почитаемым, достаточно
неприкосновенным. Но все же консул и понтифик Публий Лентул, Публий
Сервилий, Марк Лукулл, Квинт Метелл, Маний Глабрион, Марк Мессалла, фламин
Марса Луций Лентул, Публий Гальба, Квинт Метелл Сципион, Гай Фанний, Марк
Лепид, царь священнодействий22 Луций Клавдий, Марк Скавр, Марк Красс, Гай
Курион, фламин Квирина23 Секст Цезарь, младшие понтифики Квинт Корнелий,
Публий Альбинован, Квинт Теренций, расследовав дело, заслушанное дважды, в
присутствии и при величайшем стечении виднейших и мудрейших граждан, все
единогласно освободили мой дом от какого бы то ни было религиозного запрета.

    (VII, 13) Я утверждаю, что с тех пор, как установлены священнодействия,
древность которых равна древности самого Рима, коллегия никогда не выносила
решения ни по одному делу в таком полном составе, даже - о смертной казни
для дев-весталок. Впрочем, присутствие возможно большего числа людей важно
при расследовании преступления; ведь суждение понтификов равносильно
судебному приговору; что касается религиозного запрета, то разъяснение
может быть по правилам дано даже одним опытным понтификом, между тем такой
же порядок решения пр