о мною,  Булгаков! Плачь,
говорю тебе!" И я  почувствовал,  как горесть  наполнила душу мою.  Черствый
клубок подступил к моему горлу, и слезы побежали из моих глаз.
     "Смейся, рабская душа!" - продолжал  он, хохоча во все  горло,  и поток
солнечной, мучительной радости  смыл  мою скорбь. Все, казалось, наполнилось
звенящей  радостью - и персики, разбросанные по  столу,  и осколки разбитого
бокала, и канделябры  мерцающих свечей, стоящие на смятой  и  залитой  вином
скатерти.
     "Беспредельна  власть моя,  Булгаков, и  беспредельна  тоска  моя;  чем
больше власти, тем больше  тоски". И он со слезами в голосе повествовал, как
склоняются  перед  ним человеческие души,  как гнутся  они под велением  его
воли.  Как любит он  Настеньку,  как  хотел  он ее любви.  Не подчинения,  а
свободной любви. Не по приказу его воли, а по движению душевному. Как боялся
он отказаться от власти над нею, страшась навсегда потерять  ее. Как отрекся
он  минувшей  ночью  от  власти  над Настенькиной душой и как  наградит  его
Всевышний  ее свободною любовью, вестником которой и был синий конверт, мною
принесенный.
     Ум его темнел, и он, размахивая руками, ходил по  комнате, как в бреду,
рассказывая бессвязно. Тень  или, вернее,  многие  тени его шагающей  фигуры
раскачивались по стенам. В незанавешенные  окна вливался холодный свет луны,
смешивающийся  с  мерцающим  желтоватым светом восковых  свечей  канделябра.
Глухо донеслись полночные перезвоны Спасской башни.
     "Ничего ты не понимаешь,  Булгаков! - резко остановился передо мной мой
страшный собеседник. - Знаешь ли ты, что лежит вот в этой железной шкатулке?
- сказал он в пароксизме пьяной откровенности. - Твоя душа в ней, Булгаков!"

ГЛАВА VI

     Было  около  двух  часов ночи. Венедиктов налил себе  бокал  и,  выпив,
продолжал свой рассказ.
     "И вот, понимаешь,  когда вошел из  темноты я в эту комнату, глаза  мои
застлались  от едкого  табачного  дыма  с примесью  какого-то  запаха  серы.
Клубились тяжелые  струи дыма, сверкали лампионы,  вместо свечей уставленные
плошками,  извергавшие  красные  и  голубые,  как  от горения спирта,  языки
пламени.  На  огромном,  круглом,  покрытом  черным  сукном  столе  сверкали
перемешанные  с  картами  золотые треугольники.  Десятка  три  джентльменов,
изящно одетых в красные и черные рединготы, в черных цилиндрах, все с такими
же геморроидальными  лицами, как  и  у  моего спутника,  в  полном молчании,
прерываемом проклятиями, играли в пикмедриль. Рыжий, которого я спас на углу
Уйтчапля  от разъяренной толпы клириков, пожал ближайшим джентльменам руки и
сел за стол, совершенно забыв о моем присутствии.
     Предоставленный   самому   себе,  я  попытался   осмотреться.  Комната,
показавшаяся мне  вначале сводчатой, поскольку можно было рассмотреть сквозь
клубы вонючей гари, или была вовсе лишена потолка, или он был прозрачен, так
как  кругом  мерцали  мириады звезд,  застилаемые  струями дыма.  В  глубине
направо высилось колоссальное изваяние, я узнал в нем ритуальное изображение
Асмодея в  виде козла. Именно  так  изображен он в  книге Брайтона.  Нет сил
передать всю гадость и похотливость неистовства приданной ему позы. С ног до
головы изваяние было залито испражнениями, горевшими голубым  огнем, а новые
и новые толпы посетителей с проникновенным трепетом облегчали свои желудки в
жертву богу дьяволов. Смрад,  поднимавшийся от этой  черной  мессы, заслонял
стоящего  на  голове  чудовища  дряхлого  Иерофанта  с  выпяченным  животом,
размахивающего  двумя факелами.  В  серном тумане  светлыми пятнами  маячили
круглые, покрытые сукнами  столы, где джентльмены предавались карточной игре
или обжорству... казалось, передо мной был шабаш ведьм мужского пола.
     "Ха, Шлюсен", - дернул меня за руку плюгавый старик и просил, передавая
карты, докончить партию за него, пока он отлучится,  обещая поделить выигрыш
пополам. Я сел, не отдавая себе отчета, и взял в руку карты; кровь прилила у
меня к голове и забилась в висках, когда взглянул я на них.
     Порнографическое  искусство  всего мира бледнело  перед  изображениями,
которые  трепетали  в  моих руках. Взбухшие бедра и груди, готовые  лопнуть,
голые животы  наливали  кровью  мои глаза,  и я с  ужасом  почувствовал, что
изображения эти живут, дышат,  двигаются у меня под пальцами. Рыжий  толкнул
меня  под  бок.  Был  мой  ход.  Банкомет  открыл  мне   пикового  валета  -
отвратительного  негра, подергивавшегося  в  какой-то похотливой судороге, я
покрыл  его  козырной   дамой,  и  они,  сцепившись,  покатились  кубарем  в
сладострастных  движениях,  а  банкомет  бросил  мне   несколько  сверкающих
трехугольников. Как удары молота,  стучала кровь  в моих висках. Но я, боясь
выдать себя, продолжал играть. Карта мне шла,  и неистовые  оргии  карточных
персонажей, сплетавшихся во славу Приопа... решались в мою пользу.
     Когда  плюгавый  джентльмен  вернулся,  передо  мною  на  столе  лежала
изрядная кучка металла. Он, видимо, был неожиданно обрадован и, сунув горсть
трехугольников мне  в  руки, похлопал  по спине. Воскликнул: "Ха, Шлюсен", и
погрузился  в  игру.  Оторвавшись  от  дьявольских   карт,  я   обвел   залу
помутившимся  взором  налитых  кровью  глаз. Для  меня не  оставалось  более
сомнения, что нахожусь я в клубе лондонских  дьяволов. Приходилось  думать о
бегстве. Рыжий джентльмен, встреченный мною в Уитчапле, вряд ли мог быть для
меня полезен.  Он  был  в  сильном  проигрыше,  и волосы  его бакенбардов  в
неистовстве сжимались  и  разжимались,  как  спирали  пружин...  На счастье,
увидел я двух косопузых карапузиков в красных рединготах, янтарных лосинах и
черных  цилиндрах,  которые,  о  чем-то  споря,  простились  с  соседями  и,
очевидно,  направились к  выходу.  Незамеченным  последовал я за  ними.  Они
подошли к плотной  кирпичной  стене и,  не замедляя  шага, слились с нею.  Я
бросился  к ней, выдвигая правое плечо вперед, ожидая удара холодного камня.
И только коснулся ее поверхности, как увидал себя в  сутолоке вечерней толпы
Пикадилли-стрит".
     Венедиктов остановился,  вытер  платком вспотевший  лоб, залпом  осушил
стакан и продолжал:
     "Когда   я  вернулся  в  гостиницу  и  разложил  семь  мною  выигранных
трехугольников посередине стола, долго не мог я понять их значения. Это были
толстые  золотые  и, очевидно,  платиновые  пластины,  с вырезанными на  них
знаками Аик-Бекара и  пентаклем,  сильно  потертые  и  бывшие,  очевидно,  в
немалом употреблении. Казалось, впитали они в себя адский пламень Асмодеевой
черной мессы.
     Недоуменно взял  я  один из них в руки  и, смотря на  него,  задумался.
Постепенно  меня захватили, нарастая, новые  ощущения.  Почувствовал  прилив
каких-то  новых  чувств, и  взор мой,  изощренный,  как-то свободно проникал
сквозь предметы, уносился беспредельно.
     В какой-то синеющей дымке, -  впрочем, даже не в дымке и не на стене, я
не знаю, как передать способ моего нового чувствования, - увидел я  девушку,
разметавшуюся  на  своей постели.  В  беспокойном  сне  сбросила она от себя
одеяло  и  в нагой своей красоте лежала передо мной. Волнение охватило меня.
Ее  лицо  не было мне  видно, и страстное желание  видеть его  наполнило мою
душу. Как бы подчиняясь ему, она с каким-то мучением повернулась ко мне. Как
прекрасно  было  это  лицо!  Как  прекрасна была  ее обнаженная  грудь!  Мне
захотелось,  чтобы она открыла свои глаза,  и  глаза  ее  открылись. Девушка
проснулась. В ужасе  села на  кровати.  Я  захотел, чтобы она  встала, и она
встала с мучительным напряжением. Рубашка скатилась к ее  ногам, и мгновенье
она стояла  передо мной,  как Киприда,  рождающаяся  из пены  морской. Затем
опомнилась, накинула  рубашку и в ужасе  опустилась перед  киотом  икон, где
теплилась  лампада...  Спасов  лик  строго  глянул мне  в  душу,  и  видение
потускнело.
     Я  выронил  из руки  трехугольник и долго-долго  смотрел перед  собою в
пустоту...  Прошел час, может  быть, другой... Дрова  догорали в  камине.  Я
понемногу пришел в себя и положил на ладонь другой платиновый трехугольник и
чуть  не выронил его  в  ужасе...  Стены  расступились,  и увидел  я  Жанету
Леклерк, актрису Паласс-театра, за которой ухаживал я тщетно. Она полулежала
на  софе,  и  около  софы  на  коленях  стоял  офицер  шотландской  гвардии.
Беспорядок  одежд,  нежность  поз  не  оставляла  сомнения  в  любовности их
свидания. Жанета, вся трепеща в истоме, тянула к нему свои обнаженные руки и
полуоткрытые  губы. Всем напряжением воли  я велел ей отпрянуть.  Но не было
моей власти над  ней, и она обняла своими обнаженными руками седеющую голову
полковника. Бешенство овладело  мною,  и  я велел  ему встать.  Покорный, он
поднялся с колен, отстранив объятия  Жанеты.  Я понял, что владею его душой;
Жанета, с неведомым для меня в женщине бесстыдством,  прильнула к нему своим
телом, и я, до краев преисполненный бешенством и чувствуя, что владею каждым
мускулом  шотландца, схватил его  руками ее горло и неистово впился в  него,
пока судороги не охватили ее тела.
     Видение  показало  мне  смерть Жанеты,  и  я  усилием своей воли бросил
шотландца головой об угол печки.
     Видение  пропало, а трехугольник  рассыпался в прах,  оставив  ощущение
ожога. Я бросился на диван и забылся тяжелым сном.
     Нужно ли рассказывать о беспредельном ужасе моем, когда утром я подошел
к  дому Жанеты, чтобы  рассказать  ей  об  ужасном сновидении,  увидел  дом,
окруженный  толпой,  ее  задушенной, а в  углу комнаты  с  разбитым  черепом
лежащего  виденного мною ночью шотландца. Жизнь  для меня потухла. Я  понял,
что выиграл у лондонских дьяволов человеческие души".

ГЛАВА VII

     Речь Бенедиктова становилась бессвязной. Он хмелел все больше и больше.
Видение прошлого терзало его мозг, он  опустился глубоко в  свое  кресло  и,
сильно  затягиваясь,  курил  свою  трубку  с длинным  чубуком.  Бледный, как
смерть, рассказал он, как овладел душою и телом молоденькой леди, только что
вышедшей замуж за члена Верховной Палаты лорда Крю, и раздавил ее жизнь, как
раздавливает  полевой цветок тяжелая нога прохожего; как  не  мог он  даже в
тумане увидать владетеля души с Пентоклем Альдебарана.
     Петр  Петрович   открыл  шкатулку  и   показал  мне  четыре  оставшиеся
трехугольника, рассказав, что пятого талисмана Настенькиной души - он не мог
найти в пруду Марьиной рощи, куда его она забросила.
     Совсем  охмелевший  Венедиктов  бил  кулаком   по  платиновой  пластине
неведомой души, приказывая ей  явиться перед ним и посылая  проклятья. Затем
стих  и  охотно согласился сыграть на мою душу  в пикет,  в  который  мне не
трудно  было  его обыграть весьма скоро. Трепетной  рукой взял я дьявольский
трехугольник. Свечи догорели и гасли. При свете коптившей светильни видел я,
как Венедиктов опустился своей тяжелой головой на стол.
     Когда  я бежал  по  Мертвому  переулку  мимо  церкви  Успенья,  что  на
Могильцах, на Спасской башне пробило три.

ГЛАВА VIII

     Сердце мое билось, глаза горели, когда шлепал я по осенним лужам и шел,
подавленный кругом невиданных событий.
     Ночная  Москва поглотила  меня. Не помню,  где я  ходил.  Срамная  баба
кричала мне вслед, задирала свои  юбки и звала меня  в  канаву...  два  раза
окликали  меня  будочники. Очнулся я,  заметив перед  собою отблески  света.
Оглянулся и увидел ярко освещенную станцию дилижансов легкой курской почты.
     Это было единственное место, где мог я укрыться от накрапывающего дождя
и  собраться  с мыслями в  ожидании рассвета. Вошел и отряхнулся  от капель.
Дождь полил с удвоенной  силой. Большая комната почтовой станции была тускло
освещена двумя фонарями.
     Направо  у  столика  с  двумя  полуштофами  сжались  в  кучу  несколько
посетителей, за стойкой  дремал хозяин,  - пожилой уже  ярославец, налево за
большим  столом в полном одиночестве  сидел  постоялец, увидав  которого,  я
невольно вздрогнул.
     Это был странный офицер, с которым столкнулся я прошлою ночью. Он сидел
и писал. Тускло мигавшая, нагоревшая свеча освещала его старомодный дорожный
мундир, высокие ботфорты, и снова напомнил он мне героев Семилетней войны.
     В комнате чувствовалось  напряжение  чрезвычайное, посетители,  на  вид
люди  бывалые,  казалось,  стихли,  как  стихают   мелкие   пичуги,  завидев
приближение  ястреба. Рюмка не  лезла  им  в горло, и хмуро смотрели  они на
офицера, пишущего что-то  на полулисте бумаги плохо обрезанным  и  скрипучим
пером. Бросив перо и сложив  написанное вчетверо, незнакомец встал и,  звеня
шпорами, направился к выходу.
     "Приготовь  лошадей, Петрухин, через час я уезжаю", - сказал он хозяину
и вышел под потоки яростного, булькающего в лужах дождя.
     "Душегуб проклятый!" - процедил сквозь зубы какой-то помятый человек, в
котором нетрудно  было узнать архивного  регистратора.  "Не к  добру  эдакая
встреча", - поддержал его приятель и взялся за полуштоф.
     "Эй, смотритель, это что за цаца?"
     "Сейдлиц",-  отвечал степенный ярославец с какой-то особой боязливой  и
почтительной осторожностью.
     "А кто он такой?"
     "А  кто его  знает!  Болтают  по-разному. Года  два  назад стоял  он  в
Новотроицком  и  выбросил  в  окно  шулера  Берлинского. Сказывают,  помер!"
Фамилия  показалась знакомой, и потертый  человек,  еще  больше  съежившись,
рассказал, что  слыхал он, будучи в Питере, о  каком-то  Сейдлице, не к ночи
его  помянуть, появившемся  на свет  Божий  диковинным  образом.  В те поры,
рассказывал он, в Париже орудовал  некий  Месмер и  из людей всяких какой-то
палочкой веревки вил; что скажет, то человек  ему и сделает, чем  велит, тем
человек и прикинется. Скажет - быть тебе, ваше превосходительство, волком, -
его  превосходительство окорачь  ползает  и  воет.  Скажет  графине, что она
курица, - она и кудахчет.
     Так  вот, сказывают, велел  он одному  немецкому гусарскому полковнику,
что будто он на  седьмом месяце беременности. У того  живот-то  и вздулся, а
Месмер-то этот самый тут же от натуги и помер.  Расколдовать гусара никто не
мог, а месяца через два  он помер, и  лейб-медик короля прусского  вырезал у
него из живота ребеночка, зеленого всего, склизкого, с большою головой...
     Рассказ прервался  скрипом двери и звяканьем  шпор. Сейдлиц  вернулся и
бросил  смотрителю  кожаный мешок  и письмо,  запечатанное пятью  сургучными
печатями.  "Утром  отправить  к  коменданту", -  сказал  он  резко  и  снова
направился к выходу. Все примолкли. Покров ночного ужаса раскрылся над нами.
Все мы заметили отчетливо, что,  несмотря  на проливной дождь, плащ Сейдлица
не был смочен ни одной каплей воды. Вскоре я расплатился и вышел.

ГЛАВА IX

     Утренний  сон   освежил  меня  заметно.   Сквозь   опущенные  занавески
просачивались солнечные лучи.  Круглые  солнечные зайчики  наполняли комнату
спокойным полусветом, играя то на фарфоровом китайце, то на  резной рукоятке
пистолетов, подаренных  отцу  Румянцевым-Задунайским и висевших над диваном,
служившим мне постелью.
     Я  чувствовал  полное  освобождение  от  гнетущей меня последние месяцы
тягости,  но почему-то даже  не  вспомнил  о  выигранном  трехугольнике. Так
незначительной  казалась  мне   моя  собственная   судьба.  Душа   моя  была
опустошенной.  Ни радости,  ни горести  я не  ощущал. Мне  как-то  ничего не
хотелось. И только одна мысль о Настеньке наполнила мою душу сиянием.
     Но что я был для нее? И в то же время, чем я был без нее?
     Когда  я  вошел  в  синенький  домик,  там  все  сияло  радостью. Марья
Прокофьевна  с  засученными  рукавами клала  на  подушки  сдобный  крендель.
Розмарин и чайное дерево  благоухали запахом радости. Белая  кошечка в новом
голубом бантике от радости особенно круто выгибала спину. Струны клавикорда,
казалось, сами были готовы звенеть Моцартовы песни. Настенька перед зеркалом
поправляла свои  локоны  и  складки на  кружевной  накидке своего  шуршащего
белого платья.  С горестным  чувством мучительной  ревности выслушал я,  что
Бенедиктова ждут через час, - к двум, что отец Василий от  Параскевы Пятницы
прибудет сам  для обручения, и что я  такой необыкновенный, такой  любезный,
такой счастливый на руку человек.
     Пробило  два.   Пришел   дядя   Николай  Поликарпович   с  супругой   в
граденаплевом  платье,  две-три молоденькие  девушки  с большими  бантами на
головах,  подруги Настенькины  театральные.  Попробовали  кренделек. К  трем
пришел отец Василий.  Радость омрачалась тревогой.  Закусили.  Поговорили  о
Бонапарте, еще раз закусили. Отец Василий ушел, сказав,  что придет  к пяти.
Стало томительно и страшно. Я подавлял в себе преступное чувство радости  и,
наконец, предложил  сходить к Венедиктову, узнать в чем дело. Поймал на себе
взгляд Настеньки, полный надежды и благодарности.  Чуть не бегом пустился по
Петровке.
     Когда   подошел  я  к   Арбатской   площади,  мне  бросились  в   глаза
встревоженные  лица прохожих и какая-то растерянность во всем. Меблированные
комнаты "Мадрид"  нашел я окруженными большою толпой простого  народа,  а  в
стороне знакомую коляску  обер- полицмейстера.  Половые и полицейские  долго
меня не  пускали, а  когда  я  назвал  себя  и  сказал, что надобен мне Петр
Петрович  Венедиктов, чьи-то  досужие  руки  взяли меня за  локти, и  я  был
втолкнут без особой учтивости в 38 номер, войдя в который, остолбенел.
     В  комнате все  было  перевернуто  и  носило  следы  отчаянной  борьбы.
Посредине, среди обломков кресла  и скомканного ковра, лежал Петр Петрович с
проломленным черепом,  а  штабс-капитан Загорельский допрашивал побледневшую
дородную содержательницу номеров.

ГЛАВА Х

     Уже  синенький домик с мезонином показался у  меня перед глазами, когда
робость овладела мною всецело  и до конца. Я не мог  сделать  ни шагу более.
Пусть Настенька  проспит эту  ночь  в неведении! Пусть  беспокойство  ее  не
заменится мраком отчаяния!
     Вернулся домой.  Посмотрел в зеркало. Исхудалое лицо взглянуло  на меня
из  рамки  карельской березы. Отяжелевшие впалые  глаза отмечались  ужасными
синяками. Я не мог заставить себя прикоснуться к ужину и,  отпив два  глотка
горячего  пунша,  велел Феогносту постелить  мне  на диване постель и потуже
набить две трубки Капстаном.
     Была глубокая ночь, но  не мог я собраться  с  мыслями даже  настолько,
чтобы раздеться и  лечь спать.  Тупо смотрел, ничего  не  понимая,  на пламя
догорающей свечи.
     Стук  в  окно,  которое  я   забыл  занавесить,   прервал  мои  тяжелые
размышления.
     Труба архангела не смогла бы потрясти меня больше; я бросился  к окну и
сквозь запотелое стекло,  в  лунном свете увидел  Настеньку - простоволосую,
закутанную в ковровую шаль. "Спасите меня: убийца гонится за мною по пятам!"
     Я не расспрашивал более: через минуту, забыв  о стыдливости (ах, друзья
мои! о чем нельзя было забыть в эту минуту!), я быстро переодевал Настеньку,
стоящую  передо  мной  в  одной рубашке,  в свое мужское платье. А когда  мы
перелезали через забор  в сад попадьи и рука моя судорожно сжимала отцовский
пистолет, кто-то тяжело и упорно стучался  в дверь моего дома. Через полчаса
мы были на  знакомом  постоялом дворе в Садовниках, а на рассвете друг моего
детства и  молочный брат Терентий  Кокурин мчал нас на своей тройке в  город
Киржач,  без  подорожной,  без  паспортов,  к  сестре моей  матушки  Пелагее
Минишне.

ГЛАВА XI

     "...Вот и  все, Пелагея Минишна. Больше я и сам не знаю",  - закончил я
свой  рассказ  и  посмотрел  на старушку.  Моя  добрая тетушка  вздохнула  и
принялась  устраивать  нас,  не  задавая  никаких  вопросов, только  изредка
пристально всматриваясь то в Настеньку, то в меня.
     Сшили  мы Настеньке  нехитрое платьице из аглицкой фланели, которое шло
ей к  лицу чудесно, как, впрочем, были ей к лицу и тетушкины роброны  времен
Елизаветы Петровны и славных дней Екатерины.
     Первые  дни сидела она