ли Мен, а это Катерина, сестра!
   Через минуту на лужайке архангельского парка, рядом с
бюстоколоннами античных философов, гости были усажены у
шумящего самовара за стол, на льняных скатертях которого
высились горы румяных ватрушек.
   Алексей был закормлен ватрушками, обольстительными,
пышными, ванильными ватрушками и душистым чаем, засыпан
цветами и вопросами об американских нравах и обычаях и о
том, умеют ли в Америке писать стихи, и, боясь попасть
впросак, сам перешел в наступление, задавая собеседницам по
два вопроса на каждый получаемых от них.
   Уплетая ватрушку за ватрушкой, он узнал, что
Архангельское принадлежало "Братству святого Флора и Лавра",
своеобразному светскому монастырю, братья коего вербовались
среди талантливых юношей и девушек, выдвинувшихся в
искусствах и науках.
   В анфиладе комнат старого дворца и липовых аллеях парка,
освещенных былыми посещениями Пушкина и блистательной,
галантной жизнью Бориса Николаевича Юсупова с его
вольтерьянством и колоссальной библиотекой, посвященной
французской революции и кулинарии, шумела юная толпа
носителей прометеева огня творчества, делившая труды с
радостями жизни.
   Братство владело двумя десятками огромных и чудесных
имений, разбросанных по России и Азии, снабженных
библиотеками, лабораториями, картинными галереями, и,
насколько можно было понять, являлось одной из наиболее
мощных творческих сил страны. Алексея поразили строгие
правила устава, почти монастырского по типу, и та сияющая,
звенящая радость, которая пропитывала все кругом: и
деревья, и статуи, и лица хозяев, и даже волокна осенних
паутин, реющих под солнцем.
   Но все это было ничтожно в сравнении с глубоким взором и
певучим голосом Параскевиной сестры. Положительно,
утопические женщины сводили Алексея с ума.

                      Глава седьмая,
        УБЕЖДАЮЩАЯ ВСЕХ ЖЕЛАЮЩИХ В ТОМ, ЧТО СЕМЬЯ
           ЕСТЬ СЕМЬЯ И ВСЕГДА СЕМЬЕЙ ОСТАНЕТСЯ

   - Скорее, скорее, друзья мои, торопил спутников Никифор
Алексеевич, вкладывая Катеринины баулы и саки в автомобиль.
- На 9 часов сегодня назначено начало генерального дождя, и
через час метеорофоры поднимут целые вихри.
   Хотя Кремневу, услыхав эту тираду, полагалось бы
удивиться и расспрашивать, он этого не сделал, так как
всецело был увлечен укутыванием в шарфы Параскевиной сестры.
   Зато, когда машина бесшумно неслась по полотну
Ново-Иерусалимского шоссе и по обе стороны его мелькали поля
с тысячами трудящихся на них крестьян, спешивших до дождя
увезти последние скирды не убранного еще овса, он не
удержался и спросил своего спутника:
   - За коим чертом вы затрачиваете на поля такое количество
человеческой работы? Неужели ваша техника, легко
управляющая погодой, бессильна механизировать
земледельческий труд и освободить рабочие руки для более
квалифицированных занятий?
   - Вот он, американец-то, где оказался! - воскликнул
Минин. - Нет, уважаемый мистер Чарли, против закона
убывающего плодородия почвы далеко не пойдешь. Наши урожаи,
дающие свыше 500 пудов с десятины, получаются чуть ли не
индивидуализацией ухода за каждым колосом. Земледелие
никогда не было столь ручным, как теперь. И это не блажь, а
необходимость при нашей плотности населения. Так-то!
   Он замолчал и усилил скорость. Ветер свистал, и шарфы
Катерины развевались над автомобилем. Алексей смотрел на ее
ресницы, на губы, просвечивающие сквозь складки шарфа, и она
казалась ему бесконечно знакомой... А ласковая улыбка
наполняла радостью и уютом душу.
   Темнело, и на небе громоздились тучи, когда автомобиль
подъехал к домикам, поместившимся на крутосклонах реки Ламы.
   Обширная семья Мининых занимала несколько маленьких
домиков, построенных в простых формах XVI века и обнесенных
тыном, придававшим усадьбе вид древнего городка. Лай собак
и гул голосов встретил подъехавших у ворот. Какой-то дюжий
парень схватил в охапку Катерину, две девочки и мальчик
набросились на свертки с припасами из Москвы, девица
гимназического возраста требовала какого-то письма, а седой
старик, оказавшийся главой семьи, Алексеем Александровичем
Мининым, взял своего тезку под свое покровительство и пошел
отводить ему помещение, удивляясь чистоте его речи и покрою
американского платья, живо напомнившего ему моды его
глубокого детства.
   Минут через десять, умытый и причесанный и чувствующий
смущение всем своим существом, Алексей входил в столовую.
За общим столом, усыпанным цветами, жарко спорили о чем-то,
и стоило ему показаться на пороге, как он немедленно был
выбран в судьи как человек "совершенно беспристрастный". На
его компетентное решение были представлены два плоских
блюда: однодекорированное раками и черным виноградом, а
другое представляющее композицию из лимона, красного
винограда и граненого бокала с вином. Две конкурентки, Мег
и Наташа, со всей звонкостью своих пятнадцатилетних голосов
требовали решить, чей натюрморт "голландее".
   С трудом выйдя из затруднения и признав одну композицию
забытым оригиналом Якова Путера, а другую плагиатом с Вилема
Кольфа, Алексей получил в награду аплодисменты и огромный
кусок сливочного торта, изобретенного, как ему сообщили,
самим профессором кулинарии - отсутствующей Параскевой.
   Маленький Антошка пытался узнать у американца, правда ли,
что в Гудзоновом заливе клюют на удочку кашалоты, но тотчас
же был отправлен спать. Пожилая дама, наливая третий стакан
чаю, осведомилась, есть ли у Алексея дети, и недоумевала,
как могла его жена отпустить лететь через Атлантический
океан. Весьма опечаленная уверением Алексея в отсутствии у
него всяких признаков супруги, она хотела продолжать свои
расспросы дальше, но чьи-то руки закрыли его глаза платком,
и он понял, скорее почувствовал, сзади себя присутствие
Катерины.
   - В жмурки, в жмурки! - кричала детвора, увлекая его в
залу и ему пришлось немало побегать, пока Катерина не
попалась в его объятия.
   Появившийся Алексей Александрович восстановил порядок и,
освободив Кремнева из плена и усадив его около камина,
произнес:
   - Сегодня с дороги я не хочу затруднять вас деловыми
разговорами. Но все же скажите, какое первое впечатление
изолированного американца от наших палестин?
   Кремнев рассыпался в уверении своего удивления и
восхищения, но звуки клавесина прервали их беседу. Катерина
усадила своего брата аккомпанировать и пела романс
Александрова на слова Державина:

   Шекснинска стерлядь золотая,
   Каймак и борщ уже стоят;
   В графинах вина, пунш блистая,
   То льдом, то искрами манят!

   Затем последовал "Павлин", дуэт "Новоселье молодых", и
Кремнев чувствовал, что поет она для него, что никому не
хочет она отдавать его внимания.
   За окном густыми потоками лил "генеральный" дождь,
назначенный с 9 до 2 ночи. Комната стала еще уютнее, покой
семейной тишины согревался догорающим камином. Тетя
Василиса гадала Наташе на картах, а молодежь строила планы,
как лучше показать американцу Ярополец и Белую Колпь.
Однако Алексей Александрович категорически заявил, что он
абонирует мистера Чарли на все утро и что всем пора спать.
   Кремнев выпросил у Мег почитать на сон грядущий учебник
всеобщей истории и стал перебираться под руководством
Катерины и адским дождем в отведенный ему флигель.

                   Глава восьмая,
                    ИСТОРИЧЕСКАЯ

   Катерина, устроив Кремневу постель и положив на стол
горсть пряников и фиников, посмотрела на него пристально и
вдруг спросила:
   - А у вас в Америке все такие, как вы?
   Смущенный Алексей опешил, а не менее смущенная девица
убежала, хлопнув дверью, и в отпотелых стеклах окна мелькнул
огонек ее удаляющегося фонаря.
   Кремнев остался один.
   Он долго не мог прийти в себя от впечатлений чудовищного
дня, в котором, однако, все виденные чудеса подавлялись
чарующим образом Параскевиной сестры.
   Очнувшись, Кремнев разделся и раскрыл исторический
учебник.
   Вначале он ничего не мог понять: пространно излагалась
история Яропольской волости, затем истории Волоколамска,
Московской губернии, и только в конце книги страницы
содержали в себе повествование о русской и мировой истории.
   С возрастающим волнением глотал Кремнев страницу за
страницей, закусывая исторические события пряниками
Катерины.
   Прочитав изложение событий своей эпохи, Кремнев узнал,
что мировое единство социалистической системы держалось
недолго и центробежные социальные силы весьма скоро
разорвали царившее согласие. Идея военного реванша не могла
быть вытравлена из германской души никакими догматами
социализма, и по пустяшному поводу раздела угля Саарского
бассейна немецкие профессиональные союзы принудили своего
президента Радека мобилизовать немецких металлистов и
углекопов занять Саарский бассейн вооруженной силой впредь
до разрешения вопроса Съездом Мирсовнархоза.
   Европа снова распалась на составные части. Постройка
мирового единства рухнула, и началась новая кровопролитная
война, во время которой во Франции старику Эрве удалось
провести социальный переворот и установить олигархию
ответственных советских работников. После шести месяцев
кровопролития совместными усилиями Америки и Скандинавского
объединения мир был восстановлен, но ценою разделения мира
на пять замкнутых народнохозяйственных систем - немецкой,
англо- французской, америко-австралийской, японо-китайской и
русской. Каждая изолированная система получила различные
куски территории во всех климатах, достаточные для
законченного построения народнохозяйственной жизни, и в
дальнейшем, сохраняя культурное общение, зажила весьма
различной по укладу политической и хозяйственной жизнью.
   В Англо-Франции весьма скоро олигархия советских служащих
выродилась в капиталистический режим. Америка, вернувшись к
парламентаризму, в некоторой части денационализировала свое
производство, сохраняя, однако, в основе государственное
хозяйство в земледелии; Японо-Китай быстро вернулся
политически к монархизму, сохранив своеобразные формы
социализма в народном хозяйстве, одна только Германия в
полной неприкосновенности донесла режим двадцатых годов.
   История же России представлялась в следующем виде. Свято
храня советский строй, она не могла до конца
национализировать земледелие.
   Крестьянство, представлявшее собой огромный социальный
массив, туго поддавалось коммунизации, и через пять-шесть
лет после прекращения гражданской войны крестьянские группы
стали получать внушительное влияние как в местных Советах,
так равно и во ВЦИК.
   Их сила значительно ослаблялась соглашательской политикой
пяти эсеровских партий, которые не раз ослабляли влияние
чисто классовых крестьянских объединений.
   В течение десяти лет на Съездах Советов ни одно течение
не имело устойчивого большинства, и власть фактически
принадлежала двум коммунистическим фракциям, всегда умевшим
в критические моменты сговориться и бросить рабочие массы на
внушительные уличные демонстрации.
   Однако конфликт, возникший между ними по поводу декрета о
принудительном введении методов "евгеники", создал
положение, при котором правые коммунисты остались
победителями ценою установления коалиционного правительства
и видоизменения конституции уравнением силы воты крестьян и
горожан. Новый Съезд Советов дал абсолютный перевес чисто
классовых крестьянских группировок, и с 1932 года
крестьянское большинство постоянно пребывает во ВЦИК и
Съездах, и режим путем медленной эволюции становится все
более и более крестьянским.
   Однако двойственная политика эсеровских и интеллигентских
кругов и метод уличных демонстраций и восстаний не раз
колеблют основы советской конституции и заставляют
крестьянских вождей держаться коалиции при организации
Совнаркома, чему способствовали неоднократные попытки
реакционного переворота со стороны некоторых городских
элементов. В 1934 году после восстания, имевшего целью
установление интеллигентской олигархии наподобие
французской, поддержанного из тактических соображений
металлистами и текстилями, Митрофанов организует впервые
чисто классовый крестьянский Совнарком и проводит декрет
через Съезд Советов об уничтожении городов.
   Восстание Варварина 1937 года было последней вспышкой
политической роли городов, после чего они растворились в
крестьянском море.
   В сороковых годах был утвержден и проведен в жизнь
генеральный план земельного устройства и были установлены
метеорофоры, сеть силовых магнитных станций, управляющих
погодой по методам А. А. Минина. Шестидесятые годы
ознаменовались бурными религиозными волнениями и попыткой
церкви захватить в Ростовском районе советскую власть.
   Глаза слипались, и утомленный мозг отказывался что-либо
воспринимать. Кремнев загасил огонь и закрыл глаза. Однако
ему долго мерещились глаза Катерины, и он смог уснуть только
глубокой ночью.

                      Глава девятая,
     КОТОРУЮ МОЛОДЫЕ ЧИТАТЕЛЬНИЦЫ МОГУТ И ПРОПУСТИТЬ,
     НО КОТОРАЯ РЕКОМЕНДУЕТСЯ ОСОБОМУ ВНИМАНИЮ ЧЛЕНОВ
               КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ

   Книжные полки, сверкавшие тусклой позолотой кожаных
переплетов, и несколько владимиро-суздальских икон были
единственным украшением обширного кабинета Алексея
Александровича Минина.
   Портрет его отца, известного воронежского, а впоследствии
константинопольского профессора, дополнял убранство комнаты,
выдержанной в глубоких кубовых тонах.
   - Моя обязанность, - начал гостеприимный хозяин, -
ознакомить вас с сущностью окружающей нас жизни, так как без
этого знакомства вы не поймете значения наших инженерных
установок и даже самой возможности их. Но право, мистер
Чарли, я теряюсь, с чего начать. Вы почти что пришелец с
того света, и мне трудно судить, в какой области нашей жизни
встретили вы для себя особенно новое и неожиданное.
   - Мне бы хотелось, - сказал Кремнев, - узнать те новые
социальные основы, на которых сложилась русская жизнь после
крестьянской революции 30 года, без них, мне кажется, будет
трудно понять все остальное.
   Его собеседник ответил не сразу, как бы обдумывая свой
рассказ:
   - Вы спрашиваете, - начал он, - о тех новых началах,
которые внесла в нашу социальную и экономическую жизнь
крестьянская власть. В сущности, нам были не нужны
какие-либо новые начала, наша задача состояла в утверждении
старых вековых начал, испокон веков бывших основою
крестьянских хозяйств.
   Мы стремились только к тому, чтобы утвердить эти великие
извечные начала, углубить их культурную ценность, духовно
преобразить их и придать их воплощению такую
социально-техническую организацию, при которой они бы
проявляли не только исключительно пассивную
сопротивляемость, извечно им свойственную, но имели бы
активную мощь, гибкость и, если хотите, ударную силу.
   В основе нашего хозяйственного строя, так же как и в
основе античной Руси, лежит индивидуальное крестьянское
хозяйство. Мы считали и считаем его совершеннейшим типом
хозяйственной деятельности. В нем человек противопоставлен
природе, в нем труд приходит в творческое соприкосновение со
всеми силами космоса и создает новые формы бытия. Каждый
работник-творец, каждое проявление его индивидуальности -
искусство труда.
   Мне не нужно говорить вам о том, что сельская жизнь и
труд наиболее здоровы, что жизнь земледельца наиболее
разнообразна, и прочие само собою подразумевающиеся вещи.
Это есть естественное состояние человека, из которого он был
выведен демоном капитализма.
   Однако для того, чтобы утвердить режим нации XX века на
основе крестьянского хозяйства и быта, нам было необходимо
решить две основные организационные проблемы.
   Проблему экономическую, требующую для своего разрешения
такой народнохозяйственной системы, которая опиралась бы на
крестьянское хозяйство, оставляла бы за ним руководящую роль
и в то же время образовала бы такой народнохозяйственный
аппарат, который бы в своей работе не уступал никакому
другому мыслительному аппарату и держался бы автоматически
без подпорок неэкономического государственного принуждения.
   Проблему социальную или, если хотите, культурную, то есть
проблему организации социального бытия широких народных масс
в таких формах, чтобы при условии сельского расселения
сохранились высшие формы культурной жизни, бывшие долго
монополией городской культуры, и был возможен культурный
прогресс во всех областях жизни духа, по крайней мере не
меньший, чем при всяком другом режиме.
   При этом, мистер Чарли, мы должны были не только
разрешить обе поставленные проблемы, но глубоко задуматься
над средствами такого разрешения. Для нас было важно не
только то, чего мы хотели достичь, но также и то, как это
достижение могло совершиться.
   Эпоха государственного коллективизма, когда идеологи
рабочего класса осуществляли на земле свои идеалы методами
просвещенного абсолютизма, привела русское общество в такое
состояние анархической реакции, при котором было невозможно
вводить какой-либо новый режим путем приказа или декрета,
санкционируемого силой штыка.
   Да и самому духу наших идеологов были чужды идеи
какой-либо монополии в области социального творчества.
   Не являясь сторонниками монистического понимания,
мышления и действия, наши вожди в большей своей части имели
сознание, способное вместить плюралистическое
миропредставление, а потому считали жизнь тогда оправдавшей
себя, когда она могла полностью проявить все возможности,
все зачатки, в ней заключающиеся.
   Нам, говоря короче, нужно было разрешить поставленные
проблемы так, чтобы предоставить возможность конкурировать с
нами любым начинаниям, любым творческим усилиям. Мы
стремились завоевать мир внутренней силой своего дела и
своей организации, техническим превосходством своей
организационной идеи, а отнюдь не расшибанием морды всякому
иначе мыслящему.
   Кроме того, мы всегда признавали государство и его
аппарат далеко не единственным выражением жизни общества, а
потому в своей реформе в большей части опирались на методы
общественного разрешения поставленных проблем, а не на
приемы государственного принуждения.
   Впрочем, мы никогда не были тупо принципиальны, и когда
нашему делу угрожало насилие со стороны, а целесообразность
заставляла вспомнить, что в наших руках была государственная
власть, то наши пулеметы работали не хуже большевистских.
   Из двух очерченных мною проблем экономическая не
представляла нам особенных затруднений.
   Вам, наверное, известно, что в социалистический период
нашей истории крестьянское хозяйство почитали за нечто
низшее, за ту протоматерию, из которой должны были
выкристаллизовываться "высшие формы крупного коллективного
хозяйства". Отсюда старая идея о фабриках хлеба и мяса.
Для нас теперь ясно, что взгляд этот имеет не столько
логическое, сколько генетическое происхождение. Социализм
был зачат как антитеза капитализма; рожденный в застенках
германской капиталистической фабрики, выношенный психологией
измученного подневольной работой городского пролетариата,
поколениями, отвыкшими от всякой индивидуальной творческой
работы и мысли, он мог мыслить идеальный строй только как
отрицание строя, окружающего его.
   Будучи наемником, рабочий, строя свою идеологию, ввел
наемничество в символ веры будущего строя и создал
экономическую систему, в которой все были исполнителями и
только единицы обладали правом творчества.
   Однако простите, мистер Чарли, я несколько отклонился в
сторону. Итак, социалисты мыслили крестьянство как
протоматерию, ибо обладали экономическим опытом только в
пределах обрабатывающей индустрии и могли мыслить только в
понятиях и формах своего органического опыта.
   Для нас же было совершенно ясно, что с социальной точки
зрения промышленный капитализм есть не более как болезненный
уродливый припадок, поразивший обрабатывающую промышленность
в силу особенностей ее природы, а вовсе не этап в развитии
всего народного хозяйства.
   Благодаря глубоко здоровой природе сельского хозяйства
его миновала горькая чаша капитализма, и нам не было нужды
направлять сво