, родная голубушка, в уголке дивана недвижно, как
зверушка  в  клетке,  и как-то  испуганно  глядела  на  нас.  Отчетливо и  с
радостной  грустью  помню  я  дни,  когда  тетушка,  окончив  с  хозяйством,
присаживалась  к  нам и,  быстро  мелькая спицами,  вязала  чулки, Настенька
смотрела в сад, где опадали последние желтые листья, и, задумавшись, гладила
белую  кошечку, а я,  поместившись у ее ног, читал творения Коцебу, описания
путешествия господина Карамзина и трогательные стихи великого Державина.
     Ах, друзья мои, как давно это было!
     Через неделю отправился я в Москву, нашел Настенькин домик сгоревшим, а
Марью Прокофьевну исчезнувшей неизвестно куда.
     Прошло  около  месяца,  пока  я хлопотал  о  заграничном паспорте. В те
времена паспорта получались столь же трудно,  как и теперь. И только в конце
октября  переехали мы  прусскую  границу. Перед нами промелькнул Берлин, еще
хранивший жизнь Великого Фридриха,  Кельн  с его башнями  и  серыми  волнами
Рейна, Париж, где  золото,  женщины, вино  и гром военной  славы уже закрыли
собою заветы неподкупного Максимильяна.
     Настенька оставалась безучастной ко всему проплывающему мимо. А я начал
впадать в задумчивость тяжелую. Шитый  бисером кошелек, в котором  моя мать,
умирая, передала мне наследие отца,  бережно  сохраненное ею, становился все
более и более  легким. Будущее тревожило меня.  Мы с  Настенькой привязались
друг к другу до  чрезвычайности. Но положение наше было ложно.  Она и думать
не хотела о замужестве. Тщательно запирала дверь своей комнаты, уходя спать.
Я пытался расспрашивать об  ее жизни.  Она рассказывала  неохотно,  больше о
своем  детстве,  о театральной  школе. Казалось,  роковая тайна тяготела над
ней,  и было нужно еще раз  показаться на  нашем  пути маске трагедии, чтобы
новой кровью закрепить наше счастие.
     29 апреля 1806 года прогуливались мы в окрестности Фонтенебло, в лесах,
где многие  столетия  охотились французские короли  и где  Франциск замышлял
фрески  своего  замка.  Буковые  стволы,  увитые  плющем,  и  колючие  кусты
застилали нашу дорогу. Я думал с  тревогой, что сбились мы с пути, как вдруг
услышал лязг  скрестившихся  шпаг.  Подняв  голову,  увидел,  что Настенька,
смертельно бледная, смотрит сквозь  заросли на полянку. Смотря в направлении
ее взгляда, увидел  я на зеленой траве группу мужчин в пестрых кавалерийских
мундирах, внимательно  смотрящих на двух,  с ожесточением фехтующих. В ужасе
узнал я в одном  из  дуэлянтов Сейдлица. В этот же миг он увидел Настеньку и
отступил на шаг. Как удар молнии сверкнула  шпага его  противника и пронзила
его грудь. Он вскрикнул и упал  лицом  в траву. Секунданты к нему подбежали.
"C'est fini!" - воскликнул пожилой офицер, беря руку безжизненного Сейдлица.
     "Уведите меня отсюда", - услышал я Настенькин шепот.
     Вечером рассказала  она,  прерывая  свою повесть рыданиями,  что пьяный
Венедиктов  в роковую для себя ночь дождался  прихода не  подчинявшейся  ему
дьявольской души, проиграл  Настеньку Сейдлицу  и погиб, желая силою  отнять
свою расписку у пруссака.
     "Теперь  я свободна",- закончила она свой  рассказ, протягивая  мне обе
руки. В эту ночь она оставила дверь своей спальни не запертой.

ГЛАВА XII

     Не знаю, что  и  о  чем писать дальше... История достопамятных событий,
потрясших  мою  жизнь, давно уже окончена.  Не я даже в  ней  главное  лицо.
Господу  было угодно  сделать  меня свидетелем  гибели человека, перешедшего
черту человеческую, и передать в мои руки его драгоценное наследство.
     Венчались мы с  Настенькой  в  тот  же год, возвратившись в  Москву,  у
Спаса, что в  Копье. Жизнь  наша протекала безоблачно,  и  даже при французе
домик наш, построенный на Грузинах, был пощажен и огнем и грабителями.
     Настенька бросила сцену и предалась хозяйству. Брак наш не был счастлив
детьми,  и  в  тяжком  одиночестве  посещаю  я  могилу Настенькину в Донском
монастыре.
     Вот  и вся повесть жизни  моей.  Упомяну только в заключение,  что  лет
через пять после француза,  перебирая сундуки в  поисках парадной одежды для
посещения торжества открытия памятника гражданину Минину и князю Пожарскому,
на которое получили мы с Настенькой билеты, нашли мы старый мой студенческий
мундир,  из кармана которого выпал золотой трехугольник моей  души. Долго мы
не знали, что  с ним делать  и смотрели на него  со  странностью, пока  я не
проиграл  его   Настеньке  в   карточную  игру  Акульку.   Настенька   ваяла
трехугольник с трепетом, привязала себе на крест, и - странное дело! - с той
поры, не знал я больше ни скорби, ни  горести. Не ведаю  их и сейчас, бродя,
опираясь на  палку,  по склонам московским  и  зная, что  душу мою Настенька
бережет в своем гробике на Донском монастыре.

===============================================================
ОБ АВТОРЕ
А. В. Чаянов  родился в России в 1888 году  -  погиб в 1939-м, в России.  За
последней  датой  угадывается многое. А пока несколько слов об  удивительной
судьбе и еще более удивительной  личности  - Александре Васильевиче Чаянове.
Но  если по недавним нашим временам судьба Чаянова, быть может, не столь уж,
к  сожалению, и удивительна, то к самой его личности эпитет этот должен быть
отнесен без всяких сомнений.
     Даже породивший Чаянова русский культурный Ренессанс конца XIX - начала
XX   веков   оказывается   ему  тесноват:  многообразие  и  разносторонность
интересов, энциклопедизм и талантливость во многих областях науки, искусства
и  литературы,  соединившиеся  в  одном   человеке,  поистине  поразительны.
Аграрно-экономические труды и идеи Чаянова, вырванные нынешними событиями из
тьмы забвения, звучат сегодня откровениями для специалистов; искусствоведы и
историки   искусств  зачитываются  его  работами   в  этой   области;  книга
"Путешествие   моего   брата   Алексея   в   страну  крестьянской   утопии",
предвосхитившая, кстати сказать, оруэлловский роман "1984",  становится  уже
классической;  но Чаянов - прозаик, автор романтических  повестей, писатель,
так сказать,  в  чистом  виде,  ждет  еще  своего исследователя хотя бы  уже
потому, что самый  этот жанр не завершился, как полагали, в XIX веке, но был
продолжен,  развитии  достиг  нового качества  именно  в творчестве Чаянова.
Думается, настоящая публикация убедит в этом и нашего читателя...
     Пожалуй, от этого многоточия  и следовало бы начинать саму  публикацию,
но мы  имеем дело с исключительной  судьбой  и личностью ее автора,  чего не
обойдешь  многоточием,  потому  что,  так  или иначе, ответить  придется  на
вопрос: что же подвело Александра Чаянова к последней дате его жизни?
     В  июле  1929  года  была  разгромлена  Сельскохозяйственная  академия;
репрессиям подвергся весь цвет ее профессуры во главе с Чаяновым. За что? На
этот  риторический в наше время вопрос  ответил  уцелевший, но двадцать пять
лет  проведший  в лагерях  "содельник"  Чаянова  экономист-аграрник  Николай
Павлович   Макаров,   протестовавший,   как  и   Чаянов,   против   всеобщей
принудительной  коллективизации:  "Мы  задолго  до   сталинского   разорения
русского села поняли, как опасно отнимать у мужика его собственную землю".
     Не  правда  ли, сам  собой  просится  тут  комментарий  с проекцией  на
сегодняшний день,  но,  надо  думать, читатель  сделает  его самостоятельно.
Важно другое.
     Современники рассказывают, что, в  отличие от прочих процессов тех лет,
процесс  "группы Чаянова" был закрытым... из-за самого  Чаянова,  и, как нам
представляется, не без оснований. Человек не только кристально честный, но и
эмоциональный, он  мог сорвать четко разработанный НКВД "сценарий". Так  или
иначе, но  все, проходившие по этому "делу", получили сравнительно небольшие
или,  как  тогда говорили,  "детские" сроки. Что касается Чаянова, он провел
пять  лет в  камере Суздальской тюрьмы. За время заключения Чаянов написал -
ну не фантастика ли!  - кулинарную книгу, а затем и роман "Юрий Суздальский"
(Русь, XIII век). Судьба этих рукописей неизвестна.
     После "отбывания срока" в нечерноземной,  так сказать, полосе последнюю
пришлось сменить на  другую,  ибо порядок  есть порядок, и ссылка в Алма-Ату
была естественным продолжением.
     Здесь же, в Алма-Ате, свою  ссылку  отбывал и Юрий  Домбровский, кстати
сказать, и рассказавший в частном письме, что "видел Чаянова в 35-36 годах в
комендатуре НКВД, куда мы, ссыльные, ходили на регистрацию по 1  и 15 числам
каждого месяца. У меня, - продолжает Домбровский, - остался в памяти высокий
седоватый худощавый человек с черной бородкой".
     Далее  в  этом  письме  (мы  цитируем  его, поскольку  адресат частично
опубликовал  письмо  в  предисловии  к зарубежному  изданию  книги  Чаянова,
материалами которой, принося глубокую благодарность  первому обладателю этих
сведений  Леониду  Черткову,  мы  здесь  и  пользуемся)  -  так  вот,  далее
Домбровский пишет о том,  что студенты  Сельскохозяйственного института, где
тогда  преподавал  Чаянов,  рассказывали  ему,  "какую  провокацию  устроили
"органы" А. В.  Ему предложили выступить  на  каком-то  праздничном собрании
института, а когда он выступил  и сказал очень простую и вдохновенную речь о
науке  вообще  и  о  долге  агронома  -  речь,  к  которой  придраться  было
невозможно, - печать  подняла вой: зачем  предоставили трибуну врагу? И  как
так?  Говорил, говорил, а о том, что он враг, и не сказал? Где его признания
своих  ошибок? После этого (и собрания СХИ) А. В. исчез  из Алма-Аты".  Есть
другие - последние сведения: Чаянов вновь арестован в 1938  году и 20  марта
1939-го расстрелян во дворе алма-атинской тюрьмы.
     Итак, с судьбой и личностью покончено, остался писатель.
     То,  что  мы предлагаем  сегодня  нашим читателям,  -  "Венедиктов, или
Достопамятные  события  жизни  моей"  -  представляет  собой  одну  из  пяти
романтических  повестей, написанных в  20-е  годы  Чаяновым  под псевдонимом
"Ботаник  X"  и изданных  тогда  же библиофильским тиражом  от  300  до 1000
экземпляров.  Если  же учесть, что после памятного 1929 года это  и без того
редчайшее издание было  уничтожено  во  всех государственных  хранилищах,  а
многие из немногих владельцев за  благо  сочли тогда же  от него избавиться,
сегодняшняя наша  публикация приобретает  особую ценность. Познакомившись  с
ней,  читатель  по достоинству оценит  все  литературное  совершенство  этой
романтической, авантюрной, а если угодно, и  детективной повести, в  которой
головокружительный сюжет исполнен чистейшим русским языком золотого XIX века
и рукою  Мастера.  Написав  "Мастер" с  большой буквы, мы,  конечно,  отдаем
должную  дань  совершенству  произведения "Ботаника X". Но дело не только  в
этом.  Не так  давно исследователь творчества  Михаила Булгакова М. Чудакова
обнаружила  в  его библиотеке именно  эту повесть  Чаянова, сообщив, что она
"пользовалась, но словам жены, особенной его любовью". Чудакова предполагает
и, как нам кажется, не без серьезных оснований, что влияние "Бенедиктова..."
сказалось  на "Театральном романе"  Булгакова. Во  всяком  случае,  читатель
имеет   теперь   возможность  соотнести  это  наблюдение   исследователя   с
собственными  своими   впечатлениями.  Впрочем,  вполне  возможно,  что   он
почувствует и влияние этой  повести  на инфернальную,  а проще "дьявольскую"
линию  романа  "Мастер и  Маргарита" или выберет  для себя  версию,  которая
представляется ему более  убедительной. Итак, слово воскресающему из небытия
русскому писателю.



   Александр Чаянов
   Путешествие моего брата Алексея в  страну крестьянской утопии


                   Глава первая,
   В КОТОРОЙ БЛАГОСКЛОННЫЙ ЧИТАТЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ С ТОРЖЕСТВОМ
    СОЦИАЛИЗМА И ГЕРОЕМ НАШЕГО РОМАНА АЛЕКСЕЕМ КРЕМНЕВЫМ

   Было уже за полночь, когда обладатель трудовой книжки ј
34713, некогда называвшийся в буржуазном мире Алексеем
Васильевичем Кремневым, покинул душную, переполненную свыше
меры большую аудиторию Политехнического музея
   Туманная дымка осенней ночи застилала уснувшие улицы
Редкие электрические фонари казались затерянными в уходящих
далях пересекающихся переулков. Ветер трепал желтые листья
на деревьях бульвара, и сказочной громадой белели во мраке
Китайгородские стены.
   Кремнев повернул на Никольскую. В туманной дымке она,
казалось, приняла свои былые очертания. Тщетно кутаясь в
свой плащ от пронизывающей ночной сырости, Кремнев с грустью
посмотрел на Владимирскую церковь, часовню Пантелеймона.
Ему вспомнилось, как с замиранием сердца он, будучи
первокурсником-юристом, много лет тому назад купил вот
здесь, направо, у букиниста Николаева "Азбуку социальных
наук" Флеровского, как три года спустя положил начало своему
иконному собиранию, найдя у Елисея Силина Новгородского
Спаса, и те немногие и долгие часы, когда с горящими глазами
прозелита рылся он в рукописных и книжных сокровищах
Шибановского антиквариата - там, где теперь при тусклом
свете фонаря можно было прочесть краткую надпись "Главбум".
   Гоня преступные воспоминания, Алексей повернул к
Иверским, прошел мимо первого Дома Советов и потонул в
сумраке московских переулков.
   А в голове болезненно горели слова, обрывки фраз, только
что слышанных на митинге Политехнического музея:
   "Разрушая семейный очаг, мы тем наносим последний удар
буржуазному строю".
   "Наш декрет, запрещающий домашнее питание, выбрасывает из
нашего бытия радостный яд буржуазной семьи и до скончания
веков укрепляет социалистическое начало".
   "Семейный уют порождает собственнические желания, радость
хозяйчика скрывает в себе семена капитализма".
   Утомленная голова ныла и уже привычно мыслила, не думая,
сознавала, не делая выводов, а ноги машинально передвигались
к полуразрушенному семейному очагу, обреченному в недельный
срок к полному уничтожению, согласно только что
опубликованному и поясненному декрету 27 октября 1921 года.

                  Глава вторая,
          ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ВЛИЯНИИ ГЕРЦЕНА НА
     ВОСПАЛЕННОЕ ВООБРАЖЕНИЕ СОВЕТСКОГО СЛУЖАЩЕГО

   Намазав маслом большой кусок хлеба, благословенный дар
богоспасаемой Сухаревки, Алексей налил себе стакан уже
вскипевшего кофе и сел в свое рабочее кресло.
   Сквозь стекла большого окна был виден город, внизу в
туманной ночи молочными светлыми пятнами тянулись вереницы
уличных фонарей. Кое-где в черных массивах домов тускло
желтели освещенные еще окна.
   "Итак, свершилось, подумал Алексей, вглядываясь в ночную
Москву Старый Морис, добродетельный Томас, Беллами, Блечфорт
и вы, другие, добрые и милые утописты Ваши одинокие мечты
стали всеобщим убеждением, величайшие дерзания - официальной
программой и повседневной обыденщиной! На четвертый год
революции социализм может считать себя безраздельным
владыкой земного шара. Довольны ли вы, пионеры- утописты?"
   И Кремнев посмотрел на портрет Фурье, висевший над одним
из книжных шкафов его библиотеки.
   Однако для него самого старого социалиста, крупного
советского работника, заведующего одним из отделов
Мирсовнархоза, как-то не все ладно было в этом воплощении,
чувствовалась какая-то смутная жалость к ушедшему, какая-то
паутина буржуазной психологии еще затемняла социалистическое
сознание
   Он прошелся по ковру своего кабинета, скользнул взором по
переплетам книг и неожиданно для себя заметил вереницу
томиков полузабытой полки. Имена Чернышевского, Герцена и
Плеханова глядели на него с корешков солидных переплетов.
Он улыбнулся, как улыбаются при воспоминаниях детства, и
взял с полки том павленковского Герцена.
   Пробило два часа. Часы ударили с протяжным шипением и
снова смолкли.
   Хорошие, благородные и детски наивные слова раскрывались
перед глазами Кремнева. Чтение захватывало, волновало, как
волнуют воспоминания первой юношеской любви, первой
юношеской клятвы.
   Ум как будто освободился от гипноза советской
повседневности, в сознании зашевелились новые, небанальные
мысли, оказалось возможным мыслить иными вариантами.
   Кремнев в волнении прочел давно забытую им пророческую
страницу: "Слабые, хилые, глупые поколения, - писал Герцен,
протянут как-нибудь до взрыва, до той или другой лавы,
которая их покроет каменным покрывалом и предаст забвению
летописей. А там? А там настанет весна, молодая жизнь
закипит на их гробовой доске, варварство младенчества,
полное недостроенных, но здоровых сил, заменит старческое
варварство, дикая свежая мощь распахнется в молодой груди
юных народов, и начнется новый круг событий и третий том
всеобщей истории.
   Основной тон его можно понять теперь. Он будет
принадлежать социальным идеям. Социализм разовьется во всех
фазах своих до крайних последствий, до нелепостей Тогда
снова вырвется из титанической груди революционного
меньшинства крик отрицания и снова начнется смертная борьба,
в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и
будет побежден будущей, неизвестной нам революцией".
   - Новое восстание. Где же оно? И во имя каких идеалов?
думалось ему - Увы, либеральная доктрина всегда была слаба
тем, что она не могла создать идеологии и не имела утопий.
   Он улыбнулся с сожалением. О вы, Милоновы и
Новгородцевы, Кусковы и Макаровы, какую же утопию вы
начертаете на ваших знаменах?! Что, кроме мракобесия
капиталистической реакции, имеете вы в замену
социалистического строя?! Я согласен, мы живем далеко не в
социалистическом раю, но что вы дадите взамен его?
   Книга Герцена вдруг с треском захлопнулась сама собой, и
пачка фолиантов упала с полки.
   Кремнев вздрогнул.
   В комнате удушливо запахло серой. Стрелки больших
стенных часов завертелись все быстрее и быстрее и в
неистовом вращении скрылись из глаз. Листки отрывного
календаря с шумом отрывались сами собой и взвивались кверху,
вихрями бумаги наполняя комнату. Стены как-то исказились и
дрожали.
   У Кремнева кружилась голова, и холодный пот увлажнял его
лоб. Он вздрогнул, и в паническом ужасе бросился к двери,
ведущей в столовую, и дверь с треском ломающегося дерева
захлопнулась за ним. Он тщетно искал кнопку электрического
освещения. Ее не было на старом месте. Передвигаясь в
темноте, он натыкался на незнакомые предметы. Голова
кружилась и сознание мутнело, как во время морской болезни.
   Истощенный усилиями, Алексей опустился на какой-то диван,
никогда не бывший здесь раньше, и сознание его покинуло.

                    Глава третья,
   ИЗОБРАЖАЮЩАЯ ПОЯВЛЕНИЕ  КРЕМНЕВА В СТРАНЕ УТОПИИ И ЕГО
   ПРИЯТНЫЕ РАЗГОВОРЫ С УТОПИЧЕСКОЙ МОСКВИЧКОЙ ОБ ИСТОРИИ
                 ЖИВОПИСИ XX СТОЛЕТИЯ

   Серебристый звонок разбудил Кремнева.
   Алло, да, это я, - послышался женский голос. - Да,
приехал, очевидно, сегодня ночью... Еще спит... Очень
устал, заснул не раздеваясь... Хорошо, я позвоню.
   Голос смолк, и шуршание юбок указало, что его
обладательница вышла из комнаты.
   Кремнев приподнялся на диване и протер в изумлении глаза.
Он лежал в большой желтой комнате, залитой лучами утреннего
солнца. Мебель странного и неизвестного Алексею стиля из
красного дерева с зелено-желтой обивкой, желтые полуоткрытые
занавеси окон, стол с диковинными металлическими приборами
окружали его. В соседней комнате слышались легкие женские
шаги. Скрипнула дверь, и все смолкло.
   Кремнев вскочил на ноги, желая дать себе отчет в
случившемся, и быстро подошел к окну.
   На голубом небе, как корабли, плыли густые осенние
облака. Рядом с ними немного ниже и совсем над землей
скользили несколько аэропланов, то маленьких, то больших,
диковинной формы, сверкая на солнце вращающимися
металлическими частями.
   Внизу расстилался город... Несомненно, это была Москва.
   Налево высилась громада кремлевских башен, направо
краснела Сухаревка, а там вдали гордо возносились Кадаши.
   Вид знакомый уже много, много лет.
   Но как все изменилось кругом. Пропали каменные громады,
когда-то застилавшие горизонт, отсутствовали целые
архитектурные группы, не было на своем месте дома Н