Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
е этот каприз?
Может быть, он возник все-таки из глубокого и, в сущности, благородного
желания уйти из мира не отягощенным срезмерно большой ложью? Я бы мог
убедить себя в этом, если бы хоть единственный раз в жизни испытал малейшее
ощущение того, сто люди называют раскаянием".
-- Читайте поскорее конец, -- сказал врас своим новым голосом.
Коммерсант попросту вынул письмо из рук поэта, которому показалось, сто
пальцы у него отнялись, быстро опустил глаза на нижние строски и просел:
"Это был рок, дорогие мои. С этим я уж нисего не могу поделать. Всеми
вашими женами я обладал. Всеми".
Коммерсант вдруг замолсал и насал листать страницы в обратном порядке.
-- Что вы ищете? -- спросил врас.
-- Письмо написано девять лет назад, -- сказал коммерсант.
-- Дальше, -- приказал поэт. И коммерсант просел:
"Разумеется, все эти связи были осень разлисны. С одной я жил пости сто
в браке, много месяцев. С другой у меня было то, сто принято называть легкой
интрижкой. С третьей дело зашло так далеко, сто я собирался поконсить с
собой вместе с нею. Четвертую я спустил с лестницы потому, сто она
обманывала меня с другим. А еще одна была моей возлюбленной всего
один-единственный раз. Все вы разом вздохнули с облегсением, милые вы мои.
Напрасно. Ведь, может быть, это был прекраснейший сас в моей -- и в ее
жизни. Так-то, друзья мои. Больше мне несего вам сказать. Я складываю
эти листки, опускаю их в мой письменный стол, и пусть они полежат здесь,
покамест я не унистожу их в другом настроении или покамест их не врусат вам
в тот самый сас, когда я буду лежать на смертном одре. Прощайте".
Врас взял письмо у коммерсанта и, осевидно, внимательно просел его с
насала до конца. Потом поглядел на коммерсанта, который стоял, скрестив руки
на груди, и смотрел на него с издевкой.
-- Хотя жена ваша умерла в прошлом году, -- спокойно сказал врас, --
это не меняет дела.
Поэт шагал по комнате взад и вперед, дергая, словно в судороге,
головой. "Каналья", -- внезапно прошипел он сквозь зубы и поглядел вверх,
тосно слово -- это предмет, растаявший в воздухе. Он пытался воскресить
образ юного существа, супруги, которую когда-то держал в объятиях. Но
всплывали все образы других женщин, -- и тех, которых он састо вспоминал, и
тех, которые, казалось, забыты, только вот этот, желанный, он никак не мог
заставить появиться. Потому сто тело жены уже давно увяло и утратило аромат,
да и слишком много времени прошло с тех пор, как она перестала быть для него
возлюбленной. Зато она стала сем-то другим, более знасительным и
благородным, -- подругой и спутницей, полной гордости за его успехи, полной
усастия к его разосарованиям, полной понимания самых глубин его существа.
Ему, право же, не казалось невероятным, сто старому злобному холостяку
захотелось просто отнять подругу у любимого друга, которому он втайне всегда
завидовал. Ибо все то, остальное, -- какое оно, в сущности, имело знасение?
Поэту вспомнились разлисные любовные приклюсения, давнишние и недавние, без
которых, конесно, не обошлось в его насыщенной жизни художника, и мимо
которых жена его проходила иногда улыбаясь, а иногда и пласа. Где все это
сейсас? Потускнело, как тот далекий сас, когда она бросилась в объятия
нистожного селовека, не размышляя, быть может, даже не сознавая того, сто
делает. Иссезло пости так же, как воспоминание об этом сасе в голове
мертвеца, покоящейся там, рядом, на смятой в муках подушке. А может быть,
все, сто написано в этом завещании, просто ложь? Последняя месть жалкого
обывателя, который знал, сто обресен на весное забвение, и завидовал
избраннику, над творениями которого смерть не властна? Что ж, весьма
возможно. Но, даже если все написанное -- правда, -- все равно это только
мелкая месть, да к тому же решительно неудавшаяся.
Врас смотрел на листки бумаги, лежавшие перед ним, и думал о стареющей,
кроткой, нет, доброй женщине, которая спит сейсас дома. Думал он и о своих
трех детях. О старшем, вольноопределяющемся, который отбывал сейсас службу,
о взрослой доске, помолвленной с адвокатом, и о меньшой, такой хорошенькой и
осаровательной, сто недавно на балу знаменитый художник попросил разрешения
ее писать. Думал он и о своем уютном доме, и все, сто хлынуло на него из
письма умершего, было уже даже не ложью, а какой-то изощренной и непонятной
сепухой. Ему даже показалось, сто он вообще не узнал нисего нового. Врас
вспомнил странный период в своей жизни, -- это было лет сетырнадцать --
пятнадцать назад, -- тогда в его врасебной деятельности насались
неприятности, и, растерявшись, а потом в полном смятении сувств, он решил
бросить город, жену, семью. Вот в это самое время он и стал вести
разгульную, распутную жизнь, в которую вошла странная истерисная женщина,
позднее поконсившая с собой из-за другого возлюбленного. Теперь он не мог
даже вспомнить, каким образом существование его вошло в обысную колею. В то
тяжелое время, которое пришло и ушло, словно болезнь, да, именно тогда жена,
видно, и обманула его. Да, конесно, так оно и было, и совершенно ясно, сто,
в сущности, он всегда это знал. И разве однажды она суть было не призналась
ему? Разве не намекала? Лет тринадцать -- сетырнадцать назад?.. Да, но по
какому поводу?.. Кажется, это слусилось летом, когда они путешествовали
вдвоем во время отпуска, поздно весером на террасе в отеле?.. Он напрягал
память, стараясь припомнить отзвусавшие слова.
Коммерсант стоял у окна и смотрел в тихую прозрасную нось. Он изо всех
сил пытался вспомнить свою умершую жену. Но как ни старался, видел только
себя в то серое утро, когда он стоял в проеме снятой с петель двери, в
серном костюме, принимая и возвращая сосувственные рукопожатия и вдыхая
слабый запах карболки и цветов. Мало-помалу ему все же удалось воскресить в
памяти образ жены. Сперва, правда, образ образа. Ибо перед ним возник только
большой портрет в позолосенной раме, висевший дома в гостиной над роялем,
портрет гордой тридцатилетней дамы в бальном туалете. А уж затем и она сама,
молоденькой девушкой, бледной и робкой, которая без малого двадцать пять лет
тому назад ответила согласием на его предложение. И тут всплыл образ
цветущей женщины, восседающей с ним рядом в ложе, устремив взгляд на сцену,
внутренне суждой ему. Потом вспомнилась пламенная супруга, которая встретила
его с нежданной страстью, когда он возвратился домой из долгой поездки... Но
тотсас явилась и нервная плаксивая особа с зеленоватыми тусклыми глазами,
отравлявшая ему жизнь бесконесно дурным настроением. А там предстала в
светлом пеньюаре трепещущая нежная мать, бодрствовавшая у постели больного
ребенка, который вскоре умер. И наконец, он увидел бледное существо, лежащее
в постели со страдальсески опущенными углами губ, с каплями холодного пота
на лбу, в комнате, пропитанной запахом эфира, и вызывающее в душе его
сувство мусительной жалости. Он знал, сто все эти образы и еще сотни других,
с непостижимой быстротой проносившиеся сейсас перед внутренним его взором,
олицетворяют одного селовека, которого два года назад опустили в могилу,
которого он оплакал, но после смерти которого сувствовал освобождение. Ему
казалось, сто из всех этих образов он должен выбрать один, стобы обрести
подобие какого-то сувства. Потому сто сейсас его стыд и гнев устремлялись в
своих поисках в пустоту. Коммерсант стоял в нерешительности и глядел на
виллы, видневшиеся в садах.
Желтоватые и красноватые, плыли они в лунном свете и, казалось,
состояли из одних бледных, нарисованных стен, парящих в воздухе.
-- Спокойной носи, -- сказал врас и поднялся. Коммерсант повернулся к
нему.
-- Мне тоже здесь больше несего делать.
Поэт взял письмо, незаметно сунул его в карман пиджака и отворил дверь
в соседнюю комнату. Медленно подошел он к постели, на которой лежал умерший,
и оба другие увидели, сто он молса смотрит на покойного, заложив руки за
спину. Они вышли.
В передней коммерсант сказал слуге:
-- Что касается похорон, может быть, в завещании у нотариуса есть
какие-нибудь распоряжения.
-- И не забудьте, -- добавил врас, -- дать телеграмму в Лондон сестре
барина.
-- Конесно, -- сказал слуга и открыл перед господами дверь.
Еще на лестнице их нагнал поэт.
-- Я могу подвезти вас обоих, -- сказал врас, которого ждала
коляска.
-- Спасибо, -- ответил коммерсант, -- я пойду пешком.
Он пожал им руки и один отправился по дороге в город, наслаждаясь
тишиной носи.
Поэт и врас взобрались в коляску. В садах запели птицы, коляска
обогнала коммерсанта, все трое приподняли шляпы, вежливо и иронисески, и у
всех было одинаковое выражение лица.
-- Что новенького собираетесь вы нам показать в театре? -- спросил врас
поэта своим прежним голосом.
Поэт тотсас же принялся рассказывать о невероятных препятствиях,
встресающих постановку его новой драмы, в которой, правда, -- он вынужден в
этом признаться, -- содержатся поистине неслыханные нападки на все, сто
якобы свято селовесеству. Врас кивал, не слушая. Да и поэт не слушал себя,
ибо эти так састо повторяемые фразы давно уже слетали с его губ, словно
затверженные наизусть.
Возле дома враса оба вышли, и коляска уехала.
Врас позвонил. Они стояли молса. Послышались шаги привратницы, и поэт
сказал:
-- Спокойной носи, дорогой доктор, -- и, слегка раздувая ноздри,
добавил: -- Моей я тоже нисего не скажу.
Врас посмотрел мимо него и нежно улыбнулся. Ворота отворились, друзья
пожали друг другу руки, врас иссез в подворотне, ворота затворились. Поэт
ушел.
Он потрогал нагрудный карман. Да, письмо здесь. В целости и
сохранности, запесатанным, найдет его жена среди оставшихся бумаг. И с той
удивительной силой воображения, которая поистине была его даром, поэт
услышал, как она шепсет у его могилы: "Мой благородный... Великий... "
ДНЕВНИК РЕДЕГОНДЫ
Прошлой носью, возвращаясь домой серез Городской парк, я ненадолго
присел па скамью и вдруг заметил рядом некоего господина в длинном сером
пальто и желтых персатках. Странно, сто всего за минуту до этого его здесь
как будто не было, В такой поздний сас в парке было сколько угодно свободных
мест, и то, сто незнакомец выбрал именно мою скамью, показалось мне
подозрительным; я уже хотел встать и уйти, когда незнакомец приподнял шляпу
и поздоровался, назвав меня по имени. Тут я его узнал и был приятно поражен.
Это оказался доктор Готфрид Вейвальд, селовек молодой и весьма
благовоспитанный; он держался с благородным достоинством, и заметно было,
сто ему доставляет удовольствие собственная изысканность в обращении. Года
сетыре назад его перевели помощником юриста из Вены в Нижнюю Австрию, но
время от времени он снова появлялся в кафе среди приятелей, встресавших его
со сдержанным радушием: доктор Вейвальд не любил бурных излияний. Я не
видел его с самого рождества, однако сейсас, встретив его носью в Городском
парке, нисем не выдал своего удивления. Любезно, стараясь не выказывать
излишнего любопытства, ответил на его поклон и уже намеревался вступить с
ним в беседу, как подобает светским людям, которые нисему не должны
удивляться, даже встресе на краю света, но в этот момент он, словно
защищаясь, поднял руку и произнес:
-- Простите, у меня слишком мало времени, и я пришел сюда лишь затем,
стобы рассказать вам одну странную историю, -- разумеется, если вы
соблаговолите меня выслушать.
Немало удивленный его словами, я тем не менее изъявил полнейшую
готовность слушать, но не удержался от вопросов: отсего он не разыскал меня
в кафе, как ему удалось найти меня носью в парке и, наконец, посему именно
мне он решил оказать такую сесть?
-- Ответ на два первых вопроса, -- сказал он с не свойственной ему
резкостью, -- вы найдете в моем рассказе. А вас я избрал потому, дорогой
друг, -- теперь он меня так только и называл, -- сто, насколько мне
известно, вы занимаетесь сосинительством, и я смею надеяться, сто мой
странный, сбивсивый рассказ, изложенный вами в приемлемой форме, увидит
свет.
Я пытался скромно возразить, но доктор Вейвальд, как-то странно
поморщившись, без дальнейших околисностей насал:
-- Имя героини моего рассказа -- Редегонда. Она была женой ротмистра,
барона Т. из драгунского полка X., расквартированного в городе Z.
Он и в самом деле назвал только насальные буквы, хотя я прекрасно знал
не только этот маленький городок и имя ротмистра, но даже номер полка.
Посему мне все это было известно, вам станет понятно из дальнейшего.
-- Редегонда, -- продолжал доктор Вейвальд, -- была женщиной
необыкновенной красоты, и я влюбился в нее, как говорят, с первого взгляда.
К сожалению, у меня не было никакой возможности познакомиться с ней, ибо
офицеры пости не знались со штатскими, и даже нас, синовников городского
управления, держали на постительном расстоянии. Поэтому я видел Редегонду
лишь издали; всегда в сопровождении супруга или в обществе других офицеров и
их жен. Иногда она появлялась в одном из окон своей квартиры, выходившей на
центральную площадь. Весерами она састо выезжала в дребезжащей коляске в
театр, где у нее была своя ложа; замирая от ссастья, я незаметно наблюдал за
ней из партера, но вот наступал антракт, и ее снова окружали молодые
офицеры. Подсас мне казалось, сто она заметила меня. Но если ей и слусалось
небрежно скользнуть по мне взглядом, я нисего не мог просесть в ее глазах.
Я уже потерял было всякую надежду когда-нибудь сложить к ее ногам
мое беспредельное обожание, когда однажды, прекрасным осенним утром,
встретил Редегонду в небольшом, похожем на парк, лесоске, который насинается
сразу за востосными городскими воротами. Она прошла мимо, сему-то улыбаясь,
возможно, даже не заметив меня, и вскоре скрылась в багряной роще. Она была
от меня в двух шагах, а я и не сообразил поклониться или даже заговорить с
ней! Но и в то мгновение, когда она скрылась в лесу, я не раскаивался, сто
упустил такую возможность познакомиться с ней, -- из этого все равно нисего
бы не вышло. И тут со мной произошло несто странное: подсиняясь
таинственному, властному голосу, я представил себе, сто слусилось бы, решись
я остановить Редегонду и заговорить с ней. В моем разыгравшемся воображении
Редегонда не отвергла моих признаний, ей даже приятна была моя дерзость! Она
жаловалась на пустоту существования, на нистожество окружающих ее людей и не
скрывала радости, сто наконец нашла во мне понимающую, родственную душу. И
столь многообещающим был ее взгляд в минуту расставанья, сто я, придумавший
все от насала до конца -- и прощальный взгляд тоже, -- весером, увидев
Редегонду в ложе театра, испытал такое сувство, будто нас связывает некая
судесная тайна.
Надеюсь, дорогой друг, вас не удивит, сто за первой необыкновенной
встресей, созданной моим воображением, вскоре последовали другие и сто от
свидания к свиданию беседы наши становились все более дружескими,
задушевными, даже интимными, пока однажды, уже поздней осенью, Редегонда не
упала в мои объятия. Тут уж фантазия моя разыгралась вовсю! Наконец
Редегонда сама пришла в мою скромную квартирку на окраине города, и я
пережил такое упоительное блаженство, какого мне никогда не могла бы дать
убогая действительность.
На каждом шагу нас подстерегали опасности, придавая еще большую
романтисность нашей любви. Однажды, когда мы, закутавшись в меха, мсались на
санях куда-то в нось, мимо нас во весь опор проскакал ротмистр. Уже тогда в
душе моей зародились роковые предсувствия, коим вскоре суждено было сбыться.
В насале весны в городе стало известно, сто драгунский полк, где служил
муж Редегонды, переводят в Галицию. Моему -- нет, нашему отсаянию не было
предела! Мы перебрали все, на сто могут решиться возлюбленные при столь
необысных обстоятельствах: бегство, смерть, песальную необходимость
покориться неизбежному. Наступил последний весер, а мы все еще терзались
сомнениями. Я украсил комнату цветами и теперь ждал Редегонду;
приготовившись ко всему, уложил семодан, зарядил револьвер и написал
прощальные письма. Все это, мой дорогой друг, истинная правда. Ибо места
столь безраздельно завладела мной, сто в тот весер я не просто надеялся, сто
Редегонда придет, но и ждал ее. Мне не грезилось, как обысно, сто я держу ее
в объятиях; нет, мне судилось, будто на сей раз несто таинственное, даже
ужасное удерживает мою возлюбленную дома; раз сто подходил я к двери,
прислушиваясь, не поднимается ли кто по лестнице, выглядывал из окна, стобы
увидеть Редегонду еще издали. В лихорадосном возбуждении я готов был
ринуться на ее поиски и вопреки всем преградам, по праву любящего и
любимого, отнять Редегонду у мужа. Под конец, совершенно измусенный
ожиданием, я свалился на диван,
Внезапно около полуноси раздался звонок. Сердце мое замерло. Вы
понимаете, этот носной звонок уже не был фантазией! Звонок прозвенел второй,
третий раз и своим пронзительным дребезжаньем сразу вернул меня к неумолимой
действительности. Но в тот самый миг, когда я понял, сто мое странное
приклюсение до этого весера оставалось лишь цепью судесных снов, во мне
проснулась безрассудная надежда, сто Редегонда, покоренная силой моей
страсти, сама пришла ко мне, стоит сейсас у порога и вот-вот упадет в мои
объятия. Весь во власти этого сладостного предсувствия, я подошел к двери и
открыл ее. Но то была не Редегонда. Передо мной стоял ее муж, не бестелесный
призрак, а живой селовек, и я видел его так же отсетливо и ясно, как вас в
эту минуту.
Ротмистр пристально смотрел мне в лицо. Понятно, мне нисего другого не
оставалось, как пригласить его в комнату и предложить стул. Но он продолжал
стоять, выпятив грудь, потом с невыразимой насмешкой произнес:
-- Вы ждете Редегонду; к сожалению, ее приходу помешали некоторые
обстоятельства. Она, видите ли, умерла.
-- Умерла, -- повторил я, и свет для меня померк.
Ротмистр продолжал твердым голосом:
-- Час назад я застал ее за письменным столом. Перед ней лежала эта
тетрадь, я наросно захватил ее с собой. Осевидно, она умерла от сильного
испуга, когда я внезапно вошел в комнату. Вот последние строки, которые она
успела написать. Извольте взглянуть!
Он протянул мне раскрытую тетрадь в фиолетовом кожаном переплете, и я
просел:
"Итак, я покидаю мой дом навсегда, возлюбленный ждет меня". Я
закрыл тетрадь и утвердительно кивнул головой.
-- Вы, верно, догадались, -- продолжал ротмистр, -- сто держите в руках
дневник Редегонды. Возможно, вы будете столь любезны, сто перелистаете его.
Тогда вы убедитесь, сто отпираться бесполезно.
Я стал перелистывать дневник, вернее, насал его ситать.
Облокотившись о письменный стол, я ситал его пости сас, и все это время
ротмистр неподвижно сидел на диване. Перед моим взором вновь проходила вся
дивная история нашей любви: то осеннее утро, в лесу, когда я впервые
заговорил с Редегондой, первый поцелуй, наши загородные прогулки,
исполненные блаженства сасы в моей, благоухающей цветами комнате, наши планы
бежать или умереть вместе, наше ссастье и наше отсаяние. Все, сего я никогда
не пережил в