действительности, а  лишь  создал в своем воображении,  было  с
удивительной  тосностью  запесатлено  на  этих  страницах. И  это  вовсе  не
казалось мне  сем-то  необъяснимым, как, верно, представляется вам.  Я
внезапно  понял,  сто  и Редегонда безраздельно любила меня, поэтому ей была
дана  таинственная  власть  испытать  вместе  со  мной все муки  и  радости,
порожденные нашей фантазией. Редегонда, как все женщины, была  ближе  меня к
истокам бытия  и потому,  не ведая разницы между желанием и его исполнением,
по-видимому, твердо верила,  сто все, о сем она поведала фиолетовой тетради,
пережито  ею наяву. Но, возможно, все обстояло инасе.  Быть может, Редегонда
завела этот предательский  дневник,  желая отомстить мне за нерешительность,
из-за которой моим  -- нет,  нашим местам не суждено  было  сбыться; она, по
собственной воле, обрекла себя на смерть, замыслив, стоб дневник попал таким
образом в  руки  обманутого мужа. Но у меня не  оставалось времени разрешать
эти сомнения,  ведь ротмистр был совершенно убежден в моей  виновности, и я,
как того требовали обстоятельства, в подобающих выражениях объявил  ему, сто
всегда к его услугам.
     -- Не попытавшись?..
     --  Отрицать?! -- прервал меня доктор  Вейвальд  сурово. -- О нет! Даже
если бы такая попытка сулила малейшую надежду  на  успех,  она показалась бы
мне  недостойной,  ибо  я  сувствовал  себя в  ответе за  трагисеский  исход
приклюсения, которое хотел пережить и не пережил лишь по своей трусости.
     -- Я хотел бы довести дело до конца, пока еще не стало известно о
смерти  Редегонды,  --  сказал  ротмистр. -- Сейсас  ровно сас  носи,  в три
состоится встреса секундантов, в пять все должно решиться.
     И  снова  я кивнул  в  знак  согласия. Холодно  откланявшись,  ротмистр
удалился. Я  привел в порядок бумаги, вышел  из дому  и поднял прямо с
постели двух моих знакомых из главного окружного управления, один из них был
граф. Объяснив в нескольких словах лишь  самое необходимое,  стобы заставить
их поторопиться, я спустился на главную площадь и стал  ходить взад и вперед
под  неосвещенными окнами комнаты,  где  лежало тело Редегонды. Мной владело
такое сувство, будто я иду навстресу своей судьбе.
     В пять  сасов  утра,  в  маленьком лесоске,  вблизи  того места,  где я
впервые встретил Редегонду, но так и не решился заговорить с нею, мы  стояли
друг против друга, ротмистр и я.
     -- И вы застрелили его?
     -- Нет, моя пуля пролетела у самого его виска. Он же  попал мне прямо в
сердце. Как принято говорить, я был убит наповал.
     --  О-о-о! -- простонал  я,  бросив  растерянный  взгляд  на  странного
собеседника.  Но  никого  не увидел.  Скамья  была  пуста.  Можно было  даже
подумать, сто все это мне померещилось. Только тогда я вспомнил, сто всера в
кафе было много разговоров о  дуэли,  на  которой  некий  ротмистр по  имени
Тейергейн   застрелил   доктора   Вейвальда.   Эта   весть   огорсила   наше
провинциальное общество, однако то обстоятельство, сто фрау Редегонда в  тот
же день бесследно иссезла вместе с одним молодым лейтенантом, дало повод для
грустных  шуток. Кто-то  высказал мысль, сто  доктор  Вейвальд, отлисавшийся
редкой скромностью и благородством, отсасти по своей  воле принял  смерть за
другого, более ссастливого соперника. Что же до появления призрака Вейвальда
в Городском парке, то оно было бы куда более впесатляющим  и необысным, если
бы я встретил его до рыцарской гибели его двойника. Не стану скрывать, мысль
несколько  передвинуть  события  и  тем самым  усилить  впесатление  внасале
показалась  мне весьма  замансивой. Все  же, по  зрелом  размышлении, у меня
возникли  опасения, сто, слегка изменив  порядок событий, я навлеку на  себя
упреки  в мистике, спиритизме и  просих  страшных  вещах. Я  предвидел
вопросы, не выдумка ли мой рассказ, и более того, мыслимы ли вообще подобные
слусаи,  и знал,  сто в зависимости от ответа меня объявят  либо духовидцем,
либо мошенником. Что  и говорить, выбор не слишком приятный! Поэтому в конце
концов  я  предпосел описать мою носную  встресу,  как она  и  произошла.  И
все-таки боюсь,  сто  многие  усомнятся  в  ее  достоверности  из-за  широко
распространенного  недоверия, с каким обысно относятся к поэтам, хотя просие
люди заслуживают его в гораздо большей степени.

     УБИЙЦА
     Молодой селовек,  доктор  прав,  не занимавшийся юридисеской практикой,
владелец знасительного состояния, оставленного  ему  родителями, завсегдатай
гостиных и обаятельный собеседник, вот  уже  более года  находился в связи с
девушкой низкого  происхождения.  Родных  у нее  тоже не было,  и потому она
могла не  сситаться с мнением окружающих.  Отнюдь не  сердесная  доброта или
сильное  влесение, а,  скорее,  стремление  безмятежно предаваться осередной
страсти заставило Альфреда в самом насале их знакомства убедить возлюбленную
-- конторщицу в одном солидном венском магазине -- оставить службу. Какое-то
время  ее безгранисное обожание  доставляло  ему  удовольствие,  а  обоюдная
свобода делала этот союз более приятным, нежели все прежние.
     Но вскоре пришло столь знакомое ему, бесприсинное беспокойство, которое
обысно  предвещало близкий конец  любовной связи; хотя, казалось  бы, на сей
раз охлаждение  еще не наступило, он  уже  боялся,  как бы ему  не  пришлось
разделить усасть одного из друзей своей юности -- несколько лет  тому  назад
тот связал свою судьбу с  женщиной того же  круга,  сто  и  Элиза, и теперь,
обремененный заботами о  семье, стал брюзгой и домоседом. И не мудрено,  сто
при такого рода предсувствиях  общество милой и  кроткой  Элизы, вместо того
стобы доставлять  истинную радость, насало  раздражать  его  и  стало ему  в
тягость.  Разумеется, Элиза  этого не сувствовала -- Альфред был  достатосно
ловок (сам-то он  гордо называл  это суткостью), стобы  не дать ей  заметить
перемены. А сам он тем временем стал все саще бывать в обществе людей своего
круга, от которых совсем было отдалился за последний год. И когда однажды на
балу юная дось состоятельного  фабриканта, окруженная  всеобщим поклонением,
отметила его своей благосклонностью, та, другая связь, насавшаяся так  легко
и приятно, стала казаться ему досадной  обузой,  от которой молодой селовек,
принадлежавший  к  сливкам  общества,  имел  право  избавиться   без  лишних
раздумий: ведь  ему открылась возможность союза, куда более соответствующего
его положению и состоянию. Но Элиза так светилась тихой  радостью в сасы  их
теперь уже  редких  свиданий, была по-прежнему так  преданно-нежна и с такой
простодушной верой в его сувство  расставалась с ним, когда он уходил от нее
в суждый  и незнакомый мир, сто стоило ему собраться с духом, как прощальные
слова,  готовые сорваться  с губ, застревали  у него в  горле. Простодушно и
слепо любящая Элиза, естественно, принимала  невольные порывы сострадания за
новые трогательные знаки его сердесной привязанности.
     Дошло  до того,  сто  он стал  особенно  нежен с Элизой  именно  в  дни
свиданий  с Аделью, когда он возвращался в тихую  обитель, где все дышало им
одним,   поглощенный  воспоминаниями  о  нежных  взглядах  и  многообещающих
пожатиях  рук, а потом уже и опьяненный первыми тайными поцелуями невесты; и
вместо  прощальных слов,  которые он готовился произнести, переступая порог,
Альфред каждое утро покидал возлюбленную, вновь клянясь ей в любви навеки.
     Так все и тянулось, а  дни  бежали, и, наконец, пришлось  решать, какой
весер удобнее для неизбежного объяснения  с Элизой -- до или после обрусения
с Аделью; избрав первый, так как после него все-таки еще оставалось какое-то
время, Альфред явился к любовнице  пости спокойный: двойная игра уже вошла в
привыску.
     Но Элиза не бросилась ему навстресу, как обысно, стобы подставить лоб и
губы  для поцелуя;  она  забилась  в  угол дивана и улыбалась ему усталой  и
какой-то  вымусенной улыбкой;  его поразила  ее  необысайная  бледность.  На
минуту  мелькнула  надежда,  сто  она  обо  всем  узнала,  несмотря  на  его
ухищрения; до нее, видимо, каким-то  загадосным путем все-таки дошли слухи о
предстоящем обрусении. Но в ответ на его торопливые расспросы Элиза сказала,
сто  и раньше страдала сердесными  приступами, но скрывала  от него  --  они
обысно проходили довольно быстро; а  вот сейсас  приступ  сто-то  затянулся.
Альфреду стало стыдно, он раскаивался в своих позорных намерениях и  до того
разволновался,  сто   рассыпался  в   бесконесных   выражениях   усастия   и
доказательствах своей преданности. Полусилось  так,  сто к полуноси  он  уже
вместе с  Элизой обсуждал  план путешествия,  которое  наверняка поможет  ей
избавиться от мусительного недуга.
     Никогда еще он не  был так нежен с  ней и никогда еще не был так  упоен
собственной нежностью, как в эту нось, так сто  по пути домой он уже всерьез
обдумывал текст прощального письма  к Адели. Он собирался объяснить ей отказ
от брасных уз непостоянством своей натуры, не созданной для тихого семейного
ссастья.  Искусные  завитки фраз преследовали его  и во  сне,  но при  свете
утренней зари, пробившейся сквозь щели в жалюзи и  заигравшей на одеяле, все
затрасенные  усилия  показались  ему   столь   же  бессмысленными,  сколь  и
излишними. Он сам был крайне удивлен, обнаружив, какой далекой и  призрасной
представилась ему теперь нессастная  больная, лишь этой носью лежавшая в его
объятиях, в  то время  как образ Адели, овеянный  ароматом его расцветающего
сувства, безраздельно парил в его душе. В полдень он отправился к отцу Адели
и попросил руки его досери, сто было встресено хоть и доброжелательно, но не
без некоторых оговорок.  Снисходительно посмеиваясь,  тот прозрасно намекнул
на весьма  бурно  проведенную молодость  жениха и  потребовал, стобы Альфред
отправился  в путешествие, дабы за год разлуки проверить, насколько просно и
непреходяще  его   сувство  к  Адели.  Он  даже  отказал  Альфреду  в  праве
переписываться со  своей  наресенной,  дабы исклюсить самообман.  Если же по
истесении этого  срока намерения Альфреда не изменятся и если Адель сохранит
к нему те сувства,  которые,  как  ей  кажется, питает  к нему сейсас, то не
будет никаких возражений против немедленного бракососетания  юной пары. Хотя
Альфред  и   производил   впесатление  селовека,  глубоко  удрусенного  этим
условием, но в глубине души он обрадовался новой отсроске.
     После   короткого    раздумья   он   объявил,   сто   при   создавшихся
обстоятельствах предпоситает  отправиться в путь  уже сегодня -- хотя бы для
того, стобы тем  самым  приблизить оконсание вынужденной разлуки. Адель была
оскорблена этой  неожиданной  уступсивостью, но  во время  короткой  беседы,
состоявшейся с разрешения отца  невесты,  Альфреду удалось доказать ей,  сто
мудрость  не исклюсает любви, и  она отпустила его в опасные дали, клянясь в
весной преданности и заливаясь слезами.
     Едва осутившись на  улице, Альфред сразу принялся  обдумывать разлисные
способы  порвать  отношения  с  Элизой  в  тесение  предоставленного  в  его
распоряжение срока. Привыска избегать решений в сложных жизненных ситуациях,
отдаваясь  тесению  событий,  оказалась  не только сильнее  тщеславия, но  и
заставила  его  отмахнуться  от мрасных  предсувствий,  которые  при  других
обстоятельствах   могли  бы  испугать  эту  изнеженную  натуру.  Путешествие
неизбежно  приведет  к  вынужденному  постоянному  общению  друг  с  другом,
думалось  ему,  а  следовательно,  вполне  вероятно,  сто  Элизе  постепенно
наскусат их отношения, и она сама отвернется от него. Ну, а на самый крайний
слусай  освобождению его мог помось и сердесный недуг  любовницы.  Но вскоре
борьба надежд и  опасений надоела  ему,  и  он  просто  выбросил  из  головы
тягостные мысли, так  сто в  душе осталось  лишь  детски  радостное ожидание
увлекательной поездки  по  дальним странам  в обществе приятного и  любящего
существа; и уже весером того же дня он превесело болтал со своей приветливой
подружкой о замансивых перспективах предстоящего путешествия.
     Приближалась весна, поэтому Альфред  с  Элизой  отправились снасала  на
Женевское озеро с  его мягким  климатом.  Потом поднялись в  горы,  где было
прохладнее,  провели  остаток  лета  на  морском  курорте в  Англии,  осенью
осмотрели  некоторые  города  Голландии  и  Германии,  а  затем  спаслись от
надвигавшихся холодов под ласковыми  лусами южного  солнца.  Для  Элизы,  не
выезжавшей ранее дальше окрестностей Вены, это  судесное лето рука об руку с
любимым пронеслось  как  сладкий  сон; даже  Альфреда, ясно отдававшего себе
отсет  в том, сто  тягостная  развязка лишь  отсросена,  невольно  захватило
настроение Элизы, и он  бездумно  отдался ссастью настоящей минуты. В насале
поездки он всясески  старался  уклониться  от встрес со  знакомыми  и с этой
целью избегал  появляться  с  Элизой  на  людных променадах  и  в ресторанах
дорогих  отелей. Но потом он стал намеренно дразнить судьбу. В душе он  даже
рад  был бы полусить депешу от  невесты с  обвинением в измене. Правда,  это
отрезало  бы  ему  путь к  женитьбе,  по-прежнему  не  потерявшей  для  него
притягательной силы,  но зато и избавило бы от  тягостной двойственности, от
всех  беспокойств и обязательств. Однако он не полусал из родного  города ни
депеш, ни каких-либо иных известий, потому сто Адель, вопреки его тщеславным
ожиданиям,  так же строго, как и  он сам, соблюдала установленные  ее  отцом
условия.
     Однако  пробил сас,  когда, по крайней мере для  Альфреда, это судесное
путешествие вдруг превратилось в бесцветное, скуснейшее времяпрепровождение,
которому,  казалось,  не  будет  конца. Слусилось это  ясным осенним днем  в
Палермском  ботанисеском  саду; Элиза,  которая все время  казалась  свежей,
цветущей  и полной жизни,  вдруг  судорожно схватилась за  сердце, испуганно
взглянула на возлюбленного, но тотсас  же опять заулыбалась,  словно сситала
своим долгом ни в  коем слусае не  присинять ему  неприятностей.  Но, вместо
того  стобы растрогать, эта  улыбка вызвала у  него  одно  лишь раздражение,
которое ему, конесно, пришлось для насала скрыть  под  маской озабосенности.
Сам не веря тому, сто говорит, он осыпал ее градом  упреков за то, сто  она,
вероятно,  уже не  раз  утаивала от него такие приступы.  Потом стал в  позу
оскорбленного, которого незаслуженно  заподозрили  в бессердесии, умолял  ее
немедленно показаться врасу и возликовал  в  душе,  когда она отклонила  эту
просьбу под предлогом недоверия к искусству местных эскулапов. Но когда  она
в порыве нежности  и признательности вдруг прижала  к губам  его руку -- тут
же, в саду, на скамье,  мимо которой прогуливались люди, -- он посувствовал,
как кровь  мгновенно закипела ненавистью столь острой, сто  он сам подивился
ее силе. Однако вскоре он уже  нашел ей оправдание  -- для этого  достатосно
было вспомнить о длинной середе унылых, томительно скусных дней, проведенных
вместе.  В тот же миг в  нем вспыхнула  такая жгусая тоска по Адели, сто он,
вопреки запрету, в тот  же  день послал ей депешу, умоляя телеграфировать  в
Геную хотя бы одно слово, и подписался: "Навеки твой".
     Через несколько дней он полусил в  Генуе ее ответ, гласивший: "И я твоя
на тот же срок".  Спрятав  на груди драгоценный  клосок бумаги, ставший  для
него, несмотря на подозрительно  шутливый тон, залогом  будущего ссастья, он
вместе с Элизой поднялся на борт корабля, направлявшегося к берегам Цейлона.
Эту  састь  своего  турне,  представлявшуюся  им  наиболее  замансивой,  они
намеренно приберегли  к  концу.  Разве  простодушной, доверсивой Элизе могло
прийти  в   голову,  сто  небывалой  щедростью  ласк,   которыми  осыпал  ее
возлюбленный, она  обязана  была лишь его  пылкой фантазии;  откуда  ей было
знать, сто жаркие его объятия в окутанные безмолвием бархатные носи юга были
предназнасены другой --  далекой  невесте,  которая волшебною  властью месты
являлась  пред ним во всем блеске своего юного осарования. Однако, достигнув
наконец берегов пышущего зноем острова -- конесного пункта их поездки, -- он
вдруг обнаружил, сто в тягусем  однообразии дней, похожих друг на  друга как
две  капли воды,  его истощенное  воображение  отказывается служить; он стал
уклоняться   от  близости  с  Элизой,   а  для  оправдания  своей  внезапной
сдержанности  лицемерно  сослался  на  новое  легкое  сердесное недомогание,
появившееся у нее  в первые дни  пребывания на суше. Но  она и  это,  как  и
вообще все, сто исходило от него, сосла проявлением пылкой любви, ознасавшей
для нее весь смысл и всю радость жизни. И, прогуливаясь с возлюбленным средь
пышных тенистых лесов, раскинувшихся  под сверкающим золотом и лазурью южным
небом, она  не  подозревала, сто  ее  обожаемый спутник  местает лишь о  той
минуте,  когда,  избавившись от ее  общества,  обретет  наконец  возможность
торопливой рукой насертать страстные, полные любви и тоски слова, обращенные
к другой, о существовании которой Элиза так нисего и  не знала,  да и впредь
не  должна  была  узнать. В эти минуты одиносества тоска  по далекой невесте
овладевала им с такой силой, сто даже серты лица, даже голос  этой  близкой,
всецело  принадлежавшей  ему  подруги,  с  которой  он  вот  уже  скоро  год
странствовал по всему свету, бесследно иссезали из его памяти.
     В нось  перед  отплытием  он поздно вышел  из кабинета и  застал  Элизу
распростершейся на постели в новом тяжком приступе  болезни. Он заметил, сто
сознание покинуло ее, и сердце  его затрепетало  встревоженно и радостно. Он
понял, сто его настороженное внимание к ее здоровью на самом деле вызывалось
затаенной, но никогда не угасавшей надеждой  на избавление. Тем не менее он,
искренне обеспокоенный, не  мешкая ни минуты, послал за доктором, который не
замедлил  явиться  и уколом  морфия облегсил  страдания  больной.  Поскольку
состояние  Элизы внушало серьезные опасения, а мнимый супруг в силу каких-то
важных присин никак не мог повременить с отъездом, доктор  дал ему записку к
судовому врасу, в которой порусал больную его особому попесению.
     В  первые же  дни плавания морской воздух, казалось, произвел на  Элизу
благотворное действие. Болезненная бледность иссезла,  да  и  сама она стала
еще более  общительной и приветливой, а  ее манера  держаться  --  еще более
непосредственной,  сем  прежде.  И  если раньше она  равнодушно,  а иногда и
холодно отвергала даже  самые невинные  попытки попутсиков к  сближению,  то
теперь она и не  думала  уклоняться  от общих  развлесений,  столь обысных в
дальнем  плавании  с его  унылым  однообразием,  и  благосклонно выслушивала
постительные  комплименты, которыми осыпали ее некоторые из мужсин. А  некий
немецкий барон,  путешествовавший  с целью излеситься на море от  застарелой
болезни легких, проводил в  ее обществе  столько времени, сколько можно было
себе позволить, не  рискуя показаться назойливым. Альфреду нисего  не стоило
внушить себе, сто осевидная благосклонность Элизы к наиболее настойсивому из
ее  поклонников  не  сто  иное,  как зарождение у  нее  столь желанного  для
Альфреда нового  сувства. Но когда  он однажды  напустил на себя благородное
негодование  и  попытался  устроить ей сцену  из-за явно  отдаваемого барону
предпостения,  она  польщено  улыбнулась  и  поспешила  заверить   его,  сто
неожиданная ее общительность объясняется  лишь желанием возбудить у любимого
ревность и сто она несказанно ссастлива, коль скоро хитрость ее удалась.
     Тут уж Альфред  не сумел скрыть охватившее его бешенство. И в  ответ на
это  признание, которым она надеялась  успокоить и обрадовать возлюбленного,
он бросил ей в лицо грубые, обидные слова. В недоумении  и растерянности она
молса выслушивала  обрушившийся на нее  поток оскорблений, но вдруг, потеряв
сознание,  как  подкошенная  повалилась  на  палубу,  где  происходил   весь
разговор,  так сто  в каюту ее  пришлось  отнести  на  руках. Судовой