их действительная индивидуальность, как она представляется только нашим чувствам и которую не могла бы удержать никакая рефлексия ума и не могло бы выразить никакое слово. Повторяя очень любопытное наблюдение, которое впервые сделал, как я думаю, Гегель, я уже говорил об особенности человеческого слова, которое может выражать лишь общие определения, но не непосредственное существование вещей в той реалистической грубости, непосредственное впечатление о которой дается нам нашими чувствами. Все, что вы сможете сказать о вещи для того, чтобы определить ее, все свойства, которые вы ей придадите или найдете в ней, будут общими определениями, приложимыми в различной степени и в бесчисленном числе различных комбинаций ко многим другим вещам. Самые подробные, самые сокровенные, самые материальные определения или описания, которые вы сможете им дать, суть еще только общие, но ни в коей степени не индивидуальные определения. Индивидуальность вещи не выражается. Для того чтобы указать ее, вы должны или же привести своего собеседника в контакт с ней, дать ему возможность ее увидеть, услышать или ощупать; или же вы должны определить ее место и ее время, а также ее отношения с другими уже определенными и известными вещами. Она убегает, ускользает от всех других определений. Но она убегает, она ускользает также от самой себя, так как она сама есть не что иное, как непрерывное превращение: она есть, она была, ее больше нет, или же есть другая вещь. Ее неизменная действительность - исчезать или превращаться. Но эта неизменная действительность - это ее общая сторона, ее закон, предмет науки. Этот закон, взятый и рассматриваемый отдельно, есть лишь абстракция, лишенная всякого действительного свойства, всякого действительного существования. Он действительно не существует, он является фактическим законом лишь в действительном и живом процессе непосредственных, образных, неуловимых и невыразимых превращений. Такова двойная природа, противоречивая природа вещей: действительно существовать в том, что постоянно перестает быть, и не существовать действительно в тон, что остается общим и неизменным между их непрерывными превращениями.
   Законы остаются, но вещи гибнут, что означает, что они перестают быть этими вещами и становятся новыми вещами. И тем не менее это вещи существующие и действительные, тогда как их законы имеют фактическое существование лишь постольку, поскольку они теряются в вещах, будучи на самом деле не чем иным, как действительным способом действительного существования вещей, так что, рассматриваемые отдельно, вне этого существования, законы становятся неподвижными и инертными абстракциями, не-сущими.
   Наука, которая имеет дело лишь с тем, что выразимо и неизменно, то есть с более или менее развитыми и определенными общими положениями, становится в тупик и спускает флаг перед жизнью, которая только и находится в связи с живой и чувственной, но неуловимой и невыразимой стороной вещей. Такова действительная и, можно сказать, единственная граница науки, граница истинно непреодолимая. Возьмем, к примеру, натуралиста, который анатомирует кролика и сам есть действительное и живое существо; этот кролик есть также реальное существо, и он был, по крайней мере несколькими часами раньше, живой индивидуальностью. После анатомирования натуралист описывает его, и кролик, который выходит из его описания, - это кролик вообще, похожий на всех кроликов, лишенный всякой индивидуальности, у которой, следовательно, никогда не будет силы существовать, который вечно останется инертным и неживым существом, даже существом нетелесным, но абстракцией, фиксированной тенью живого существа. Наука имеет дело лишь с подобными тенями. Живая действительность от нее ускользает, она дается только жизни, которая, сама будучи образной и скоротечной, может схватить и на самом деле схватывает все, что живет, то есть все то, что проходит, или то, что бежит.
   Пример с кроликом, пожертвованным для науки, нас мало касается, потому что обычно мы очень мало интересуемся индивидуальной жизнью кроликов. Не так обстоит дело с индивидуальной жизнью людей, которую наука и люди науки, привыкшие жить среди абстракций, то есть всегда жертвовать образными и живыми реальностями ради их неизменных теней, были бы так же способны, если бы только им дали это сделать, принести их в жертву или по меньшей мере подчинить их пользе своих отвлеченных общих положений.
   Человеческая индивидуальность, так же как индивидуальность самых инертных вещей, тоже неуловима, и, если можно так выразиться, она не существует для науки. Вот почему живые индивиды должны предохранять себя от науки и остерегаться ее, чтобы она не принесла их в жертву, как кроликов, в пользу какой-нибудь абстракции, подобно тому как они должны одновременно предохранять себя от теологии, от политики и от юриспруденции, которые все вместе, также имея отношение к отвлеченному характеру науки, имеют фатальную тенденцию жертвовать индивидами в пользу той же абстракции, каждая из которых только называется разными именами: первая - истиной божественной, вторая - общественной, третья - справедливой.
   Я очень далек от того, чтобы сравнивать благотворные абстракции науки с вредными абстракциями теологии, политики и юриспруденции. Последние должны перестать править, должны быть радикально искоренены из человеческого общества - такова цена его спасения, его освобождения, его окончательной гуманизации, - тогда как научные абстракции, напротив, должны занять свое место не для того, чтобы править, в соответствии с губительной для свободы мечтой философов-позитивистов, но для того, чтобы освещать его спонтанное и живое развитие. Наука может хорошо прилагаться к жизни, но никогда не может воплощаться в жизнь, так как жизнь-это прямое и живое действие, одновременно спонтанное и фатальное движение живых индивидуальностей. Наука - это лишь всегда неполная и несовершенная абстракция этого движения. Если бы она стремилась навязать себя ему как отвлеченная доктрина, как правительственная власть, она бы его обеднила, извратила и парализовала. Наука не может выйти из абстракций, это - ее царство. Но абстракции и их прямые представители, какого бы рода они ни были: священники, политики, юристы, экономисты и ученые, должны перестать управлять народными массами. Весь прогресс будущего - здесь. Это жизнь и движение жизни, индивидуальное и социальное действие людей, которым дана полная свобода. Это абсолютное затухание самого принципа власти. А каким образом? Посредством самой широкой пропаганды в народе свободной науки. Таким образом у социальной массы не будет больше вне ее так называемой абсолютной истины, которая ее направляет и ею правит, будучи представленной индивидами, очень заинтересованными в том, чтобы сохранить науку исключительно в своих руках, потому что она дает им могущество, а с могуществом - богатство, возможность жить трудом народной массы. Но у этой массы в самой себе будет истина, истина всегда относительная, но действительная, внутренний светоч, который осветит ее непосредственное движение и сделает бесполезными всякую власть и всякое внешнее управление.
   Возьмите любую общественную науку, какую хотите: историю, например, которая, если ее рассматривать в ее наиболее широком объеме, включает в себя все остальные. Правда, можно сказать, что до сих пор история как наука еще не существует. Самые выдающиеся историки, пытавшиеся очертить общую картину исторической эволюции человеческого общества, всегда вдохновлялись до сих пор исключительно идеальной точкой зрения, рассматривая историю либо под углом зрения религиозных, эстетических или философских проявлений, либо под углом зрения политики, или рождения и упадка Государств, либо, наконец, под юридическим углом зрения, который, впрочем, неотделим от последнего и составляет внутреннюю политику государств в собственном смысле слова. Все они почти равным образом не принимали в расчет или даже игнорировали антропологическую точку зрения и экономическую точку зрения, которые, однако, составляют действительный базис всякого человеческого развития. В своем прекрасном "Введении" к "Истории цивилизации в Англии", несущем на себе печать настоящего гения, Бокль изложил истинные принципы исторической науки; к сожалению, он не смог закончить это "Введение", и его преждевременная смерть помешала ему написать объявленный труд. С другой стороны, задолго до Бокля г-н Карл Маркс высказал великую, справедливую и плодотворную идею: что все умственные и политические проявления общества суть не что иное, как идеальное выражение его материальных или экономических проявлений. Но насколько я знаю, он еще не написал исторический труд, в котором эта прекрасная идея получила хотя бы начало какого-либо осуществления. Одним словом, история как наука еще не существует.
   Она займет в жизни место, которое контрапункт должен занимать, согласно Бетховену, в музыкальных сочинениях. Кому-то, кто спросил его, нужно ли знать контрапункт для того, чтобы сочинять хорошую музыку, он ответил: "Несомненно, совершенно необходимо знать контрапункт, но так же необходимо забыть его, после того как вы его выучили, если вы хотите сочинить что-нибудь хорошее". Контрапункт образует до некоторой степени; правильный, но совершенно неуклюжий и безжизненный каркас музыкального произведения, и как таковой он должен совершенно исчезнуть по спонтанной и живой благодати художественного творения. Так же как контрапункт, наука не есть цель, она лишь одно из самых нужных и самых прекрасных средств другого, в тысячу раз более возвышенного, чем все художественные сочинения, творения - жизни, непосредственных и спонтанных действий человеческих индивидов в обществе.
   Такова природа того сокровенного бытия, которое действительно всегда остается закрытым от науки. Это непосредственное и действительное бытие как индивидов, так и вещей: это проходящее постоянство, это образные действительности вечного и всеобщего превращения, действительности, которые существуют, поскольку они перестают быть, и которые не могут перестать быть, потому что они суть; это, наконец, осязаемые, но невыразимые индивидуальности вещей. Чтобы иметь возможность их определить, нужно было бы знать все причины, следствиями которых они суть, и все следствия, причинами которых они суть, уловить все их отношения естественного действия и естественного противодействия со всеми вещами, которые существуют и существовали в мире. Как живые существа мы в любой момент, чаще всего безотчетно, улавливаем, чувствуем эту действительность, она нас охватывает, мы ее терпим и сами на нее воздействуем. Как существа думающие мы поневоле ее абстрагируем, так как самое наше мышление начинается лишь с абстракции и посредством абстракции. Это основное противоречие между нашим действительным существом и нашим думающим существом есть источник всех наших исторических проявлений, начиная с нашего предка гориллы до нашего современника Бисмарка; это - причина всех трагедий, которые окровавили человеческую историю, но также и всех комедий, которые ее веселили; оно сотворило религию, искусство, индустрию. Государства, которые заполнили мир страшными противоречиями, осудившими людей на ужасные страдания, - страдания, которые смогут закончиться лишь посредством возвращения в жизнь всех абстракций, созданных ими в своем историческом развитии и ныне окончательно резюмировавшихся в науке, а также посредством возвращения этой науки в жизнь.
   Открыть, скоординировать и понять свойства или способы действия или законы всех существующих в действительном мире вещей и - такова, следовательно, истинная и единственная цель науки.
   До какой степени осуществима для человека эта программа?
   Вселенная для нас на самом деле недоступна. Но мы уверены теперь в том, что нашли ее повсеместно тожественную природу и ее основные законы в нашей солнечной системе, которая есть их продукт. Мы не можем также докопаться до происхождения, то есть до производительных причин нашей солнечной системы, так как эти причины теряются в бесконечности пространства и вечного прошлого. Но мы можем изучать природу этой системы в ее собственных проявлениях. И еще встречаем мы здесь границу, которую мы никогда не сможем пересечь. Мы никогда не сможем ни наблюдать, ни, следовательно, распознавать действие нашего солярного мира на бесконечное множество миров, заполняющих Вселенную. Самое большее, что мы сможем когда-либо распознать, причем в исключительно несовершенном виде, - это некоторые отношения, существующие между нашим Солнцем и каким-нибудь из бесчисленных солнц, блистающих на нашем небосводе. Но несовершенные знания, по необходимости смешанные с едва ли проверяемыми гипотезами, никогда не смогут составить серьезную науку. Значит, мы вынуждены будем всегда довольствоваться более или менее совершенным и подробным знанием внутренних отношений нашей солнечной системы. Но даже и в данном случае наша наука, заслуживающая этого имени лишь постольку, поскольку она основывается на наблюдении фактов, и прежде всего на действительном установлении их существования, а также действительных способов их проявления и их развития, встречается с новой границей, которая, как кажется, должна навсегда остаться непереходимой, - это невозможность устанавливать и, следовательно, также наблюдать физические, химические, органические, умственные и социальные факты, совершающиеся на какой-либо из планет, составляющих нашу солнечную систему, за исключением Земли, которая открыта для наших исследований.
   Астрономии удалось определить направления движения каждой из планет нашей системы вокруг Солнца, скорость их парного движения, их объем, форму, вес. Это огромное достижение. С другой стороны, по указанным выше причинам для нас несомненно, что образующие их субстанции должны обладать всеми физическими свойствами наших земных субстанций. Но мы почти ничего не знаем об их геологическом формировании, еще меньше знаем об их растительной и животной организации, которая, возможно, навсегда останется недоступной для любознательности человека. Основываясь на отныне бесспорной для нас истине о том, что мировая материя везде и всегда по существу тожественна, мы должны по необходимости заключить, что всегда и везде, как в мирах, бесконечно удаленных, так и в мирах, наиболее близких ко Вселенной, все существа представляют собой материальные тела, обладающие свойствами веса, теплоты, света, электричества, и что везде они разлагаются на химические простые тела и элементы и что, следовательно, там, где встречаются если не тожественные, то по крайней мере сходные условия существования, должны иметь место сходные явления. Этой уверенности для нас достаточно, чтобы убедиться в том, что нигде не могут совершиться явления и факты, противные тому, что мы знаем о законах природы; но эта уверенность не способна дать нам ни малейшей идеи о существах, существах по необходимости материальных, которые могут быть в других мирах и даже на планетах нашей собственной солнечной системы. В этих условиях научное знание об этих мирах невозможно, и мы должны отказаться от него раз и навсегда.
   Если верно, как предполагает Лаплас (гипотеза которого еще не принята в достаточной степени и повсеместно), что все планеты нашей системы образовались из солнечной материи, то очевидно, что должно существовать гораздо более значительное тожество между явлениями всех планет этой системы и между явлениями нашего земного шара. Но эта очевидность не может еще создать истинной науки, так как наука - это как святой Фома: она должна осязать или видеть для того, чтобы принять явление или факт; конструкции a priori, самые рациональные гипотезы, имеют для него ценность лишь тогда, когда позднее они поверяются доказательствами a posteriori. Все эти причины вновь возвращают нас к полному и конкретному знанию на земле.
   Изучая природу нашего земного шара, мы изучаем в то же время всеобщую природу - не в бесконечном разнообразии ее явлений, которые навсегда останутся для нас неизвестными, - а в ее субстанции и в ее основных, всегда и везде тожественных законах. Вот что должно и что может утешить нас в нашем вынужденном незнании о бесчисленных проявлениях бесчисленных миров (о которых у нас никогда не будет никакого представления) и в то же время обезопасить себя от всякого божественного призрака, который, если дело обстояло бы иным образом, мог бы возвратиться с другого света.
   Только на земле наука может стоять на твердых ногах. Здесь она - у себя и развивается в полной действительности, имея в своих руках, перед глазами, если так можно выразиться, все явления, имея возможность их устанавливать, осязать. Даже прошлые, как материальные, так и умственные, проявления нашего земного шара открыты для наших научных исследований, несмотря на то что феномены, сопутствовавшие им, исчезли. Феноменов, которые следовали за ними, также больше нет. Но их видимые и отчетливые следы остались - таковы следы прошлых проявлений человеческих обществ, как и следы органических и геологических проявлений нашего земного шара. Изучая эти следы, мы можем до некоторой степени восстановить свое прошлое.
   Что касается первоначального формирования нашей планеты, то я предпочитаю в данном случае предоставить слово столь глубокому и научно развитому гению, как Огюст Конт, по отношению к которому я сам очень горячо признаю свою собственную недостаточность во всем, что касается естественных наук:
   "Теперь я должен перейти к общему исследованию того, что имеет некоторый характер позитивности в космогонических гипотезах. Было бы несомненно излишним выдвигать специально в этой связи необходимое предварительное положение о том, что любая идея творения в собственном смысле этого слова должна быть при этом радикально устранена, так как она по своей природе совершенно неуловима*, и что только разумное исследование, если оно действительно доступно, должно касаться исключительно постепенных превращений неба, причем ограничиваясь, по крайней мере сначала, тем, что могло прямо породить его актуальное состояние... Значит, действительный вопрос состоит в том, чтобы решить, дает ли настоящее состояние неба какие-либо ощутимые указания на более простое предшествующее состояние, общий характер которого мог бы поддаться для определения. В этом отношении основное разграничение, которым я так много занимался и которое твердо провел между по необходимости недоступным исследованием вселенной и по необходимости очень позитивным исследованием нашего (солярного) мира, естественно, вводит глубокое различие, которое намного сужает поле эффективных изысканий. Понятно, в самом деле, что мы могли бы с некоторой надеждой на успех строить предположения о формировании солнечной системы, часть которой мы составляем...".
   * Вот одно из тех двусмысленных, если не сказать лицемерных, выражений, которые я ненавижу у философов-позитивистов. Разве Огюст Конт не знал, что идея творения и творца не только неуловима, но и нелепа, смешна, невозможна? Можно было бы быть почти убежденным в том, что сам он в этом не был уверен, что доказывает его вторичное падение в мистицизм, который проявился у него в конце его карьеры и намек на который я сделал выше. Но его ученики, по крайней мере знающие об этом падении своего учителя, должны были бы наконец понять всю опасность, которая должна остаться, или остаться по крайней мере в публике, в этой неуверенности в вопросе, решение которого, будь то утвердительное, будь то негативное, должно оказать столь большое влияние на все будущее человечества.
   
   Текст приводится по изданию:
   М.А.Бакунин. Избранные философские сочинения и письма. М., "Мысль", 1987, с.344-445
Конец формы