е не есть неизменное Сущее, но, напротив, это вечное движение, проявляющееся, формирующееся бесконечностью относительных действий и противодействий: механических, физических, химических, геологических, растительных, животных и человеческих, социальных. В качестве постоянной равнодействующей этого сочетания бесчисленных относительных движений эта мировая движущая сила столь же всемогуща, сколь и бессознательна, фатальна и слепа.
   Она творит миры и в то же самое время всегда она - их продукт. В каждом царстве нашей земной природы она проявляется посредством особых законов или особых способов развития. Так, в неорганическом мире, в геологической формации земного шара она представляется как действие и непрерывное противодействие механических, физических и химических законов, которые, по-видимому, сводятся к одному основному закону: закону тяготения, или движения, или материального тяготения, по отношению к которому все остальные законы представляются лишь как различные проявления или различные превращения. Как я уже заметил выше, эти законы суть общие законы в том смысле, что они охватывают все происходящие на земле явления и направляют как отношения и развитие органической, растительной, животной и социальной жизни, так и отношения неорганической совокупности вещей.
   В органическом мире та же самая мировая движущая сила проявляется посредством нового закона, который основывается на совокупности этих общих законов и который, несомненно, есть не что иное, как новое превращение, тайна которого до сих пор от нас ускользает, но который есть особый закон в том смысле, что он проявляется только в живых существах: растениях и животных, включая человека. Это закон питания, который состоит, если воспользоваться собственными выражениями Огюста Конта: "I) во внутреннем поглощении питательных материалов, почерпнутых из окружающей системы, и их постепенной ассимиляции; 2) в выделении вовне молекул, как только они станут инородными, которые непременно дезассимилируются по мере того, как происходит это питание"*.
   * Comte Auguste. Cours de philosophic positive, t. Ill, p. 464.
   Этот закон - особый закон в том смысле, как я уже сказал, что он неприменим к вещам неорганического мира, но он есть общий и основной закон для всех живых существ. Именно вопрос о питании, великий вопрос общественной экономии, составляет действительную основу всего последующего развития человечества**.
   ** "Бесспорно, что у громадного большинства существ, живущих животной жизнью, эта жизнь состоит лишь в простом дополнительном совершенствовании, в надстройке, если можно так выразиться, органической (растительной) или основной жизни; она пригодна лишь для того, чтобы либо добывать на жизнь посредством неосознанной, реакции, на внешний мир, либо для того даже, чтобы подготавливать или облегчать свои действия (пищеварение, поиск и выбор пищи) посредством ощущений, различных передвижении и иннервации, либо, наконец, для того, чтобы наилучшим образом предотвращать неблагоприятные влияния. Самые развитые животные, и особенно человек, суть единственные в своем роде, у кого эта общая реакция может до некоторой степени казаться испытывающей полную инверсию и у кого растительная жизнь должна казаться, напротив, предназначенной по существу для поддержания животной жизни, ставшей по видимости главной целью и преимущественной чертой органического существования. Но в самом человеке эта странная инверсия общего порядка живого мира начинает становиться понятной лишь с помощью очень заметного развития разума и общительности, которая имеет тенденцию все более и более искусственно превращать (в теории Огюста Конта - очень аристократично в том смысле, что небольшое число привилегированных интеллектов, которых, естественно, поддерживает и кормит мускульный труд масс, должно управлять, по его мнению, остальной частью человечества) вид в один огромный и вечный индивид, одаренный способностью к постоянно прогрессивному воздействию на внешнюю природу. Только с этой точки зрения можно правомерно рассматривать это свободное и систематическое подчинение растительной жизни жизни животной как идеальный тип, к которому непрерывно стремится цивилизованное человечество, хотя он никогда не должен быть полностью осуществлен... Основы и начало существенных свойств человечества должны, бесспорно, быть заимствованы социальной наукой из биологической науки..." "Даже по отношению к человеку биология, ограниченная исключительным изучением индивида, должна строго придерживаться первоначального понятия животной жизни, подчиненной жизни растительной, как общего закона органического царства, единственное видимое исключение из которого составляет специальный предмет совершенно другой основной науки (социологии). В этой связи нужно, наконец, добавить, что а высших организмах только органическая жизнь, кроме того, что она составляет одновременно их основу и цель, остается еще целиком общей всем различным, клеткам, из которых эти организмы состоят, и в то же самое время только она осуществляется непременно непрерывным образом, тогда как животная жизнь, напротив, является по существу прерывистой" {Auguste Comte. Cours de philosophic positive, t. Ill, pp. 207-209).
   В собственно животном мире та же самая мировая движущая сила воспроизводит этот родовой закон питания, присущий всему организованному на земле, в особой и новой форме, сочетая его с двумя свойствами, которые отличают всех животных от всех растений: свойствами чувствительности и раздражимости, являющимися с очевидностью материальными способностями, по отношению " которым так называемые идеальные способности - способность чувства, называемая нравственностью, а также способность разума и воли, - очевидно, суть не что иное, как наивысшее их выражение или их последнее превращение. Эти два свойства, чувствительность и раздражимость, встречаются только у животных; у растений они не встречаются: в сочетании с общим для тех и других основным законом всякого живого организма, законом питания, они образуют посредством этого сочетания особый родовой закон всего животного мира. Для пояснения этого сюжета я процитирую еще несколько высказываний Огюста Конта:
   "Никогда не следует терять из виду двойной глубокой связи животной жизни с жизнью органической (растительной), которая постоянно составляет для нее предварительную необходимую основу и в то же время ее общую, не менее необходимую цель. Ныне нет нужды настаивать на первом пункте, который вполне выявлен здравым физиологическим анализом; сейчас признано, что для того, чтобы питаться и чувствовать, животное должно сначала жить в самом простом значении этого слова, то есть произрастать, и что всякое полное прекращение этой растительной жизни с необходимостью имеет своим следствием одновременное прекращение жизни животной. Что касается второго аспекта, который до сих пор гораздо менее выяснен, то каждый может легко признать - либо применительно к явлениям раздражимости, либо применительно к явлениям чувствительности, - что они по сути дела на любом уровне животной шкалы направляются общими потребностями органической жизни, основной образ действия которой они совершенствуют, либо тем, что обеспечивают для нее лучшие материалы, либо тем, что предвидят или устраняют неблагоприятные влияния: сами умственные и нравственные функции не имеют обычно никакого другого первоначального назначения. Если бы раздражимость не имела такого общего предназначения, она непременно выродилась бы в беспорядочное возбуждение, а чувствительность - в смутное созерцание: и тогда либо одно, либо другое разрушило бы вскоре организм посредством чрезмерного его упражнения или же они спонтанно атрофировались бы из-за отсутствия надлежащей стимуляции. Только в человеческом роде, причем достигшем высокой степени цивилизации, возможно постигнуть своеобразную инверсию этого основного порядка, если представить себе вегетативную жизнь как по сути дела подчиненную животной жизни, которая единственно и предназначена для того, чтобы вызывать развитие, что, как мне кажется, составляет самое благородное понятие, которое могло бы образоваться о человечности в собственном смысле слова, отличном от животного состояния: такое превращение становится возможным, если мы не хотим впасть в очень опасный, мистицизм, лишь постольку, поскольку посредством успешного отвлечения на род в целом или по крайней мере на общество переносят первоначальную цель (цель питания и самосохранения), которая применительно к животным ограничивается индивидом или распространяется по крайней мере в настоящее время на род"*.
   * Auguste Comte. Cours de philosophic positive, t. Ill, pp. 493-494.
   В заметке, которая следует сразу же за этим пассажем, Огюст Конт добавляет:
   "В наше время философ метафизическо-теологической школы претендовал на характеристику человека посредством такой звонкой формулы: Разум, пользующийся органами... Обратное определение было бы, очевидно, намного истиннее, особенно применительно к первобытному человеку, не усовершенствованному очень развитым общественным состоянием... Какой бы стадии ни достигла цивилизация, всегда только у небольшого числа избранных людей разум сможет добиться, в целом организме, достаточно явного преобладания, с тем чтобы действительно стать существенной целью всякого человеческого существования, вместо того чтобы служить простым инструментом, основным средством для наилучшего удовлетворения главных органических потребностей; а это, если отвлечься от всяких пустых декламации, как раз то, что несомненно характеризует самый ординарный случай"*.
   * Очевидно, что этими словами Огюст Конт подготавливает основы для своей социологической и политической системы, которая, как известно, увенчивается идеей управления массами - фатально приговоренными, по его мнению, к тому, чтобы никогда не выйти из ненадежного состояния пролетариата, - посредством своего рода теократии, состоящей из жрецов, - не религии, но науки, или посредством того небольшого числа избранных людей, столь удачно организованных, что полное подчинение материальных интересов жизни идеальным или трансцендентным занятиям ума, выступающего pium desiderium осуществления невозможного для массы людей, становится у них действительностью. Этот практический вывод Огюста Конта покоится на очень ложном наблюдении. Совершенно неправильно утверждать, что в любую историческую эпоху массы заняты исключительно своими материальными интересами. Их можно было бы, напротив, упрекнуть в том, что они до сих пор ими слишком пренебрегали, слишком легко посвящали себя платонически идеальным тенденциям, отвлеченным и фиктивным интересам, которые всегда рекомендовались их вере теми избранными людьми, которым Огюст Конт столь великодушно дарует исключительное управление человечеством. Такими были тенденции и интересы религиозные, патриотические, национальные и политические, включая интересы исключительно политической свободы - очень реальные для привилегированных классов и всегда полные иллюзий и разочарований для масс. Несомненно огорчительно, что массы всегда тупо доверялись всем официальным и официозным шарлатанам, которые с очень корыстной в большинстве случаев целью убеждали их пожертвовать их материальными интересами. Но эта тупость объясняется их невежеством, и кто сомневается в том, что массы еще и сегодня исключительно невежественны? Но что неверно утверждать, так это то, что массы менее способны стать выше своих материальных забот, чем другие классы общества, чем ученые, например. Разве то, что мы видим ныне во Франции, не дает нам доказательство противного? Где вы найдете в этот час истинный патриотизм, способный на любую жертву? Конечно, его не будет в буржуазной ученой среде, он есть только в пролетариате городов; но, однако, родина - добрая мать только для буржуазии, а для рабочего она всегда была мачехой.
   Без всякого преувеличения я могу сказать, что гораздо больше действительного идеализма, в смысле бескорыстия и самопожертвования, имеется в народных массах, чем в каком-либо другом классе общества. То, что этот идеализм чаще всего принимает странные формы, что он сопровождается большой слепотой и прискорбной тупостью, этому не стоит удивляться. Благодаря правлению избранных народ повсюду погружен в крайнее невежество. Буржуа очень презирают народ за его религиозные верования; они должны были бы презирать его также за его политические верования, ибо глупость в одном отношении стоит глупости в другом отношении, а буржуа используют и то и другое. Но вот что буржуа не понимают: то, что народ, который из-за отсутствия науки и сносного существования продолжает верить в догмы теологии и упиваться религиозными иллюзиями, проявляет себя тем самым более идеалистическим и если не более умным, то более разумным, чем буржуа, которые, ни во что не веря, ни на что не надеясь, довольствуются своим обыденным, исключительно жалким и ограниченным существованием. Религия, как и теология, есть несомненно большая глупость, но как чувство и как стремление она есть дополнение и своего рода компенсация - несомненно очень иллюзорная - убожества угнетенного существования, а также очень действительный протест против этого повседневного угнетения. Следовательно, она есть доказательство естественного, умственного и нравственного богатства человека и необъятности его инстинктивных желаний. Прудон был прав, когда говорил, что социализм не ставит другой задачи, кроме как рационально и действительно реализовать на земле иллюзорные и мистические обещания, осуществление которых отослано религией на небо. Эти обещания сводятся к следующему: благосостояние, полное развитие всех человеческих способностей, свобода в равенстве и в мировом братстве. Буржуа же, который, утратив религиозную веру, не становится социалистом (а за немногими исключениями, это относится ко всем буржуа), тем самым приговаривает себя на жалкую умственную и нравственную посредственность; и во имя этой посредственности буржуазия требует управления массами, которые, несмотря на свое прискорбное невежество, так бесспорно превосходят ее инстинктивным благородством ума и сердца!
   Что касается ученых, этих привилегированных блаженных Огюста Конта, то я должен сказать, что нельзя было бы вообразить себе ничего более прискорбного, нежели судьба общества, управление которым было бы передано в их руки; это объясняется многими причинами, о которых у меня будет повод сказать ниже и которые я здесь только перечислю: 1) достаточно обеспечить ученому, одаренному наибольшим талантом, привилегированную позицию, чтобы парализовать или по крайней мере понизить и извратить его ум, сделав его практически со-заинтересованным в поддержании как политической, так и социальной лжи. Достаточно принять во внимание поистине жалкую роль, которую играет в настоящее время огромное большинство ученых в Европе во всех политических и социальных вопросах, которые волнуют общественное мнение, чтобы убедиться: привилегированная и патентованная наука превращается почти всегда в патентованные глупости и низости, и это происходит потому, что ученые совершенно неотделимы от своих материальных интересов и жалких забот о своем личном тщеславии. Видя то, что происходит ежедневно в мире ученых, можно даже утверждать, что из всех человеческих занятий наука обладает особой привилегией развивать в людях самый утонченный эгоизм и наиболее свирепое тщеславие; 2) из очень небольшого числа ученых, которые действительно отделены от всех преходящих забот и всякого преходящего тщеславия, немногие, очень немногие не запятнаны большим пороком, который может уравновесить все другие достоинства; этот порок - надменность разума и глубокое, скрытое или открытое, презрение ко всему тому, что не столь же учено, как они. Общество, которое управлялось бы учеными, было бы поэтому правлением презрения, то есть наиболее подавляющим деспотизмом и наиболее унизительным рабством, которое человеческое общество могло бы выдержать. Это было бы также непременно правлением глупости, так как нет ничего более тупого, чем гордящийся самим собой ум. Одним словом, это было бы вторым изданием правления жрецов. И кроме того, как практически установить правление ученых? Кто их будет назначать? Это будет народ? Но он - невежествен, а невежество не может стать судьей науки ученых. Значит, это будут академии? Тогда можно быть уверенным, что будет правление ученой посредственности, ибо не было еще ни одного примера, чтобы академия сумела оценить гениального человека и отдала ему справедливость при его жизни. Академии ученых, как церковные соборы и конклавы, канонизируют своих святых лишь после их смерти; и когда они делают исключение для живого, будьте уверены, что этот живой - великий грешник, то есть дерзкий интриган или глупец.
   Будем же любить науку, уважать искренних и серьезных ученых, выслушивать с большой признательностью наставления и советы, которые они •с высоты своего трансцендентного знания желают нам дать; будем, однако, принимать их только при условии, что они вновь и вновь будут пропускаться через нашу собственную критику. Но во имя спасения общества, во имя нашего достоинства и нашей свободы, а также ради спасения их собственного ума никогда не предоставим им среди нас ни привилегированного положения, ни привилегированных прав. Для того чтобы их влияние на нас было полезным и истинно благотворным, нужно, чтобы это влияние не имело иного оружия, кроме равным образом свободной для всех пропаганды, а также нравственного убеждения, основанного на научной аргументации.
   К этому размышлению добавляется другое очень важное размышление. Различные функции, которые мы называем способностями животных, ни в коей мере не таковы по природе, чтобы для животного было необязательно упражнять их или совсем не упражнять; все эти способности суть существенные свойства, необходимости, присущие организации животного. Различные виды, роды и классы животных отличаются друг от друга либо полным отсутствием какой-либо способности, либо преобладающим развитием одной или нескольких способностей в ущерб всем остальным. Даже внутри каждого вида, рода и класса животных все индивиды не в равной степени удачны. Совершенный экземпляр - это экземпляр, в котором все отличительные органы разряда, к которому индивид относится, оказываются гармонически развитыми. Отсутствие или слабость одного из этих органов составляют недостаток, и, когда это - существенный орган, индивид является уродом. Уродство или совершенство, достоинства или недостатки - все это дано индивиду природой, он получает все это при рождении. Но с момента, когда эта способность существует, она должна упражняться, и, пока животное не достигло возраста своего естественного нисхождения, она непременно стремится развиваться и упрочиваться посредством того повторяемого упражнения, которое составляет привычку, основу всякого животного развития; и чем больше она развивается и упражняется, тем больше она становится в животном непреодолимой силой, которой оно должно повиноваться.
   Иногда случается, что болезнь или внешние обстоятельства, более сильные, чем это фатальное стремление индивида, мешают упражнению и развитию одной или нескольких из его способностей. Тогда соответствующие органы атрофируются, и весь организм оказывается пораженным большим или меньшим страданием в зависимости от значения этих способностей и их соответствующих органов. Индивид может от этого умереть, но, пока он живет, пока у него еще остаются способности, он должен их упражнять под угрозой смерти. Следовательно, он ни в коей степени не хозяин всего, он, напротив, его невольный агент, раб. Именно универсальная движущая сила, или комбинация причин, которые определяют и производят индивида, включая его способности, действует в нем и посредством него. Именно самая эта мировая бессознательная, фатальная и слепая Причинность, эта совокупность механических, физических, химических, органических, животных и социальных законов, побуждает всех животных, включая человека, к действию и является истинным, единственным творцом животного и человеческого мира. Являясь во всех органических и живых существ