прибранный
письменный стол хранил еще с ночи отпечаток какого-то безумия и
беспокойства,  я  не в силах был припомнить в настоящий момент,
что это я строчил несколько часов тому назад столь  тревожно  и
яростно.  Однако,  что бы там ни было, написанное, по-видимому,
оказалось не вовсе бесполезным. Нечто произошло -- пришел Лео.
      И только тут до меня дошел смысл его слов. Итак, Братство,
о котором я и знать ничего не знал, продолжало свое  бытие  без
меня  и  рассматривало  меня  попросту  как отступника! Оно еще
существовало,    это    Братство,    существовало    Высочайшее
Присутствие,  существовала  коллегия  старейшин, которая сейчас
посылала за мной! От этой вести меня бросило сразу и в жар, и в
холод. Подумать только, из месяца в месяц, из недели в неделю я
проживал в этом городе,  занимался  своими  записками  о  нашем
Братстве  и  нашем паломничестве, спрашивал себя, существуют ли
еще где-нибудь обломки этого Братства, или  я,  может  статься,
являю собою все, что от него осталось; более того, временами на
меня  находило  сомнение, вправду ли само Братство и моя к нему
принадлежность хоть когда-нибудь были  реальны.  И  вот  передо
мною  воочию  стоял  Лео,  посланный  Братством, чтобы привести
меня. Обо мне помнили, меня вызывали,  меня  желали  выслушать,
вероятно,  меня  требовали  к ответу. Что ж, я был готов. Я был
готов на деле показать, что соблюл  верность  Братству,  я  был
готов   повиноваться.   Соблаговолят  старейшины  покарать  или
простить меня,  я  заранее  был  готов  все  принять,  во  всем
признать их правоту, оказать им полное послушание.
      Мы выступили в путь. Лео шел впереди, и снова, как в былые
дни, при  каждом  взгляде  на него и на его походку я принужден
был дивиться, что это  за  прекрасный,  за  совершенный  слуга.
Упруго  и  терпеливо  устремлялся  он  вперед,  опережая  меня,
указывая  мне  путь,  всецело  проводник,  всецело  исполнитель
порученного  ему дела, всецело в своей служебной функции. И все
же он испытывал мое терпение, и при том  весьма  серьезно.  Как
же, Братство вызвало меня, Высочайшее Присутствие ожидало меня,
все  было  поставлено  для меня на карту, вся моя будущая жизнь
должна была решиться,  вся  моя  прошедшая  жизнь  должна  была
получить  смысл  или  окончательно  его  потерять;  я дрожал от
ожидания, от  радости,  от  страха,  от  сжимавшей  мое  сердце
неизвестности.    Поэтому   путь,   которым   вел   меня   Лео,
представлялся моему нетерпению прямо-таки несносно  растянутым,
ибо  я  должен  был  более  двух часов сряду следовать за своим
проводником по самому диковинному и, как мне казалось, капризно
выбранному  маршруту.  Дважды  Лео   заставлял   меня   подолгу
дожидаться  его  у  дверей  церкви, куда он заходил молиться; в
продолжение  времени,   показавшегося   мне   бесконечным,   он
сосредоточенно  рассматривал  старую ратушу и повествовал мне о
том, как она была основана одним достославным членом Братства в
XV столетии; и хотя  каждый  шаг  его,  казалось,  был  окрылен
сосредоточенностью,   усердием   в  служении,  целеустремленным
порывом, у меня в глазах  темнело  от  тех  кружений,  окольных
блужданий  и  нескончаемых  зигзагов.  какими  продвигался он к
своей цели. Мы потратили все утро,  чтобы  одолеть  расстояние,
которое  без  труда  можно было пройти за какие-нибудь четверть
часа.
      Наконец он привел меня на заспанную улочку  предместья,  к
очень  большому,  притихшему  строению,  походившему  то  ли на
внушительное присутственное здание, то ли на музей.  Внутри  мы
поначалу  не  встретили  ни  души, коридоры и лестничные проемы
зияли пустотой и гулко звучали в ответ нашим шагам.  Лео  начал
поиски  в  переходах,  на  лестницах,  в  передних.  Однажды он
осторожно приоткрыл высокую дверь, за ней открылась  мастерская
живописца,   вся   уставленная   свернутыми   холстами,   перед
мольбертом стоял в блузе художник Клингзор -- о, сколько лет  я
не  видел  его любимых черт! Но я не посмел его приветствовать,
для этого еще  не  пришло  время,  ведь  меня  ожидали,  я  был
приглашен.  Клингзор  уделил  нам не слишком много внимания; он
бегло кивнул Лео, меня то ли не увидел, то ли не узнал и тут же
приветливо, но решительно указал нам на  дверь,  не  оказав  ни
слова, не терпя ни малейшего перерыва в своей работе.
      В  конце  пути  на  самом  верху  необъятного  здания,  мы
отыскали мансарду, где пахло бумагой и  картоном  и  где  вдоль
стен  на  нас  смотрели,  выстроившись  на  много сотен метров,
дверцы шкафов, переплеты книг, связки актов; неимоверный архив,
колоссальная канцелярия. Никто не заметил нас, все вокруг  было
поглощено беззвучной деятельностью: казалось, отсюда направляют
или  по  крайней мере наблюдают и регистрируют бытие всего мира
вкупе со звездным небом. Долго простояли мы в ожидании,  вокруг
нас  беззвучно  мелькали  архивные  и  библиотечные служители с
каталожными  карточками  и   номерками   в   руках,   возникали
приставляемые  к  верхним  полкам  лестницы  и  фигуры  на этих
лестницах,  плавно  и  мягко  двигались  тележки  и   подъемные
устройства. Наконец Лео начал петь. С волнением слушал я звуки,
некогда  родные  для  меня:  это была мелодия одного из хоралов
нашего Братства.
      В ответ на песнь все незамедлительно  пришло  в  движение.
Служители  куда-то отступили, зала протянулась в синеющие дали,
маленькими и призрачными виднелись среди исполинского архивного
ландшафта на заднем плане фигурки хлопотливых тружеников, между
тем как передний план сделался пространным и пустым, празднична
и  обширна  была  зала,  посредине  в  строгом  порядке  стояло
множество  кресел,  и старейшины начали один за другим выходить
то из глубины, то из многочисленных дверей помещения,  неспешно
подходили  они  к креслам, поочередно занимали свои места. Один
ряд кресел заполнялся за другим, ряды  постепенно  поднимались,
их вершиною был высокий престол, который оставался пуст. Вплоть
до  подножия  престола  были  заполнены седалища торжественного
синедриона.  Лео  посмотрел  на  меня,  призывая   взглядом   к
терпению, к благоговению и молчанию, и скрылся среди множества,
неприметно  исчез,  так  что  я  не мог больше его отыскать. Но
между старейшинами, собравшимися  перед  престолом  Высочайшего
Присутствия,   я   различал   знакомые  лица,  то  строгие,  то
улыбающиеся,  различал  черты  Альберта  Великого,  перевозчика
Васудевы, художника Клингэора и прочих.
      Затем  воцарилась  тишина,  и  на середину вышел глашатай.
Одинокий и маленький, стоял я напротив престола, приготовившись
ко всему,  ощущая  глубокий  страх,  но  и  столь  же  глубокое
согласие  с  тем,  что  меня ждет и что будет относительно меня
решено.
      Звучно и спокойно разносился по  зале  голос  глашатая.  Я
услышал,  как  он  объявлял: "Самообвинение беглого собрата!" У
меня задрожали колени. Дело шло о моей жизни. Что ж,  все  было
правильно,   все   должно   было  прийти  в  порядок.  Глашатай
продолжил:
      -- Ваше имя Г.Г? Вы проделали переход через Верхнюю Швабию
и присутствовали на  торжествах  в  Бремгартене?  Вы  совершили
дезертирство  тотчас  после  Морбио  Инфериоре? Вы сознаетесь в
намерении описать историю паломничества в  страну  Востока?  Вы
жалуетесь   на   помеху  в  виде  принесенного  вами  обета  не
разглашать тайн Братства?
      Я давал утвердительный ответ на  один  вопрос  за  другим,
какое бы недоумение или какой бы ужас он мне ни внушал.
      Некоторое  время старейшины совещались между собою шепотом
и жестами, затем снова выступил глашатай и объявил:
      -- Самообвинитель сим получает полномочие обнародовать все
ведомые ему законы Братства и тайны Братства. Кроме того, в его
неограниченное распоряжение  предоставляется  для  работы  весь
архив Братства.
      Глашатай    отступил   назад,   старейшины   разошлись   и
мало-помалу исчезли, частью  в  глубинах  помещения,  частью  в
дверях  и  ходах,  по  всей  колоссальной зале сделалось совсем
тихо.  Робко  оглядевшись,  я  приметил  на  одном  из   столов
канцелярии  листы  бумаги,  которые показались мне знакомыми, и
когда я к ним притронулся, я опознал  в  них  мою  работу,  мое
трепетно  лелеемое  дитя, мою неоконченную рукопись. На голубой
папке стояло:  "История  паломничества  в  страну  Востока?  Вы
жалуетесь   на   помеху  Г.  Г.".  Я  бросился  к  рукописи,  я
проглядывал  ее   экономные,   убористо   исписанные   бисерным
почерком,  испещренные  исправлениями  страницы,  меня  снедало
нетерпение,  переполняло  усердие,   горло   перехватывало   от
чувства, что теперь, когда я располагаю высочайшим дозволением,
более того -- содействием, мне наконец-то дано будет справиться
с  делом  всей моей жизни. Стоило только вспомнить, что никакой
обет не сковывает более моего языка, стоило  вспомнить,  что  в
мое  распоряжение  предоставлена вся неисчерпаемая сокровищница
архива, и мое дело представлялось  мне  более  важным  и  более
почетным, чем когда-либо ранее.
      Нем  дальше, однако, перечитывал я страницы моей рукописи,
тем меньше нравился мне  этот  труд,  даже  в  часы  чернейшего
отчаяния  он не представлялся мне таким ненужным и нелепым. Все
было так бессвязно, так бессмысленно, самые очевидные смысловые
связи спутаны, самое необходимое позабыто, передний план  отдан
каким-то случайным, маловажным подробностям! Нет, все надо было
начинать  сначала.  Проглядывая  манускрипт,  я  принужден  был
вычеркивать фразу за фразой, и по мере вычеркивания  написанное
крошилось,    отчетливые   заостренные   формы   букв   играючи
распадались на составные части, на штрихи и точки, на кружочки,
цветочки, звездочки, целые страницы покрывались,  словно  обои,
красивым и бессмысленным сплетением орнаментов. Вскоре весь мой
текст  без остатка исчез, но зато тем больше стало неисписанной
бумаги для предстоящей работы. Я взял себя в руки. Я  уразумел:
конечно,  до  сих пор полное и ясное изложение событий было для
меня  невозможно,  поскольку   все   вращалось   вокруг   тайн,
обнародование которых возбранялось мне обетом. Ну да, я пытался
найти  выход  в  том,  чтобы отвлечься от внеличного взгляда на
историю и без оглядок на высшие смысловые связи, мотивы и  цели
попросту  ограничить  себя  тем,  что было пережито мною лично.
Теперь ясно, к чему это вело. В противность этому  отныне  долг
молчания не связывал меня, я был уполномочен свыше, и в придачу
необозримый архив открывал мне свои недра.
      Сомнений   не   оставалось:   даже   если  бы  моя  доселе
проделанная работа не растеклась в  орнаменты,  мне  все  равно
пришлось  бы  сызнова  начинать,  сызнова обосновывать, сызнова
строить целое. Я решил начать с краткой истории  Братства,  его
основания и его устава. Нескончаемые, исполинские, на километры
растянувшиеся  собрания карточек, которые располагались на всех
этих столах, терявшихся где-то в  туманной  дали,  должны  были
обеспечить ответ на любой вопрос.
      Для начала я счел за лучшее подвергнуть каталог нескольким
экспериментальным  пробам,  ведь  мне  еще предстояло выучиться
обращению с этим неимоверным  аппаратом.  Естественно,  первое,
поиски чего я предпринял, была хартия Братства.
      "Хартия  Братства,--сообщила каталожная карточка,-- смотри
отделение "Хризостом", цикл V, строфа 39, 8". Все было верно, и
отделение, и цикл, и строфа отыскались будто сами собой,  архив
содержался в самом восхитительном порядке. И вот я уже держал в
руках  хартию.  Что  она,  может  статься, окажется для меня не
столь уж удобочитаемой--с этой перспективой мне еще  надо  было
свыкнуться.  Но  дело  обстояло  так,  что  я  ее  вовсе не мог
прочесть. Она была написана,  как  мне  показалось,  греческими
буквами,  а  по-гречески я кое-как понимал; но отчасти это было
очень старинное, диковинное письмо,  знаки  которого  при  всей
своей  кажущейся  четкости  оставались  для  меня  почти сплошь
невнятными, отчасти сам текст, по-видимому,  был  составлен  на
каком-то  диалекте  или  на тайном наречии адептов, так что мне
лишь изредка удавалось разобрать то одно, то другое слово, да и
то окольными путями догадок и аналогий. Но я  все  еще  не  был
окончательно обескуражен. Пусть смысл хартии оставался для меня
непроницаемым--  от  письмен  ее  передо  мной  ярко  возникали
воспоминания давней поры,  я  до  осязаемости  отчетливо  видел
старого  моего  друга  Лонгуса,  как  он  некогда в ночном саду
чертил греческие и еврейские письмена, и начертания эти уходили
в ночь, оборачиваясь птицами, змеями и драконами.
      При беглом проглядывании каталога меня бросало в дрожь  от
мысли  о  том,  какое  преизобилие лежало передо мной. Время от
времени мне встречалось то сроднившееся  с  сердцем  слово,  то
исстари  знакомое  имя.  С  забившимся сердцем наткнулся я и на
свое собственное имя, но  не  посмел  навести  касательно  него
справки  в  архиве: для кого было бы по силам узнать суждение о
нем самом этого всеведущего  судилища?  Иное  дело,  когда  мне
попадалось хотя бы имя художника Пауля Клее, которого я знал со
времен  нашего  странствия  и  который  дружил  с Клингзором. Я
отыскал его номер в архиве. Передо мной была пластина из золота
с наведенным финифтью  узором,  по  всей  видимости  необычайно
старинная,  на  ней  был  изображен трилистник клевера, один из
листочков которого представлял голубой  кораблик  под  парусом,
второй--  рыбу  в  многоцветных чешуйках, а третий выглядел как
формуляр телеграммы, и на ней читались слова)
      Снегов голубее, Кто Пауль, кто Клее.
      Для  меня  было  меланхолическим   удовольствием   навести
справки  о  Клингзоре,  о  Лонгусе, о Максе и Тилли, я поддался
побуждению  распространить  свое  любопытство  и  на  Лео.   На
каталожной карточке Лео стояло: .

      Cave!  Archiepisc.  XIX.  Diacon.  D.  VII. cornu Ammon 6.
Cave! 4

      Двукратное предостережение "Cave!" подействовало на  меня,
и  этой  тайны  я  не в силах был коснуться. Между тем с каждой
новой  пробой  я  начинал  все  яснее  и  яснее  видеть,  какое
неимоверное  изобилие  материалов,  какое  богатство  сведений,
какое многообразие магических формул содержалось в этом архиве.
Он обнимал, как мне представлялось, ни больше  ни  меньше,  как
все мироздание.
      После  опьяняющих  или  озадачивающих  вылазок в различные
области знания вновь и вновь возвращался я к карточке "Лео",  и
любопытство  снедало  меня  все нестерпимее. Каждый раз двойное
"Cave!" заставляло меня отступить назад. Взамен мне попалось на
глаза,  когда  я  перебирал  карточки  в  других  ящичках,  имя
"Фатмэ", сопровожденное справкой:
      princ. orient.2 noct. mill. 983 hort. delic. 075
      Я  стал  искать  и нашел соответствующее отделение архива.
Там лежал совсем маленький медальон, который можно было открыть
и увидеть миниатюрный портрет, восхитительно  красивый  портрет
принцессы,  во мгновение ока приведший мне на память всю тысячу
и одну ночь, все сказки моей юности, все грезы  и  порывы  того
незабвенного  времени,  когда  я  отслужил время моего искуса и
торжественно просил о приеме  в  члены  Братства,  дабы  искать
Фатмэ  в  стране  Востока.  Медальон  был  завернут  в  лиловый
платочек, тонкий, как паутинка,  я  обонял  его,  он  благоухал
несказанно  нежно, словно из далеких далей, и запах его говорил
о принцессе, о Востоке. И пока вдыхал я это далекое  и  тонкое,
это  волшебное  благоухание,  мне  внезапно и со страшной силой
сделалось ясно все: какое светлое волшебство окутывало  меня  в
дни, когда я присоединился к сонму паломников в страну Востока,
как  паломничество  это  потерпело неудачу в силу коварных и по
сути дела неизвестных причин, как после волшебство все больше и
больше отлетало и какая скука,  пустота,  унылая  безнадежность
отовсюду  обступила  меня и проникла в меня с тех пор! Я уже не
мог видеть ни платочка, ни портрета, до того сгустилась  пелена
слез   на   моих   глазах.  Увы,  сегодня,  думалось  мне,  уже
недостаточно призрака арабской принцессы, чтобы дать  мне  силу
против  мира  и  ада  и  сделать  из меня рыцаря и крестоносца,
сегодня  для  этого  было  бы  потребно  иное,  более   сильное
волшебство.   Но   каким   сладостным,  каким  невинным,  каким
священным было видение,  на  зов  которого  пошла  моя  юность,
которое  сделало  меня  читателем  сказок, музыкантом, наконец,
послушником и которое довело меня до Морбио!
      Легкий шорох отвлек меня от моих грез, таинственно и жутко
глядели на меня со  всех  сторон  необозримые  глубины  архива.
Новая  мысль,  новая  боль пронизала меня с быстротой молнии: и
это я в моем неразумии хотел писать историю Братства, между тем
как мне не под силу расшифровать или тем паче  понять  хотя  бы
одну   тысячную  долю  всех  этих  миллионов  рукописей,  книг,
изображений  и  эмблем!  Я  был  уничтожен,  я  был  несказанно
посрамлен, смешон самому себе, непонятен самому себе, обращен в
сухую,  бесплодную  пылинку,  а  вокруг  меня  лежали  все  эти
сокровища, с которыми мне дано было немного поиграть,  чтобы  я
восчувствовал, что такое Братство--и что такое я сам.
      Через  множество  дверей  в  залу шли старейшины, число их
было необозримо; как ни застили мне взор слезы, некоторых я мог
узнать в  лицо.  Я  узнал  волшебника  Юпа,  узнал  архивариуса
Линдхорста  и Моцарта в наряде Пабло. Высокое собрание занимало
места по рядам кресел,  отступавших  все  дальше  в  высь  и  в
глубину  и  оттого представлявшихся глазу все более узкими; над
высоким   престолом,   венчавшим    амфитеатр,    я    приметил
поблескивание  золотого  балдахина.  Глашатай выступил вперед и
объявил:
      -- Устами своих старейшин Братство готово изречь  приговор
над  самообвинителем  Г.,  мнившим себя призванным хранить наши
тайны,  а  ныне  усмотревшим,   сколь   несообразно   и   сколь
кощунственно  было  бы его намерение писать историю странствия,
для которого у него недостало сил, а равно историю Братства,  в
существовании коего он изверился и верности коему не соблюл.
      Он  обратился  ко мне и вопросил своим отчетливым, звонким
голосом:
      -- Самообвинитель Г., готов ли ты  признать  правомочность
суда и подчиниться его приговору? -- Да,--отвечал я.
      -- Самообвинятель  Г.,--продолжал  он,--  согласен  ли ты,
чтобы суд старейшин  изрек  над  тобой  приговор  в  отсутствие
первоверховного,  или  ты  желаешь,  чтобы первоверховный судил
тебя самолично?
      -- Я согласен,-- молвил я,-- принять  приговор  старейшин,
будет  ли  он вынесен под председательством первоверховного или
же в его отсутствие.
      Глашатай приготовился отвечать. Но тогда из самых глубоких
недр залы прозвучал мягкий голос:
      -- Первоверховный готов изречь приговор самолично.
      Странная дрожь  охватила  меня  при  звуке  этого  мягкого
голоса.  Из отдаленнейших глубин залы, от пустынных, терявшихся
во мраке далей архива шествовал некто, поступь его была тихой и
умиротворенной, одежда  его  переливалась  золотом,  при  общем
молчании  всех  собравшихся  подходил он все ближе и ближе, и я
узнал его поступь, узнал его движения,  узнал,  наконец,  черты
его лица. То был Лео. В торжественном и великолепном облачении,
подобном   папскому,  поднимался  он  через  ряды  старейшин  к
престолу Высочайшего  Присутствия.  Словно  драгоценный  цветок
неведомых  стран,  возносил  он блеск своего наряда все выше по
ступеням, и один ряд старейшин за другим поочередно вставал ему
навстречу. Он нес свое излучающееся достоинство со смиренным  и
сосредоточенным  рвением  служителя, как благоговейный папа или
патриарх несет регалии своего сана.
      Меня  держало  в  пронзительном  напряжении  то,  что  мне
предстояло  выслушать  и покорно принять приговор, несущий кару
или помилование; я был не менее глубоко  потрясен  и  растроган
тем,  что  именно  Лео,  некогда  известный мне как носильщик и
слуга, оказывается, стоя