не надеялся на это, не страшился "того? Ах, так
оно и было. И все же случившееся остается достаточно странным и
неправдоподобным.
      Я  уже  многократно, раз двадцать или более, в удобные для
меня  часы  прогуливался  по  улице  Зайлерграбен,  многократно
кружил  подле дома No 69а, последнее время вся" кий раз с одной
и той же мыслью: "Попытаю счастья еще,  а  уж  если  ничего  не
выйдет,  больше  сюда не приду". Разумеется, я приходил снова и
снова, и вот позавчера вечером желание мое исполнилось. Да,  но
как оно исполнилось!
      Когда  я  подошел  к  дому, на серовато-зеленой штукатурке
которого успел изучить каждую трещину, из окна сверху зазвучала
легко насвистываемая мелодия  простенькой  песенки  или  танца,
немудреный  уличный  мотив.  Я  еще  ничего  не  знал,  но  уже
прислушивался, звуки что-то внушали мне, и смутное воспоминание
начало подниматься во мне словно из глубин  сна.  Мелодия  была
банальная,   но   звуки,  слетавшие  с  губ,  были  непостижимо
утешительны, в них жило легкое и отрадное дыхание, они радовали
слух необычной чистотой и естественностью, словно пение  птицы.
Я стоял и вслушивался, завороженный, но со странно стеснившимся
сердцем,  не  имея  в  голове  еще ни одной мысли. Если мысль и
была, то разве что такая: это, должно быть, очень счастливый  и
очень   располагающий   к  себе  человек,  если  он  может  так
насвистывать. Несколько  минут  я  провел  на  улице  в  полной
неподвижности,  заслушавшись.  Мимо прошел старик с осунувшимся
больным лицом, он поглядел, как я стою, на один миг прислушался
к звукам вместе со мной, потом уже на ходу понимающе  улыбнулся
мне,   его  чудный  дальнозоркий  старческий  взгляд,  кажется,
говорил: "Постой еще, дружище, такое услышишь не каждый  день".
Взгляд  старика согрел мою душу, мне было жаль, что он ушел. Но
в   ту   же   секунду   мне   пришло    на    ум,    что    это
насвистывание--исполнение всех моих желаний, что звуки не могут
исходить ни от кого другого, кроме как от Лео.
      Уже  вечерело,  но  еще  ни  в одном окне не зажгли света.
Мелодия  с  ее  простодушными  вариациями  подошла   к   концу,
воцарилась   тишина.   "Сейчас   он   у   себя  наверху  зажжет
свет",--подумал я, но все оставалось темным. И  вот  я  услышал
шаги  по  лестнице,  дверь подъезда тихо раскрылась, и на улицу
вышел некто, и походка его в точности  такая,  каким  было  его
насвистывание:  легкая,  играющая,  но  одновременно собранная,
здоровая  и  юношеская.  Тот,  кто  шел  такой  походкой,   был
невысокий,  но  очень  стройный человек с обнаженной головой, и
теперь мое сердце признало его с несомненностью: это  был  Лео,
не  просто  Лео  из  адресной книги, это был сам Лео, наш милый
спутник и слуга в паломничестве, который во время  оно,  десять
или  более лет тому назад, своим исчезновением заставил нас так
страшно потерять присутствие духа  и  мужество.  В  первый  миг
радостной  неожиданности  я  едва  его  не  окликнул. И теперь,
только теперь, мне вспомнилось, что ведь  и  его  насвистывание
было  мне  знакомо,  я  столько  раз слышал его во время нашего
паломничества. Это были те же звуки, что тогда,  и  все  же  до
чего  по-иному,  как  странно  отзывались  они во мне! Я ощутил
чувство боли, словно удар по сердцу: до чего иным стало  с  тех
пор   все--небо,   воздух,  времена  года,  сновидения  и  само
состояние  сна,  день  и  ночь!  Как  глубоко  и  как   страшно
переменилось  для  меня  все, если звук насвистываемой мелодии,
ритм знакомый шагов одним тем, что напоминал мне  о  потерянном
былом,  мог  с  такой  силой  ранить  меня  в самое сердце, мог
причинить мне такую радость и такую боль.
      Он прошел мимо меня, упруго и легко нес он свою обнаженную
голову на обнаженной шее, выступавшей из открытого ворота синей
рубашки, дружелюбно и весело удалялся он по вечерней улице, его
ноги шагали почти неслышно, не то в легких сандалиях, не  то  в
обуви  гимнаста.  Я  пошел  за  ним,  не  имея  притом  никаких
намерений. Разве мог я не пойти за ним? Он спускался  по  улице
вниз,  и  какой  бы  легкой,  упругой,  юношеской  ни  была его
походка,  она  одновременно  была  вечерней,   имела   в   себе
тональность  сумерек,  звучала  в  лад  часу, составляла единое
целое с ним, с приглушенными  звуками  из  глубины  затихающего
города,  с  неясным  светом первых фонарей, которые в это время
как раз начинали загораться.
      Дойдя до сквера, что у  ворот  церкви  святого  Павла,  он
свернул,   исчез  между  высокими  круглящимися  кустами,  и  я
прибавил шагу, боясь его потерять. Тут он  появился  снова,  он
неторопливо  шествовал  под  ветвями акаций и сирени. Дорожка в
этом месте змеится двумя извивами между  низкорослых  деревьев,
на  краю  газона стоят две скамейки. Здесь, в тени ветвей, было
уже по-настоящему темно. Лео прошел мимо  первой  скамейки,  на
ней  сидела  парочка,  следующая скамейка была пуста, он сел на
нее, прислонился, запрокинул голову и  некоторое  время  глядел
вверх  на  листву  и  на  облака.  Затем  он  достал из кармана
маленькую круглую коробочку  из  белого  металла,  поставил  ее
рядом  с собой на скамейку, отвинтил крышку и принялся не спеша
выуживать  что-то  из  коробочки   своими   ловкими   пальцами,
отправлять  себе  в  рот  и  с удовольствием поедать. Я сначала
расхаживал взад и вперед у края кустов;  потом  подошел  к  его
скамейке  и  присел на другой конец. Он взглянул в мою сторону,
посмотрел своими светлыми серыми глазами мне в лицо и продолжал
есть.  Он  ел  сушеные  фрукты,  несколько  слив  и   половинок
абрикосов.   Он  брал  их,  одну  за  другой,  двумя  пальцами,
чуть-чуть сжимал и ощупывал каждую, отправлял  в  рот  и  жевал
медленно,  с  наслаждением.  Прошло  порядочно времени, пока он
взял и вкусил последнюю дольку. Тогда он снова закрыл коробочку
и положил ее в карман, откинулся и вытянул ноги; я увидел,  что
у его матерчатых туфель были плетеные подошвы.
      -- Сегодня  ночью  будет дождь,--сказал он неожиданно, и я
не знал, обращается он ко мне или к себе самому.
      -- Возможно,--отозвался я с некоторым смущением; ибо  если
он до сих пор не узнал меня ни по облику, ни по походке, то мне
казалось  вероятным,  более того, почти несомненным, что теперь
он узнает меня по голосу.
      Но нет, он отнюдь меня не узнал, даже по голосу,  и,  хотя
это отвечало моему первоначальному желанию, я почувствовал, что
глубоко разочарован. Он меня не узнал. В то время как сам он за
десять  лет  остался  прежним,  словно  бы  даже не изменился в
возрасте, со мной, увы, дело обстояло иначе.
      -- Вы отлично насвистываете,--скаэал я,--я слышал вас  еще
там,  наверху,  на  улице  Зайлерграбен. Мне очень понравилось.
Видите ли, я прежде был музыкантом.
      -- Музыкантом? -- переспросил он дружелюбно.--  Прекрасное
занятие. Вы что же, его бросили? -- Да, с некоторых пор. Я даже
продал  скрипку.  --  Вот  как?  Жаль.  Вы  бедствуете? Я хотел
сказать: вы не голодны? У меня еще есть дома  еда  и  несколько
марок в кармане.
      -- О  нет,--сказал  я  торопливо,--я не это имел в виду. Я
живу в полном достатке, у меня есть больше, чем мне нужно. Но я
вам сердечно благодарен, это так мило с вашей стороны,  что  вы
хотите  меня  угостить.  Доброжелательных  людей встречаешь так
редко.
      -- Вы думаете? Что ж, возможно. Люди бывают разные, подчас
они весьма странны. Вы тоже странный человек. -- Я? Почему так?
      -- Хотя бы потому, что у вас есть деньги,  а  вы  продаете
скрипку! Выходит, музыка вас больше не радует?
      -- Знаете,   иногда   случается,  что  человека  перестает
радовать именно то, что прежде было ему дорого. Случается,  что
музыкант  продает свою скрипку или разбивает ее о стену или что
живописец в один прекрасный день сжигает все свои  картины.  Вы
никогда о таком не слышали? -- Слышал. Стало быть, от отчаяния.
Это  бывает.  Мне случалось даже знать двух человек, которые на
себя руки наложили. Бывают на  свете  глупые  люди,  на  них  и
смотреть  больно.  Некоторым  уже  нельзя помочь. Так что же вы
теперь делаете, когда у вас нет скрипки?
      -- Что придется. Делаю я, по правде  сказать,  немного,  я
уже  не  молод и часто болею. Почему вы все говорите о скрипке?
Разве это так важно? -- О скрипке? Да так, мне вспомнился  царь
Давид. -- Как вы сказали? Царь Давид? Он-то тут при чем?
      -- Он  тоже  был  музыкант. Когда он был совсем молод, ему
случилось играть перед царем Саулом  и  разгонять  своей  игрой
черные  мысли  Саула. А потом он сам стал царем, очень великим,
ужасно серьезным царем, так что у него хватало  своих  забот  я
своих  черных  мыслей.  Он носил корону, вел войны, и прочая, и
прочая, иногда делал вещи совсем противные и очень прославился.
Но когда я думаю о его жизни, мне больше всего по душе  молодой
Давид  со  своей  арфой,  и  как  он утешал бедного Саула своей
музыкой, и мне просто жаль, что позднее он стал царем.  Он  был
куда счастливее и симпатичнее, когда оставался музыкантом.
      -- Конечно,--вскричал   я   в  некоторой  запальчивости.--
Конечно, тогда он был  моложе,  счастливее  и  симпатичнее.  Но
человек  не  остается молодым вечно, и ваш Давид все равно стал
бы со временем старше, безобразнее, озабоченнее, даже  если  бы
продолжал  быть  музыкантом. И зато он стал великим Давидом, он
совершил свои деяния и написал свои псалмы. Жизнь,  знаете  ли,
не только игра!
      Лео поднялся и раскланялся.
      -- Скоро  ночь,--оказал  он,--и  скоро пойдет дождь. Я уже
немного знаю, какие деяния совершил Давид и вправду ли они были
такими великими. И о его псалмах, честно говоря, я теперь  знаю
не много. Против них мне не хотелось бы ничего говорить. Но что
жизнь  не  только  игра,  этого  мне  не докажет никакой Давид.
Именно игра и есть жизнь, когда она  хороша!  Конечно,  из  нее
можно  делать  что угодно еще, например обязанность, или войну,
или тюрьму, но лучше она  от  этого  не  станет.  До  свидания,
приятно   было   побеседовать.   Своей   легкой,   размеренной,
дружелюбной походкой двинулся он  в  путь,  этот  непостижимый,
любимый  человек,  и  он  уже  готов  был  исчезнуть,  как  мне
окончательно изменили  выдержка  и  самообладание.  Я  отчаянно
помчался за ним и возопил из глубины сердца:
      -- Лео!  Лео!  Вы  же  Лео.  Неужели  вы  меня не узнаете?
Когда-то мы были членами Братства и должны  были  остаться  ими
всегда.  Мы  вместе  совершали  путешествие  в  страну Востока.
Неужели вы меня забыли, Лео? Неужели вы вправду  ничего  больше
не  знаете  о  Хранителях  короны, о Клингоре и о Гольдмунде, о
празднестве в Бремгартене, об  ущелье  Морбио  Инфериоре?  Лео,
сжальтесь надо мною!
      Он  не  бросился  бежать  от меня, как я опасался, но и не
повернул ко мне головы;  он  спокойно  продолжал  идти,  словно
ничего не слышал, однако оставлял мне возможность его догнать и
по  видимости  ничего  не  имел  против  того,  чтобы  я к нему
присоединился.
      -- Вы  так  волнуетесь  и   так   спешите,--   сказал   он
успокаивающим  тоном.--  Это  нехорошо.  Это  искажает  лицо  и
причиняет болезни. Мы пойдем совсем медленно,  это  успокаивает
наилучшим  образом.  И  несколько  дождевых  капель  на  лоб...
Чудесно, правда? Словно одеколон из воздуха.
      -- Лео,--  возопил  я,--имейте  сострадание!  Скажите  мне
одно-единственное слово: узнаете вы меня?
      -- Ну,  ну,--сказал  он таким тоном, каким разговаривают с
больным или пьяным,--опять вы за старое. Вы слишком возбуждены.
Вы спрашиваете, знаю ли я вас? Разве какой-нибудь человек знает
другого или даже самого себя? А я, видите ли, вообще не  знаток
людей.  Люди  меня не занимают. Собаки--это да, их я знаю очень
хорошо, птиц и кошек--тоже. Но вас, сударь, я вправду не знаю.
      -- Но вы же принадлежите к Братству? Вы были тогда с  нами
в странствии?
      -- Я  всегда в странствии, сударь, и я всегда принадлежу к
Братству. Там одни приходят, другие уходят, мы и  знаем,  и  не
знаем  друг  друга.  С собаками это куда проще. Подойдите сюда,
постойте одно мгновение!
      Он увещательно поднял палец. Мы стояли  на  погруженной  в
ночь  дорожке  сада,  которую  все больше и больше заволакивала
спускавшаяся на нее легкая сырость. Лео  вытянул  губы  вперед,
издал  протяжный, вибрирующий, тонкий свист, подождал некоторое
время, засвистел  снова,  и  мне  пришлось  пережить  некоторый
испуг,  когда совсем рядом, за оградой, у которой мы стояли, из
кустов  внезапно  выскочил  огромный  волкодав  и  с  радостным
повизгиванием  прижался к ограде, чтобы пальцы Лео могли сквозь
переплет решетки погладить его  шерсть.  Глаза  сильного  зверя
горели  ярым  зеленым  огнем,  и, когда взгляд его наткнулся на
меня, в недрах его гортани  зазвучало  едва  уловимое  рычание,
словно отдаленный гром.
      -- Это   волкодав  Неккер,--сказал  Лео,  представляя  его
мне,-- мы с ним большие друзья. Неккер, вот это бывший скрипач,
ты не должен его трогать и даже лаять на него.
      Мы стояли, и Лео любовно почесывал сквозь решетку  влажную
шкуру  пса.  Это  была,  в  сущности,  трогательная  сцена, мне
искренне понравилось, каким другом он был зверю, как он  одарял
его радостью этого ночного свидания; но в то же время на душе у
меня было тоскливо, мне казалось непереносимым, что Лео состоит
в столь нежной дружбе вот с этим волкодавом и, вероятно, еще со
многими, может быть, даже со всеми собаками в округе, между тем
как от меня его отделяет целый мир отчужденности. Та дружба, то
доверие,   которых   я  с  такой  мольбой,  с  таким  унижением
домогался,  принадлежали,  по-видимому,  не  только  этому  псу
Неккеру,  они  принадлежали  каждому  животному,  каждой  капле
дождя, каждому клочку земли, на который Лео вступал,  он  дарил
себя непрестанно, он состоял в некоей текучей, струящейся связи
и  общности  со  всем, что его окружало, он все узнавал в лицо,
сам был узнан всем и любим всем -- и только  ко  мне,  так  его
любившему  и  гак  остро  в  нем  нуждавшемуся,  от него не шло
никакой тропы, только меня одного он отсекал от  себя,  смотрел
на  меня  холодно  и  отчужденно, не пускал меня в свое сердце,
вычеркивал меня из своей памяти.
      Мы  медленно   пошли   дальше,   волкодав   из-за   ограды
сопровождал  Лео тихими звуками, выражавшими приязнь и радость,
но не забывал, однако, и о моем  ненавистном  присутствии,  так
что  ему  не раз пришлось по воле Лео подавлять в своей гортани
злобный тон отпора и вражды.
      -- Простите меня,--заговорил я снова.--Я все докучаю вам и
отнимаю у вас время, а  вам,  конечно,  уже  хочется  вернуться
домой  и  лечь  в  постель.  -- Почему же? -- улыбнулся он.-- Я
готов бродить так всю ночь, у меня есть и время, и охота,  если
только для вас это не тягостно.
      Последние     слова    были    сказаны    просто,    очень
доброжелательно, по-видимому, без всякой задней мысли. Но  едва
они  прозвучали,  как я внезапно ощутил в голове и во всех моих
суставах,  до  чего  я  устал,  ужасающе  устал,  сколь  тяжело
достался   мне   каждый  шаг  этого  бесполезного  и  для  меня
постыдного ночного блуждания.
      -- Что правда, то правда,--сказал я убито,--я очень устал,
только теперь я это чувствую. Да и какой смысл бегать ночью под
дождем и надоедать другим людям. -- Как вам угодно,--ответил он
учтивым тоном. -- Ах, господин Лео, тогда, во  время  братского
паломничества  в  страну  Востока,  вы говорили со мной не так.
Неужели вы вправду все забыли?.. Да что там, это бесполезно, не
смею вас больше задерживать. Доброй ночи.
      Он мигом  исчез  в  ночной  темноте,  я  остался  один,  я
чувствовал  себя глупцом, проигравшим игру. Он меня не узнавал,
не хотел узнавать, он надо мной потешался.
      Я  пошел  назад  той  же  дорогой,  за  оградой  заливался
осатанелым  лаем  пес Неккер. Среди влажной теплыни летней ночи
меня знобило от усталости, уныния и одиночества.
      И прежде я знавал такие часы, мне  случалось  основательно
распробовать  их  горечь. Но прежде подобное отчаяние выглядело
для меня самого так, как будто я, сбившийся  с  пути  пилигрим,
добрел  наконец  до  предельного края мира и теперь не остается
ничего другого, как повиноваться последнему порыву и  броситься
с   края   мира  в  пустоту--в  смерть.  Со  временем  отчаяние
возвращалось,  и  не  раз,  но  бурная  тяга   к   самоубийству
преобразилась  и  почти  пропала.  "Смерть"  перестала означать
ничто, пустоту, голое отрицание. Многое другое  также  изменило
свой  смысл.  Часы  отчаяния  я принимаю теперь так, как все мы
принимаем сильную физическую боль: ее терпишь, жалуясь или сжав
зубы, следишь, как она прибавляется и нарастает,  и  чувствуешь
то  яростное,  то  насмешливое  любопытство  --  как далеко это
зайдет, насколько может боль становиться злее?
      Вся горечь моей разочарованной жизни,  которая  с  момента
моего  одинокого  возвращения  из  неудавшегося паломничества в
страну Востока неудержимо становилась все  более  бесцельной  и
унылой,  мое  неверие  в  себя самого и в свои способности, моя
пропитанная завистью и  раскаянием  тоска  по  лучшим  и  более
великим  временам  --  все  это  росло  во  мне как волна боли,
вырастало до высоты дерева, до высоты горы, расширялось, и  при
этом  все  было связано с моей нынешней задачей, с моей начатой
историей  паломничества  и  Братства.  Не  могу  сказать,   что
предполагаемый  результат  сам по себе продолжал представляться
мне особенно желанным или ценным. Что сохраняло для меня  цену,
так  это одна надежда через мой труд, через мое служение памяти
о  тех  возвышенных  временах  как-то  очистить   и   оправдать
собственное  бытие,  восстановить  свою  связь с Братством и со
всем пережитым.
      Дома я зажег свет, засел за письменный стол,  как  был,  в
мокрой  одежде,  не  сняв с головы шляпы, и написал письмо Лео,
написал  десять,  двенадцать,  двадцать  страниц,   наполненных
жалобами,  укоризнами  себе,  отчаянными  мольбами  к  нему.  Я
описывал ему свое бедственное состояние, я  пытался  вызвать  в
его  душе  связывавшие  нас  воспоминания и образы наших старых
друзей,  я   жаловался   ему   на   нескончаемые,   дьявольские
препятствия,   не   дающие   осуществиться  моему  благородному
предприятию.  Наваливавшаяся  на  меня  только  что   усталость
улетучилась,  я  сидел  как  в  жару  и  писал. Несмотря на все
трудности, писал я, я скорее подвергну себя  наихудшей  участи,
нежели  выдам  хоть  одну  из  тайн  Братства.  Я  заверял, что
наперекор всему не оставлю  работы  над  моей  рукописью,  ради
памяти  о  паломничестве  в  страну  Востока, ради прославления
Братства. Словно в лихорадке, марал  я  страницу  за  страницей
торопливыми   каракулями,   у   меня  не  было  ни  возможности
опомниться, ни веры в смысл моего занятая, жалобы, обвинения  и
самообвинения  выливались  из  меня,  как  вода  из треснувшего
кувшина,  без  надежды   на   ответ,   из   одной   потребности
выговориться.  Тут  же  ночью  я  опустил  сбивчивое, распухшее
письмо в ближайший почтовый ящик. Затем, уже почти под утро,  я
наконец-то  выключил  свет,  отправился  в маленькую спаленку в
мансарде рядом с моей комнатой и улегся  в  постель.  Заснул  я
тотчас и спал тяжелым и долгим сном.
      На другой день, наконец-то придя в себя после многократных
пробуждений  и  новых  приступов  забытья, с головной болью, но
чувствуя  себя  отдохнувшим,  я  увидел,  к   своему   великому
изумлению,  восторгу,  но и замешательству, что в комнате сидит
Лео. Он примостился на краю  стула,  и  заметно  было,  что  он
провел в ожидании уже изрядное время.
      -- Лео,--вскричал  я,--так  вы  пришли?  --  Я  послан  за
вами,--ответил  он.--Нашим  Братством.  Вы  ведь   писали   мне
касательно   него,  я  передал  ваше  письмо  старейшинам.  Вас
приглашают в Высочайшее Присутствие. Так идем?
      В растерянности поспешил я натянуть башмаки.  Не