огал  языком
шатающийся  зуб  --  и  тут он подался и выпал. Потрогал другой
зуб-- и тот выпал! Там оказался врач, совсем молоденький,  и  я
стал  ему  жаловаться,  умолял о чем-то, показывал ему выпавший
зуб. Он беспечно рассмеялся, махнул  рукой  с  профессиональным
выражением  неизбежности  и  покачал головой -- дескать, ничего
страшного, это не вредно, такое  часто  случается.  "Боже",  --
подумал  я. Но он не успокоился и указал на мое левое колено --
мол,  обратите  внимание,  вот  с  этим  шутить  неуместно.   С
невероятной  быстротой  я ухватился за коленку -- и увидел! Там
была  дыра  величиной  с  палец,  а  вместо  кожи  и  тела   --
бесчувственная, мягкая, рыхлая масса, легкая и волокнистая, как
увядшая  ткань  растения.  Боже  мой,  это был распад, это были
смерть и тление! "И уже ничего нельзя сделать?" -- спросил я, с
трудом изображая приветливость. "Ничего",  --  ответил  молодой
врачи исчез.
    Я  в  изнеможении  побрел  к  домику, я не чувствовал того
отчаяния, какого можно было ожидать, я  был  почти  равнодушен.
Сейчас  мне необходимо было войти в дом, где ждала меня мать, я
ведь, кажется, слышал уже ее голос? И, по-моему, видел ее лицо?
Ступени вели  наверх,  головокружительные  ступени,  крутые,  и
скользкие,  и никаких перил, каждая ступенька -- гора, вершина,
ледник. Наверняка уже слишком поздно -- ее, наверное, уже  нет,
а  может  быть, она уже умерла? И что же, не суждено мне больше
услышать,  как  она  зовет  меня?  Молча  сражался  я  с   этим
ступенчатым  горным  хребтом,  падал,  терял  силы,  в ярости и
слезах  карабкался  наверх  и  прижимался  к  склону,  упирался
непослушными  руками  и  подгибающимися коленями -- и вот я уже
наверху, у ворот,  а  ступеньки  снова  маленькие,  изящные,  и
лестница  обсажена  самшитом.  Каждый  шаг  давался с трудом, с
натугой, ноги будто вязли в тине, в глине, никак  не  вытащишь,
ворота  были  распахнуты,  и там, за ними, в сером платье брела
моя мать, с корзинкой в руках, тихо-тихо,  погруженная  в  свои
мысли.  Моя  мать!  Темные  волосы  с  легкой сединой, закрытые
частой сеточкой! Ее походка, ее хрупкая фигура! И платье, серое
платье, -- неужели за все эти долгие годы я совсем  утратил  ее
образ,  ни  разу  по-настоящему  не  вспомнил  о ней? И вот она
совсем рядом: стоит, вот идет куда-то -- я мог видеть ее только
сзади, -- точно такая она и была, ясная и  прекрасная,  вся  --
воплощенная любовь, вся -- мысль о любви!
    Яростно  прорывался  я  вперед,  но  немеющие ноги вязли в
густом  воздухе,  плети  ползучих  растений  тонкими   крепкими
веревками  все туже и туже обвивали мое тело -- все мешает, все
враждебно, не  пройти!  "Мама!"  --  закричал  я,  но  закричал
беззвучно... Голоса моего не было слышно. Стеклянная стена была
между нею и мной.
    Моя  мать  медленно шла дальше, не оглядываясь, тихо-тихо,
погруженная в прекрасные свои мысли и заботы; рукою, которую  я
так хорошо знал, снимала с платья невидимую нитку, нагибалась к
корзинке  с  шитьем.  Боже, корзинка! Туда она когда-то прятала
для меня пасхальные яйца. Я закричал отчаянно  и  беззвучно.  Я
бежал и не двигался с места! Нежность и ярость пожирали меня.
    И   она   медленно   прошла   через   весь  дом  насквозь,
остановилась в дверях, распахнутых в  сад,  вышла  наружу.  Она
слегка наклонила голову набок, мягко и задумчиво, погруженная в
свои  мысли,  то  поднимая,  то  опуская  корзинку,  --  и  мне
вспомнилась одна записка, которую я нашел однажды в  детстве  в
этой  корзинке, и там ее легким почерком было записано все, что
сегодня надо обязательно сделать и о  чем  не  забыть:  "Зашить
Герману  брюки  -- разобрать белье -- забрать книгу Диккенса --
Герман  вчера  не  помолился  на  ночь".  Потоки  воспоминаний,
тяжесть любви!
    Опутанный, прикованный к месту, стоял я у входа, а женщина
в сером  платье  медленно уходила в сад, уходила прочь -- и вот
ее больше нет.

     Примечания

    * Туфелька (итал.).

    1  Написана  и  опубликована  в  1916  году  и   посвящена
композитору и дирижеру Фолькмару Андрэ (1879 -- 1962).

    2  ...стою в одних носках. -- Сказка содержит фрейдистскую
символику: начинаясь с типичной  ситуации,  "сна  наготы",  она
затем     полностью     соответствует     описанной     Фрейдом
последовательности "исполнения желаний".

    3 ...двенадцать лет было Иисусу...  --  см.  Евангелие  от
Луки, 2, 41-52.

    4  ...от  строчки Шиллера... -- по-видимому, стихотворения
Ф.  Шиллера  "Битва",  которое  Гессе  декламировал,  будучи  в
Маульбронской гимназии.

    5     Вольф,     Гуго    (1860--1903)    --    австрийский
композитор-вагнерианец, автор многочисленных романсов на  стихи
немецких романтиков. Скончался в психиатрической больнице после
попытки  самоубийства.  В  одном  из писем Гессе называет его в
шутку "Хуто Степной Волк" ("Вольф" по-немецки -- волк).

    6 "Что вам ведомо, о сумрачные кроны..." -- вторая  строфа
стихотворения И. Ф. фон Эйхендорфа "Тоска по родине". Эйхендорф
(1788--1857) -- немецкий поэт-романтик песенного направления.

     Герман Гессе. Фальдум

    Перевод Н. Федоровой

     ЯРМАРКА

    Дорога  в  город  Фальдум бежала среди холмов то лесом, то
привольными зелеными лугами, то полем, и чем  ближе  к  городу,
тем чаще встречались возле нее крестьянские дворы, мызы, сады и
небольшие  усадьбы.  Море  было далеко отсюда, никто из здешних
обитателей никогда не видел его и мир состоял  будто  из  одних
пригорков,  чарующе  тихих  лощин,  лугов,  перелесков, пашен и
плодовых садов. Всего в этих местах было вдоволь: и фруктов,  и
дров,  и молока, и мяса, и яблок, и орехов. Селения тешили глаз
чистотой  и  уютом;  и  люди  тут   жили   добрые,   работящие,
осмотрительные,   не   любившие   рискованных   затей.   Каждый
радовался, что соседу живется не лучше и не  хуже  его  самого.
Таков был этот край -- Фальдум; впрочем, и в других странах все
тоже   течет   своим   чередом,  пока  не  случится  что-нибудь
необыкновенное.
    Живописная дорога в город Фальдум --  и  город,  и  страна
звались  одинаково  --  в  то  утро  с  первыми криками петухов
заполнилась народом; так бывало в эту пору каждый год: в городе
ярмарка,  и  на  двадцать  миль  в  округе  не   сыскать   было
крестьянина  или  крестьянки, мастера, подмастерья или ученика,
батрака или поденщицы, юноши или девушки, которые бы не  думали
о  ярмарке  и не мечтали попасть туда. Пойти удавалось не всем,
кто-то ведь и за скотиной присмотреть должен, и за детишками, и
за старыми да немощными; но уж если кому выпало остаться  дома,
то  он  считал нынешний год чуть ли не загубленным, и солнышко,
которое с раннего утра светило по-праздничному ярко, хотя  лето
уже близилось к концу, было ему не в радость.
    Спешили  на  ярмарку  хозяйки  и  работницу с корзинками в
руках, тщательно выбритые, принаряженные парни с гвоздикой  или
астрой   в   петлице,  школьницы  с  тугими  косичками,  влажно
поблескивающими на солнце.  Возницы  украсили  кнутовища  алыми
ленточками  и  цветами, а кто побогаче, тот и лошадей не забыл:
новая кожаная  сбруя  сверкала  латунными  бляшками.  Ехали  по
тракту  телеги,  в  них  под  навесами из свежих буковых ветвей
теснились люди с  корзинами  и  детишками  на  коленях,  многие
громко  распевали  хором; временами проносилась вскачь коляска,
разубранная флажками, пестрыми  бумажными  цветами  и  зеленью,
оттуда  слышался  веселый наигрыш сельских музыкантов, а в тени
веток нет-нет да и вспыхивали золотом рожки  и  трубы.  Малыши,
проснувшиеся  ни  свет  ни заря, хныкали, потные от жары матери
старались их унять, иной возница  по  доброте  сердечной  сажал
ребятишек  к  себе  в телегу. Какая-то старушка везла коляску с
близнецами, дети спали, а на подушке меж детских головок лежали
две нарядные, аккуратно причесанные куклы, под стать  младенцам
румяные и пухлощекие.
    Кто  жил  у  дороги  и  сам  на  ярмарку не собирался, мог
всласть  потолковать  с  прохожими  и  досыта  насмотреться  на
нескончаемый  людской  поток.  Но  таких  было мало. На садовой
лестнице заливался  слезами  десятилетний  мальчуган,  которого
оставили  дома  с  бабушкой.  Вдоволь  наплакавшись,  он  вдруг
заметил на дороге стайку деревенских мальчишек, пулей  выскочил
со двора и присоединился к ним. По соседству жил бобылем старый
холостяк,  этот  и  слышать  не желал о ярмарке, до того он был
скуп. Повсюду царил праздник,  а  он  решил,  что  самое  время
подстричь  живую  изгородь из боярышника, и вот, едва рассвело,
бодро взялся за дело, садовые ножницы так и щелкали. Однако  же
очень скоро он бросил это занятие и, кипя от злости, вернулся в
дом:  ведь каждый из парней, что шли и ехали мимо, с удивлением
косился на него, а порой, к вящему восторгу  девушек,  отпускал
шутку  насчет неуместного рвения; когда же бобыль, рассвирепев,
пригрозил им своими длинными ножницами, все сдернули шапки и  с
хохотом   замахали   ими.   Захлопнув   ставни,  он  завистливо
поглядывал в щелку, злость его мало-помалу  утихла;  под  окном
поспешали  на  ярмарку запоздалые пешеходы, словно их ждало там
Бог весть какое блаженство,  и  вот  наш  бобыль  тоже  натянул
сапоги,  сунула  кошелек талер, взял палку и снарядился в путь.
Но на пороге он  вдруг  спохватился,  что  талер  --  непомерно
большие  деньги,  вытащил  монету  из  кошелька,  положил  туда
другую, в полталера, снова завязал  кошелек  и  спрятал  его  в
карман.  Потом он запер дверь и калитку и пустился в дорогу, да
так прытко, что успел обогнать не  одного  пешего  и  даже  две
повозки.
    С  его  уходом  дом  и  сад опустели, пыль стала понемногу
оседать, отзвучали и растаяли вдали конский топот и музыка, уже
и воробьи вернулись со скошенных полей и принялись  купаться  в
пыли,  высматривая, чем бы поживиться. Дорога лежала безлюдная,
вымершая, жаркая,  порой  из  дальнего  далека  едва  различимо
долетал то ли крик, то ли звук рожка.
    И вот из лесу появился какой-то человек в надвинутой низко
на лоб  широкополой  шляпе  и неторопливо зашагал по пустынному
тракту. Роста он был высокого, шел уверенно и размашисто, точно
путник, которому частенько доводится ходить пешком.  Платье  на
нем  было  серое,  невзрачное,  а  глаза  смотрели из-под шляпы
внимательно и спокойно -- глаза человека,  который  хоть  и  не
жаждет  ничего  от  мира,  однако все зорко подмечает. Он видел
разъезженные  колеи,  убегающие  к  горизонту,  следы  коня,  у
которого  стерлась  левая  задняя  подкова,  видел  старушку, в
испуге метавшуюся по саду и  тщетно  кликавшую  кого-то,  а  на
дальнем  холме,  в  пыльном  мареве,  сверкали  махонькие крыши
Фальдума.  Вот  он  углядел  на  обочине  что-то  маленькое   и
блестящее,  нагнулся  и  поднял  надраенную  латунную бляшку от
конской сбруи. Спрятал ее в карман. Потом взгляд  его  упал  на
изгородь  из  боярышника:  ее недавно подстригали и сперва, как
видно, работали тщательно и с охотой, но чем дальше,  тем  дело
шло  хуже  --  то срезано слишком много, то, наоборот, в разные
стороны ежом торчат колючие ветки.  Затем  путник  подобрал  на
дороге  детскую  куклу -- по ней явно проехала телега, -- потом
кусок ржаного хлеба, на  котором  еще  поблескивало  растаявшее
масло,  и  наконец  нашел  крепкий  кожаный кошелек с монетой в
полталера. Куклу он  усадил  возле  придорожного  столба,  хлеб
скормил  воробьям,  а  кошелек  с  монетой  в полталера сунул в
карман.
    Пустынная  дорога  тонула  в  тишине,  трава  на  обочинах
пожухла  от  солнца  и  запылилась.  У  заезжего двора ни души,
только куры  снуют  да  с  задумчивым  кудахтаньем  нежатся  на
солнышке.
    В  огороде среди сизых капустных кочанов какая-то старушка
выпалывала из сухой земли сорняки. Незнакомец окликнул ее: мол,
далеко ли до города. Однако  старушка  была  туга  на  ухо,  он
позвал  громче,  но  она  только беспомощно взглянула на него и
покачала годовой.
    Путник зашагал  вперед.  Временами  из  города  доносились
всплески  музыки  и  стихали  вновь;  чем  дальше,  тем  музыка
слышалась чаще и звучала дольше, и  наконец  музыка  и  людской
гомон   слились  в  немолчный  гул,  похожий  на  шум  далекого
водопада, будто  там,  на  ярмарке,  ликовал  весь  фальдумский
народ.  Теперь возле дороги журчала речка, широкая и спокойная,
по ней плавали  утки,  и  в  синей  глубине  виднелись  зеленые
водоросли.  Потом  дорога  пошла  в  гору, а речка повернула, и
через нее был перекинут  каменный  мостик.  На  низких  перилах
моста  прикорнул  щуплый  человечек,  с  виду портной; он спал,
свесив голову на грудь, шляпа его скатилась в  пыль,  а  рядом,
охраняя  хозяйский  сон,  сидела  маленькая  смешная собачонка.
Незнакомец хотел было разбудить спящего -- не дай Бог, упадет в
воду, -- но  сперва  глянул  вниз  и,  убедившись,  что  высота
невелика, а речка мелкая, будить портного не стал.
    Недолгий   крутой  подъем  --  и  вот  перед  ним  настежь
распахнутые ворота Фальдума. Вокруг ни души.  Человек  вошел  в
город, и шаги его вдруг гулко зазвучали в мощеном переулке, где
вдоль  домов тянулся ряд пустых телег и колясок без лошадей. Из
других переулков неслись голоса и глухой шум, но здесь не  было
никого,  переулок  утопал  в тени, лишь в верхних окошках играл
золотой отсвет дня. Путник передохнул, посидел на дышле телеги,
а уходя, положил  на  передок  латунную  бляшку,  найденную  на
дороге.
    Не  успел  он  дойти  до конца следующего переулка, как со
всех сторон на него  обрушился  ярмарочный  шум  и  гам,  сотни
лавочников   на   все  лады  громко  расхваливали  свой  товар,
ребятишки дудели в посеребренные дудки,  мясники  выуживали  из
кипящих  котлов  длинные  связки  свежих  колбас, на возвышении
стоял знахарь, глаза его ярко  сверкали  за  толстыми  стеклами
роговых  очков, а рядом висела табличка с перечнем всевозможных
человеческих хворей и  недугов.  Какой-то  человек  с  длинными
черными  волосами  провел  под  уздцы верблюда. С высоты своего
роста животное презрительно взирало на толпу и жевало губами.
    Лесной  незнакомец  внимательно  рассматривал   все   это,
отдавшись на волю толпы; то он заглядывал в лавку лубочника, то
читал  изречения на сахарных печатных пряниках, однако же нигде
не задерживался -- казалось, он еще не отыскал  того,  что  ему
было  нужно.  Мало-помалу  он  выбрался  на  просторную главную
площадь, на углу которой расположился продавец птиц. Незнакомец
немного постоял, послушал птичий щебет, доносившийся из клеток,
тихонько посвистел в  ответ  коноплянке,  перепелу,  канарейке,
славке.
    Как  вдруг  неподалеку что-то слепяще ярко блеснуло, будто
все солнечные лучи собрались в одной точке; он подошел ближе  и
увидел,  что сверкает огромное зеркало в лавке, рядом еще одно,
и еще, и еще -- десятки, сотни  зеркал,  большие  и  маленькие,
квадратные,  круглые и овальные, подвесные и настольные, ручные
и карманные, совсем крохотные и тонкие, какие  можно  носить  с
собой,   чтоб  не  забыть  свое  лицо.  Торговец  ловил  солнце
блестящим ручным зеркальцем и  пускал  по  лавке  зайчики,  без
устали зазывая покупателей:
    -- Зеркала,  господа,  зеркала!  Покупайте  зеркала! Самые
лучшие, самые дешевые зеркала в  Фальдуме!  Зеркала,  сударыни,
отличные  зеркала!  Взгляните,  все  как  полагается,  отменное
стекло!
    У зеркальной лавки незнакомец остановился, словно  наконец
нашел  то, что искал. В толпе, разглядывающей зеркала, были три
сельские девушки. Он стал рядом и принялся наблюдать  за  ними.
Это  были свежие, здоровые крестьянские девушки, не красавицы и
не дурнушки, в крепких ботинках и белых чулках, косы у них чуть
выгорели от солнца, глаза светились молодым задором. В руках  у
каждой  было  зеркало,  правда не дорогое и не большое; девушки
раздумывали, покупать или нет, томясь сладкой мукой  выбора,  и
Временами  то  одна,  то  другая,  забыв  обо  всем,  задумчиво
вглядывалась в блестящую глубину  и  любовалась  собой:  рот  и
глаза,  нитка  бус  на  шее,  веснушки  на носу, ровный пробор,
розовое  ухо.  Мало-помалу  все  три  погрустнели  и  притихли;
незнакомец, стоя у девушек за спиной, смотрел на их отражения в
зеркальцах: вид у них был удивленный и почти торжественный.
    Вдруг одна из девушек сказала:
    -- Ах,  были  бы  у  меня  золотые косы, длинные, до самых
колен!
    Вторая девушка, услыхав слова подруги, тихонько  вздохнула
и   еще   пристальнее  всмотрелась  в  зеркало.  Потом  и  она,
зарумянившись, робко открыла мечту своего сердца:
    -- Если бы я  загадывала  желание,  то  пожелала  бы  себе
прекрасные  руки, белые, нежные, с длинными пальцами и розовыми
ногтями.
    При этом она  взглянула  на  свою  руку,  которая  держала
зеркальце.  Рука была не безобразна, но коротковата и широка, а
кожа от работы огрубела и стала жесткой.
    Третья,  маленькая   и   резвая,   засмеялась   и   весело
воскликнула:
    -- Что ж, неплохое желание! Только, знаешь ли, руки -- это
не главное.  Мне  бы  хотелось стать самой лучшей, самой ловкой
плясуньей во всем Фальдумском крае.
    Тут девушка испуганно обернулась,  потому  что  в  зеркале
из-за  ее  плеча  выглянуло  чужое  лицо  с  блестящими черными
глазами. Это был незнакомец, который подслушал  их  разговор  и
которого  они  до  сих  пор  не  замечали.  Все  три  изумленно
воззрились на него, а он тряхнул головою и сказал:
    -- Что ж, милые барышни, желания у вас  куда  как  хороши.
Только, может быть, вы пошутили?
    Малышка  отложила  зеркальце  и спрятала руки за спину. Ей
хотелось отплатить чужаку за свой испуг, и  резкое  словцо  уже
готово  было  сорваться с ее губ, но она поглядела ему в лицо и
смутилась -- так заворожил ее взгляд незнакомца.
    -- Что вам за дело до моих желаний? -- едва вымолвила она,
густо покраснев.
    Но вторая, та, что мечтала о  красивых  руках,  прониклась
доверием  к  этому  высокому  человеку  --  было  в  нем что-то
отеческое, достойное.
    -- Нет, -- сказала  она,  --  мы  не  шутим.  Разве  можно
пожелать что-нибудь лучше?
    Подошел  хозяин лавки и еще много других людей. Незнакомец
поднял поля шляпы, так что все теперь увидели  высокий  светлый
лоб  и  властные  глаза.  Приветливо кивнув трем девушкам, он с
улыбкой воскликнул:
    -- Смотрите  же,   ваши   желания   исполнились!   Девушки
взглянули  сначала  друг  на  друга,  потом  в зеркало и тотчас
побледнели от изумления и радости. Одна получила пышные золотые
локоны до колен. Вторая сжимала зеркальце белоснежными  тонкими
руками  принцессы,  а  третья  вдруг  обнаружила,  что ножки ее
стройны, как у лани, и обуты в красные  кожаные  башмачки.  Они
никак не могли взять в толк, что же такое произошло; но девушка
с  руками  принцессы  расплакалась  от  счастья, припав к плечу
подружки  и  орошая  счастливыми  слезами  ее  длинные  золотые
волосы.
    Лавка пришла в движение, люди наперебой заговорили о чуде.
Молодой  подмастерье,  видевший  все  это  своими  глазами, как
завороженный уставился на незнакомца.
    -- Может быть, и у тебя есть заветное желание? --  спросил
незнакомец.
    Подмастерье  вздрогнул, смешался и растерянно огляделся по
сторонам, словно высматривая, что бы ему пожелать. И вот  возле
мясной лавки он заметил огромную связку толстых копченых колбас
и пробормотал, показывая на нее:
    -- Я бы не отказался от этакой вот связки колбас!
    Глядь,  а  связка  уж у него на шее, и все, кто видел это,
принялись  смеяться  и  кричать,  каждый  норовил  протолкаться
поближе,  каждому  хотелось  тоже  загадать желание. Сказано --
сделано, и следующий по очереди осмелел и  пожелал  себе  новый
суконный   наряд.  Только  он  это  произнес,  как  очутился  в
новехоньком, с иголочки платье -- не хуже, чем  у  бургомистра.
Потом   подошла  деревенская  женщина,  набралась  храбрости  и
попросила десять талеров -- сей же час деньги зазвенели у нее в
кармане.
    Тут народ