ь новую точку зрения еще на одну. Короче говоря, с
этого  часа в нашей общности больше не было ни устойчивости, ни
единомыслия, хотя наша великая идея  пока  еще  не  давала  нам
разбрестись.
      Ах,  как хорошо помню я наши первые споры! Они били чем-то
совершенно новым и неслыханным в нашем довело столь  ненарушимо
единодушном   Братстве.   Их  вели  со  взаимным  уважением,  с
учтивостью, по крайней мере сначала, на первых порах,  они  еще
не  вели  ни  к стычкам, ни к личным попрекам или оскорблениям;
пока мы еще готовы были стоять против всего мира как неразрывно
сроднившиеся братья. Мне все еще слышатся голоса, мне  все  еще
мерещится место нашего привала, где велись самые первые из этих
дебатов,  и я словно вижу, как между необычно серьезными лицами
то тут, то там перепархивают золотые осенние  листья,  как  они
остаются  лежать на колене одного из нас, на шляпе другого. Ах,
я  и  сам  прислушивался  к  спорам,  ощущал  себя  все   более
подавленным,   все   более   испуганным--и   все   еще,   среди
разноголосицы всех мнений, оставался внутренне тверд,  печально
тверд  в  моей вере: я не сомневался, что в багаже Лео хранился
оригинал, хранилась подлинная древняя хартия нашего Братства  и
что  она  исчезла  и  была  утрачена  вместе  с  ним.  Какой бы
удручающей ни была такая вера, все же это была вера, в ней была
устойчивость и защищенность. Впрочем, тогда мне казалось, что я
с охотой променял бы  эту  веру  на  какую-нибудь  иную,  более
утешительную.  Лишь позднее, когда я утратил эту печальную веру
и сделался беззащитен перед всеми мыслимыми мнениями, я  понял,
как много она мне давала.
      Но  я  вижу, что так существа дела не расскажешь. А как ее
вообще можно было бы  рассказать,  эту  историю  ни  с  чем  не
сравнимого  странствия,  ни  с  чем  не сравнимой общности душ,
столь чудесно воодушевленной и одухотворенной  жизни?  Мне  так
хотелось   бы,   как   одному   из  последних  осколков  нашего
товарищества, спасти хоть малую толику от воспоминаний о  нашем
великом  деле)  я  кажусь  сам  себе  похожим  на какого-нибудь
престарелого, пережившего свой век служителя, хотя бы на одного
из паладинов Карла Великого, который сберегает в  своей  памяти
блистательную  череду  подвигов и чудес, память о коих исчезнет
вместе с ним, если ему не удастся передать  потомству  нечто  в
слове или образе, в повествовании или песне. Но как, при помощи
каких  уловок искусства найти к этому путь, как мыслимо сделать
историю  нашего  паломничества  в  страну   Востока   сообщимой
читателю? Я этого не знаю. Уже самое начало, вот этот мой опыт,
предпринятый
      с  самыми  благими  намерениями,  уводит  в  безбрежное  и
невразумительное. Я хотел всего-навсего попытаться перенести на
бумагу то, что осталось у меня в  памяти  о  ходе  и  отдельных
происшествиях  нашего паломничества в страну Востока, казалось,
ничто не может быть проще. И вот, когда я еще почти  ничего  не
успел   рассказать,   я   уже   застрял  на  одном-единственном
незначительном эпизоде, о котором поначалу даже не подумал,  на
эпизоде  исчезновения Лео, и вместо ткани у меня в руках тысячи
перепутанных нитей, распутать и привести в порядок которые было
бы работой для сотен рук на многие годы, даже и в  том  случае,
если  бы  не  каждая нить, едва до нее дотронешься и попробуешь
осторожно потянуть, оказывалась такой ужасающе  неподатливой  и
рвалась у нас между пальцев.
      Как  я представляю себе, нечто подобное происходит с любым
историографом, когда он приступает к  описанию  событий  некоей
эпохи  и  при этом всерьез хочет быть правдивым. Где средоточие
происшествий, где  точка  схода,  с  которой  соотносятся  и  в
которой  становятся  единством  все  факты? Чтобы явилось некое
подобие связи, причинности, смысла, чтобы нечто на земле вообще
могло  стать  предметом  повествования,  историограф  принужден
измыслить какой-то центр, будь то герой, или народ, или идея, и
все,  что  в  действительности совершалось безымянно, отнести к
этому воображаемому центру.
      Но уж если так трудно изложить в  осмысленной  связи  даже
последовательность    реально   происшедших   и   документально
засвидетельствованных событий, в моем случае все много труднее,
ибо  здесь   все   при   ближайшем   рассмотрении   оказывается
недостоверным, все ускользает и распадается, как распалась сама
наша  общность,  самое  крепкое,  что  было  в  мире. Нигде нет
единства, нет средоточия, нет оси, вокруг которой вращалось  бы
колесо.
      Наше  путешествие в страну Востока и лежавшее в его основе
наше сообщество, наше Братство -- это самое важное, единственно
важное, что было в моей жизни, нечто, в  сравнении  с  чем  моя
собственная  личность  просто  ничего  не значит. И вот теперь,
когда я силюсь записать и запечатлеть это  единственно  важное,
или  хотя  бы  малую  его  долю,  передо  мной распадающаяся на
обломки масса образов, однажды отразившихся в некоем зеркале, и
это зеркало - мое собственное "я",  и  это  "я",  это  зеркало,
всякий  раз,  когда я пытаюсь задавать ему вопросы, оказывается
просто   ничем,   пустотой,   лишенной   глубины   поверхностью
стеклянной  глади.  Я  кладу  перо,  положим,  с намерением и с
надеждой продолжить завтра или  в  другой  раз,  нет,  еще  раз
начать  все  сызнова, но за этим намерением и этой надеждой, за
моим  неудержимым  порывом  рассказывать  и  рассказывать  нашу
историю   лежит  смертельное  сомнение.  Это  исстари  знакомое
сомнение, которое началось в часы, когда мы разыскивали Лео  по
долине Морбио. Сомнение это не ограничивается вопросом: вправду
ли  можно  рассказать  то,  что было? Оно ставит другой вопрос:
вправду ли было то, что  я  хочу  рассказать?  Стоят  вспомнить
примеры,  как  даже  участники  мировой войны, у которых нет ни
малейшего    недостатка    в    фиксированных     фактах,     в
засвидетельствованной  истории,  подчас должны были испытать то
же сомнение.
      С тех пор как было написано все предшествующее, я снова  и
снова  возвращался  мыслями к моей задаче и искал какого-нибудь
подступа к ее решению. Решения по-прежнему нет, передо мною все
еще хаос. Но я дал самому себе слово не  отступаться,  и  в  то
мгновение,  когда  я  приносил этот обет, на меня сошло, словно
солнечный луч, одно счастливое воспоминание. Именно так, пришло
мне на ум, точно так уже было у меня на  сердце  однажды--в  те
дни,  когда  начинали мы наше странствие; и тогда мы брались за
дело, по всем обычным соображениям неосуществимою, и  тогда  мы
шли,  казалось,  в темноту, не зная пути, без малейшего расчета
на успех,--и все же в наших сердцах ярко сияла, затмевая  любую
действительность, любую видимость неизбежного, вера в смысл и в
необходимость  предпринятого  нами.  Отголосок прежнего чувства
пробежал по моему сердцу, как дрожь, и пока  длилось  мгновение
этой   блаженной   дрожи,   все   было   осиянно,   все   снова
представлялось возможным.
      Ну, как бы то ни было: я принял решение  не  отступать  от
выбора  моей  воли.  Пусть  мне  придется по десять, по сто раз
начинать сызнова мою не поддающуюся пересказу историю и сызнова
оказываться перед той же пропастью, мне  ничего  не  останется,
как  начать  ее  в  сто первый раз; если уж мне не дано собрать
распавшиеся образы в осмысленное целое, я  постараюсь  хотя  бы
как  можно  вернее сохранить каждый отдельный осколок образа. И
при этом я сохраню верность,  если  это  сегодня  еще  мыслимо,
одной из первейших заповедей нашего великого времени: только не
рассчитывать,  только  не  давать  запугать  себя соображениями
рассудка, но помнить, что вера сильнее, нежели  так  называемая
действительность.
      Правда,  я  должен  сознаться,  что  с тех пор сделал одну
попытку подступиться к моей цели путем разумным и практическим.
Я посетил одного друга моей юности, который  живет  в  этом  же
городе  и  работает  редактором  какой-то  газеты,  его фамилия
Лукас; он был участником мировой войны и написал об этом книгу,
которая нашла немало читателей. Лукас принял  меня  приветливо,
больше  того,  ему  явно  доставило  радость  повидать  старого
школьного товарища. У меня было с ним два долгих разговора.
      Я попытался разъяснить ему, с чем, собственно, пришел.  От
каких-либо  околичностей я отказался. Без утайки сообщил я ему,
что в моем лице он видит перед собой одного из участников  того
великого  предприятия,  о  котором  и до него должны были дойти
вести,--так называемого "паломничества в страну  Востока",  оно
же  "поход  Братства",  и  прочее, под какими бы еще именами ни
было оно  известно  общественности.  Ах  да,  усмехнулся  он  с
дружелюбной иронией, еще бы, об этой затее он слыхал, среди его
приятелей  принято  именовать  ту эпоху, может быть, слишком уж
непочтительно,  "Крестовым  походом  детей".   В   его   кругу,
продолжал  он,  принимают  это  движение  не  слишком  всерьез,
примерно так, как принимали бы еще одно движение  теософов  или
очередную  попытку  установить на земле братство народов, хотя,
впрочем, отдельным успехам нашего предприятия немало  дивились:
о   дерзновенном  марше  через  Верхнюю  Швабию,  о  триумфе  в
Бремгартене, о передаче тессинской деревни Монтаг кое-кто читал
с большим волнением и временами  задавался  мыслью,  нельзя  ли
поставить  движение в целом на службу республиканской политике.
Однако затем  дело,  по  всей  очевидности,  потерпело  фиаско,
многие  из  прежних вождей отступились от него, даже начали его
стыдиться и не хотят о нем вспоминать, вести стали все  реже  и
все  более  странно  противоречат  друг  другу, так что в итоге
затея положена под сукно и предана  забвению,  разделив  судьбу
столь  многих  эксцентрических движений послевоенного времени в
политике, религии, художественном творчестве. Сколько пророков,
сколько  тайных  сообществ   с   мессианскими   упованиями,   с
мессианскими претензиями объявилось в ту пору, и все они канули
в вечность, не оставив никаких следов.
      Отлично,  его  точка  зрения была мне ясна, это была точка
зрения благожелательного скептика. В точности так,  как  Лукас,
должны  были  думать о нашем Братстве и о нашем паломничестве в
страну Востока все, кто был наслышан об истории того и другого,
но ничего  не  пережил  изнутри.  Я  менее  всего  был  намерен
обращать  Лукаса,  хотя  вынужден  был кое в чем его поправить,
например, указать ему  на  то,  что  наше  Братство  отнюдь  не
порождено  послевоенными  годами, но проходит через всю мировую
историю в виде линии, порой уходящей под землю, но ни  в  одной
точке  не прерывающейся; что некоторые фазы мировой войны также
суть не  что  иное,  как  этапы  истории  Братства;  далее--что
Зороастр, Лао-Цзы, Платон, Ксенофонт, Пифагор, Альберт Великий,
Дон   Кихот,   Тристрам  Шенди,  Новалис  и  Бодлер--основатели
Братства и его члены. Он улыбнулся в ответ именно той  улыбкой,
которой я ожидал.
      -- Прекрасно,--  сказал  я,--  я пришел не для того, чтобы
вас поучать, но для того, чтобы учиться у вас. Мое самое жгучее
желание--не  то  чтобы  написать  историю  Братства,  для  чего
понадобилась   бы   целая   армия   ученых,  вооруженных  всеми
возможностями знания, но беспритязательно поведать  об  истории
нашего   странствия.  И  вот  мне  никак  не  удается  хотя  бы
приступить  к  делу.  Едва  ли   мне   недостает   литературных
способностей, кажется, они у меня есть, а с другой стороны, я в
этом  пункте  вовсе  лишен честолюбия. Нет, происходит вот что:
реальность,  которую  я  пережил   некогда   вместе   с   моими
товарищами, уже ушла, и хотя воспоминания о ней--самое ценное и
самое  живое,  что  у  меня  осталось,  сама  она кажется такой
далекой, настолько иная на  ощупь,  по  всему  своему  составу,
словно  ее  место было на других звездах и в другие тысячелетия
или словно она прибредилась мне в горячечном сновидении.
      -- Это я знаю! -- вскричал Лукас с живостью. Только теперь
беседа наша начала его  интересовать.--Ах,  как  хорошо  я  это
знаю!  Видите  ли,  для  меня,  это  же самое произошло с моими
фронтовыми переживаниями, Мне казалось,  что  я  пережил  войну
основательно,  меня  разрывало  от образов, скопившихся во мне,
лента фильма, прокручивавшегося  в  моем  мозгу,  имела  тысячи
километров в длину. Но стоило мне сесть за мой письменный стол,
на  мой  стул, ощутить крышу над головой и перо в руке, как все
эти скошенные ураганным огнем леса и  деревни,  это  содрогание
земли  под  грохотом  канонады,  эта мешанина дерьма и величия,
страха и геройства, распотрошенных животов и черепов, смертного
ужаса  и  юмора  висельника--все,  все  отступило  невообразимо
далеко,  стало всего-навсего сновидением, не имело касательства
ни к какой  реальности  и  ускользало  при  любой  попытке  его
ухватить. Вы знаете, что я, несмотря ни на что, написал книгу о
войне,  что ее сейчас много читают, что о ней много говорят. Но
поймите меня: я не верю, что десять таких книг, будь каждая  из
них  в десять раз лучше моей, пронзительнее моей, могли бы дать
самому благорасположенному читателю  какое-то  представление  о
том,  что  же  такое война, если только он сам ее не пережил. А
ведь таких, которые действительно пережили войну, совсем не так
много. Среди тех, кто в ней "принял участие", далеко не  каждый
ее  пережил. И даже если многие на самом деле ее пережили-- они
уже успели  все  забыть.  Я  думаю,  что  после  потребности  в
переживании   у   человека  сильнее  всего  потребность  забыть
пережитое.
      Он замолчал и посмотрел  отрешенным,  невидящим  взглядом,
его  слова  подтвердили  мои собственные мысли, мой собственный
опыт. Помолчав, я осторожно задал вопрос: -- Как же  сумели  вы
написать  вашу  книгу?  Он  несколько  секунд  приходил в себя,
возвращаясь из глубины обуревавших его мыслей.
      -- Я сумел это лишь потому,--ответил он,--что не смог  без
этого  обойтись.  Я  должен  был  или  написать свою книгу, или
отчаяться, у меня не было другого шанса спастись от пустоты, от
хаоса, от самоубийства. Под этим давлением  возникла  книга,  и
она   принесла  мне  желанное  спасение  одним  тем,  что  была
написана, безразлично, удалась она или нет.  Это  во-первых,  и
это  главное. А во-вторых: пока я ее писал, я не смел ни на миг
представить себе другого читателя, кроме как себя самого, или в
лучшем случае нескольких фронтовых товарищей, причем я  никогда
не  думал  о  выживших,  а только о тех, которые не вернулись с
войны. Пока я писал, я находился в горячке, в каком-то безумии,
меня обступало  трое  или  четверо  мертвецов,  их  изувеченные
тела--вот как родилась моя книга.
      И вдруг он сказал--это был конец нашей первой беседы:
      -- Извините,  я не могу больше говорить, про это. Нет-нет,
ни слова, ни единого слова. Не могу, не хочу. До свиданья!
      Он выставил меня за дверь.
      Во время второй встречи он был снова  спокоен  и  холоден,
снова  улыбался  легкой  иронической  улыбкой и все же, по всей
видимости, принимал мою заботу всерьез и неплохо понимал ее. Он
дал мне кое-какие советы, которые в мелочах помогли мне. А  под
конец  нашей второй, и последней, беседы он сказал как бы между
прочим;
      -- Послушайте, вы снова и снова возвращаетесь к эпизоду  с
этим  слугой  Лео, это мне не нравится, похоже на то, что в нем
для вас камень преткновения. Постарайтесь как-то  освободиться,
выбросьте  вы  этого  Лео  за  борт,  а  то  как  бы он не стал
навязчивой идеей.
      Я хотел возразить, что без навязчивых идей книг вообще  не
пишут,  но  он  меня  не  слушал.  Вместо этого он испугал меня
совершенно неожиданным вопросом: -- А его в  самом  деле  звали
Лео? У меня пот выступил на лбу.
      -- Ну  конечно,--  отвечал я,-- конечно, его звали Лео. --
Это что же, его имя? Я осекся.
      -- Нет его звали... его звали... Я уже  не  могу  сказать,
как  его  звали, я забыл. Лео--это была его фамилия, мы никогда
не называли его иначе.
      Я еще не кончил говорить,  как  Лукас  схватил  со  своего
письменного  стола  толстую  книгу  и  принялся  ее листать. Со
сказочной быстротой он отыскал нужное  место  и  теперь  держал
палец  на приоткрытой странице. Это была адресная книга, и там,
где лежал его палец, стояла фамилия "Лео".
      -- Глядите-ка!--засмеялся он.--Одного Лео  мы  уже  нашли.
Лео,  Андреас,  Зайлерграбен,  дом  69а.  Фамилия редкая, может
быть, этот человек энает что-нибудь про вашего Лео. Ступайте  к
нему,  может быть, он скажет вам то, что вам нужно. Я ничего не
могу вам сказать. У меня  нет  времени,  простите,  пожалуйста,
очень приятно было увидеться.
      У меня в глазах темнело от волнения и растерянности, когда
я закрыл  за  собой дверь его квартиры. Он был прав, мне больше
нечего было у него искать.
      В тот же самый день  я  поспешил  на  улицу  Зайлерграбен,
отыскал  дом  и  осведомился  о  господине  Андреасе  Лео.  Мне
ответили, что он живет в комнате на четвертом этаже, вечерами и
по воскресным дням  бывает  дома,  по  будним  дням  уходит  на
работу.  Я  спросил о его профессии. Он занимается то одним, то
другим, сообщили  мне,  он  знает  толк  в  уходе  за  ногтями,
педикюре и массаже, приготовляет целебные мази и настойки трав;
в  худые  времена,  когда  нет  работы,  он  иногда  нанимается
дрессировать или  стричь  собак.  Я  ушел,  приняв  решение  по
возможности  не  знакомиться  с  этим  человеком или, во всяком
случае, не говорить ему о моих планах. Однако он вызывал у меня
сильное любопытство, меня тянуло хотя бы  посмотреть  на  него.
Поэтому во время прогулок я направлялся вести наблюдение за его
домом,  да  и сегодня намерен пойти туда же, ибо до сих пор мне
не посчастливилось взглянуть на этого Андреаса  Лео  ни  единым
глазом.
      Ах,  все  это  положительно  доводит  меня до отчаяния, но
одновременно  делает  и  счастливым,  или  хотя   бы   ожившим,
возбужденным,  снова  заставляет  принимать  себя самого и свою
жизнь всерьез, чего со мной так давно не было.
      Возможно, правы те  психологи  и  знатоки  жизни,  которые
выводят  всякое человеческое действие из эгоистических мотивов.
Положим, мне не совсем понятно,  почему  человек,  который  всю
жизнь  кладет  на  служение своему делу, забывает о собственных
удовольствиях, о собственном благополучии, приносит  себя  ради
чего-то  в  жертву,  ничем,  по  сути  дела,  не  отличается от
другого, который торгует рабами или оружием и тратит нажитое на
сладкую жизнь; но я не сомневаюсь, что в любой словесной стычке
психолог взял бы надо мной верх и доказал бы, что  ему  надо,--
на  то  он  и  психолог,  чтобы брать верх. Не спорю, пусть они
правы. В таком случае все, что я считал добрым и  прекрасным  и
во   имя   чего   приносил   жертвы,  тоже  было  всего-навсего
маскировкой моего эгоистического аффекта. Что же до моего плана
написать историю нашего паломничества, то здесь  я,  во  всяком
случае,   ощущаю   эгоистическую   основу  с  каждым  днем  все
отчетливее: сначала мне представлялось, будто я  беру  на  себя
трудное  служение  во  имя благородного дела, но мне приходится
асе отчетливее видеть, что и я с моим  описанием  паломничества
стремился  совершенно к тому же, к чему господин Лукас со своей
книгой о войне,--спасти собственную жизнь, сызнова возвращая ей
какой-то смысл.
      Если бы мне  только  увидеть  путь!  Если  бы  мне  только
сделать хоть один шаг вперед!
      "Выбросьте  вы  этого  Лео  за  борт,  освободитесь  вы от
Лео!"--сказал мне Лукас. С таким же успехом я мог бы попытаться
выбросить за борт свою голову или  свой  желудок  и  освободить
себя от них! Господи, помоги же мне хоть немного.
      Вот  и  снова  все  приобрело  иной  облик, и я, по правде
говоря, не знаю, на пользу это моему делу или  во  вред,  но  я
нечто  пережил,  со  мной  нечто  произошло,  нечто  совершенно
неожиданное.  Или  нег,   разве   я   этого   не   ожидал,   не
предчувствовал,