ним на "ты". 
"Если бы он еще ломал со мною походы и слышал бы со мной свист ядер, я бы ему простил, но ведь он молокосос!". 
На это юнец мог бы возразить, что говоря старику "ты", он только подчинялся чистейшим традициям великой французской революции. 
  
ГЛАВА II 
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПРОЗВИЩА "ГРАЖДАНИН" 
Один довольно остроумный поэт написал в счастливый момент вдохновения стихи, последняя строфа которых вошла в поговорку: 
...Я рабства не терплю, 
Но старую привычку по-прежнему люблю; 
Искоренять ее не вижу я причин: 
Зовись ты "господин", но сам будь гражданин.<<309>> 
Было, однако, время, когда такой компромисс пришелся бы не по вкусу народным властителям, и не в меру сговорчивому поэту пришлось бы дорого искупить подобную вольность, которую сочли бы тогда преступлением против нации. 
21-го августа 1792 года Парижская коммуна издала постановление, которым отменяла названия "господин" и "госпожа" (monsieur et madame) и заменяла их более демократическими терминами: "гражданин" и "гражданка" (citoyen et citoyenne). На следующий день после провозглашения Республики президент Петион, принимая депутацию из 150 стрелков от вольной дружины, присягнувшей на оружии не возвращаться, не победив врагов свободы и равенства, сказал им следующее: "Граждане, Национальное собрание, доверяя вашему мужеству, принимает вашу присягу и т. д.". 
С этого момента слово "гражданин" стало общеупотребительным в прениях между депутатами и в сношениях министров с президентом Собрания. 
Иные, не обнаруживая своего несогласия с этим новым порядком, вносили в него однако некоторое, едва, впрочем заметное, различие. 
"Наряду с аристократией феодального строя, - по словам "Французского Патриота", органа жирондиста Бриссо, - стоит и аристократия буржуазная, которая доныне вовсе не уничтожена. Чванство наших граждан еще различает оттенки между словами "милостивый государь", "сударь" и "именуемый" (Monsieur, sieur, nomme). В них есть градации, к которым чутко прислушивается щепетильная буржуазия. Национальный конвент, который должен окончательно вымести эти несчастные остатки старого режима, не допуская титула "господин", заменяет его словом "гражданин". Но и при таком величании еще могут быть различия: это звание будут придавать лицам, занимающим известное положение и имеющим известное состояние и все-таки откажут в нем трудящемуся поденщику или почтенному бедняку. 
Затем самое слово "гражданин" - слово священное, им не следует злоупотреблять, а разве можно, не краснея, приставить его к некоторым именам? Разумеется, охотно скажешь вместе с вами: гражданин Петион, гражданин Кондорсэ, - но какой патриот решится сказать: гражданин Марат, гражданин Мори? Такие же республиканцы, как римляне, и даже свободнее их, будем же не менее их и добродетельны и последуем их примеру. Упраздним вовсе и окончательно всякие титулы и станем говорить кратко и просто: Петион, Кондорсэ, Пайн, подобно тому как в Риме говорили: Катон, Цицерон, Брут, а если эта простота вам покажется резкой или преждевременной, то отложим ее до другого времени, но вместе с тем отложим тогда и республику".<<310>> 
Невзирая на такое мнение Бриссо, прозвище "гражданин" продолжало применяться ко всем без различия; даже женщин называли не иначе, как "гражданками".<<311>> 
  
Слову "гражданин" повезло,<<312>> потому что оно дожило до Директории, которая даже зорко следила за его сохранением. 
Некоторые чиновники по-видимому начали уже позволять себе употреблять слово "господин" вместо "гражданина". "Понимая все влияние, которое нередко слова имеют на дела", Директория всполошилась и немедленно издала следующий декрет: 
"Желающие "господинничать" (monsieuriser) пусть отправляются в те кружки, где допускается такое обращение, но эти личности должны прежде отказаться от службы республике".<<313>> 
Этот декрет издан в IV году и подписан Карно. Та же Директория (хотя и не те же директора), декретом от 6-го брюмера VI года, под угрозой увольнения от должности воспретила всем военным, не исключая даже генералов, отвечать на письма, в которых их именовали бы иначе, чем гражданами. Военный министр Шерер в своем письме к Бернонвиллю с приложением означенного декрета предписывает опубликовать его в приказе по войскам и затем доносить в министерство о нарушениях декрета, если таковые обнаружатся.<<314>> 
Оправдали ли эти строгие меры возлагавшиеся на них надежды, и почувствовались ли в обществе результаты этого социально-политического преобразования? Во всяком случае в VIII году старинные "заблуждения" всплывают вновь, и архаические формы вежливости начинают получать права гражданства, невзирая на все меры, принимавшиеся властями. 
Следующий отрывок, принадлежащий перу одного из старшин присяжных заседателей и адресованный на имя "гражданина-министра внутренних дел", от 20-го плювиоза VIII года, служит иллюстрацией такого положения дела. 
"Все французы делятся на граждан добрых и дурных. Чем более вторые презирают свое звание, тем более им гордятся первые. Если бы жил Мольер, этот великий поэт, прекрасно понимавший и изображавший натуру, заблуждения и смешные стороны людей, то и он, наверное, старался бы вывести из употребления наименования "господин" и "госпожа", столь ласкающие слух врагов революции и столь оскорбляющие слух добрых республиканцев. 
К сожалению, эти наименования доныне употребляются даже в публичных актах и на сенаторской трибуне. Войдите в любое присутственное место, которое было неоднократно обещано очистить, но которое еще ни разу как следует не испытало этой чистки, и вы увидите повсюду объявление: "Здесь нет другого наименования, кроме слова гражданин". 
Но попробуйте ему поверить, и вас решительно никто не поймет, а в лучшем случае вам послужит ответом сострадательная усмешка - вот все, чего вы здесь добьетесь. Во многих войсковых частях, бывшие сержанты, бригадиры и барабанщики 1789 года, произведенные благодаря революции в штаб-офицерские чины, все тоже величают друг друга - господами! 
Этому скандалу можно легко положить предел, как только этого пожелает правительство. Все дело в примере. Необходим закон, который: 
1) объявил бы недействительными: все акты, в которых будут употреблены наименования: "господин", "госпожа" или "барышня" и подвергал бы сверх того виновных штрафу от трехсот до тысячи франков; 
2) обязал бы именовать "господином", "госпожой" и "барышней": арестантов, содержащихся в тюрьмах, смирительных домах и на каторге и приговоренных к смертной казни, к содержанию в кандалах или к заточению. Немедленно вслед за провозглашением приговора председателю суда должно быть вменено в обязанность обратиться к приговоренному с следующими словами: "господин такой-то" или "госпожа такая-то", по закону вы имеете трехдневный срок для подачи кассационной жалобы, если только у вас имеются к тому достаточные основания". Надзирателям и всем, кому так или иначе приходится говорить с заключенными предписать под страхом двухнедельного тюремного заключения обращаться с арестантами не иначе, как именуя их "господин" или "госпожа".<<315>> 
Вышеприведенный документ чрезвычайно поучителен. Он свидетельствует, прежде всего, что в VIII году республики, совершенно так же, как и в наши дни, несмотря на последовательные "чистки", присутственные места были такими же врагами всяких реформ, как и ныне. 
Что касается затем мер, предлагаемых автором этого замечательного документа, то мы сомневаемся, чтобы они могли оказаться особенно действительными. Все попытки улучшения нравов путем широкого применения системы штрафов в конце концов всегда оказывались бесплодными, что же касается идеи "разблагородить" наименование, бывшее в продолжение целых столетий привилегией людей лучшего общества, применив его к преступникам и злодеям, то она могла зародиться только в голове человека ненормального или злобного глупца и, натурально, никогда бы не достигла своей бессмысленной цели. 
  
ОТДЕЛ ШЕСТОЙ 
РЕВОЛЮЦИОННАЯ ЛИТЕРАТУРА 
ГЛАВА I 
ОРАТОРЫ И ЖУРНАЛИСТЫ 
"Слог - это человек", - сказал Бюффон. Это положение подтверждается многочисленными примерами из истории революционной эпохи. Язык народа, язык правителей и политиканов, язык журналистов и ораторов полны характерных оттенков, резко отмечающих отличительные особенности каждого из них. Одни бичуют остроумной и неотразимой сатирой, другие важно священнодействуют наподобие римских авгуров, третьи, наконец, отдаются вдохновенным порывам своего гения. Изречения и сочинения писателей отражают, как в зеркале, людей данной эпохи. 
Заседания разных собраний и клубов встают, точно живые, перед глазами массы читателей бесчисленных газет, которые нарасхват ежедневно рвутся из рук во всем Париже, разъясняя толпе, каждая по своему, смысл непонятных декретов и сумасбродных, часто нелепых распоряжений всесильного Национального конвента. Самодержавный народ не хочет говорить иначе, как языком базара и толкучки. К чему соблюдать вежливость, подбирать выражения и следовать правилам синтаксиса? Все это за версту отдает аристократизмом. Полное равенство требует простого бесхитростного способа выражений, который ничем не напоминал бы о старом рабском режиме, когда в разговоре приходилось ломать себе голову, льстя сильным мира сего. А так как простонародные поговорки и прибаутки, "прелести водосточных канав" оскорбляют слух бывших слабонервных барынь-красавиц, то ими тем более и следует испещрять речь, повышая тон все более и более! 
Картинность языка от этого не исчезает, - даже наоборот. Чем француз пошлее, тем образнее его речь; конечно, эта образность груба и даже непристойна, но зато она смешна и забавна, вроде "дубоватого" смеха Рабле! Свежий галльский дух, замученный и разжиженный в гостиных, где он когда то процветал, нашел теперь себе пристанище в народе, и если не отличается здесь афинской утонченностью, зато по прежнему блещет аттической солью. Если можно в чем-нибудь упрекнуть народный язык, то отнюдь не в банальности. Он остроумен и образен как никогда, и какими метафорами и сравнениями блещет речь, льющаяся из уст каждого санкюлота! 
Роковая повозка превращается на его языке в "соседку Сансона" или в "коляску с 85 дверцами"; гильотину он зовет "национальной бритвой"; провожая безжалостными шутками процессию людей, следующих на эшафот, народ кричит им, что они едут "сунуть голову в окно", "покачаться на качелях", "испытать, каково человеку в капетовом ошейнике", "чихнуть в мешок", "спросить время в форточку" и т. д. 
Гебер, издатель "Дяди Дюшена", в особенности старался распространять этот полуварварский жаргон, наречие, милое толпе. 
"Он составлял свои краски и рисовал картины, свято придерживаясь природы, вдохновляясь самыми смелыми из женщин и самыми наглыми и необузданными из мужчин, изучая свои образцы на набережных и рынках, подобно тому как Мольер наблюдал маркизов при дворе, аббатов в будуарах, а ученых в академиях. И всякий совет, всякое правило, изложенные на этом беззастенчивом и порочном языке, принимались его читателями, которые ни о чем ином и не помышляли".<<316>> 
Зато до чего дошла его популярность! Никогда еще ни одна газета не бывала в таком почете. Его "здорово<<317>> патриотические письма" умышленно разбрасывались по столам у самых завзятых роялистов, служа для них готовым свидетельством "гражданской добродетели". Нужно отдать справедливость, что Гебер поступил гениально, создав эту оригинальную прессу, не замедлившую овладеть народным общественным мнением. Строго говоря, он сыграл весьма немаловажную роль в деле осуждения сперва Людовика XVI, а затем и "болотных жаб", - жирондистов. 
Стоило "Дяде Дюшену" рассердиться, что случалось с ним нередко, чтобы тотчас же в пользу рекламируемой им меры создавалось целое народное движение. Неизменно льстя народовластию, он разъяснял черни правительственные цели, задачи и даже самые отвлеченные политические виды и соображения.<<318>> 
Без сомнения, еще настанет день, когда будут оценены по достоинству<<319>> ум, оригинальность, а может быть, и единственное революционное красноречие "Дяди Дюшена" и его автора, Гебера. 
Но несмотря на все свои заслуги, Гебер остается все же самой антипатичной личностью в галерее главных деятелей революции. 
Память Марата, который тоже недолго оставался на высоте своего посмертного апофеоза, все же куда менее презренна, чем недостойная память издателя "Дяди Дюшена". Суть в том, что у последнего все было соткано из одного лицемерия, а мы так созданы, что скорее прощаем жестокость и даже подлость, чем хитрый и низкий расчет и притворство. 
Гебер был человек изящный, он элегантно одевался и получил прекрасное воспитание. Революция для него являлась не целью, а лишь средством. Если бы он действительно вышел из народа, языком которого владел в совершенстве, то его бы нельзя было и упрекнуть в том, что он подделывался под простонародный жаргон. Но в том то и дело, что он, напротив, был человеком утонченным по воспитанию и привычкам и не имел ничего общего со своими сторонниками и почитателями, и его можно смело сравнить с теми современными политиканами которые, пожав руку своему чернорабочему избирателю, бегут скорее вымыться и надушиться. До 1789 года он был добрым человеком с отзывчивым сердцем, преисполненным самых лучших намерений. 
Однажды, когда ему было предложено очень выгодное место в Китае, от написал своей матери: "Как приятно мне было бы через несколько лет поделиться с вами плодами моих трудов и дать вам счастье и довольство, которого вы так заслуживаете и которого не знали никогда. Я честолюбив только ради вас и величайшим своим несчастьем считаю свое бессилие сделать вас счастливой. Но вы конечно и сами, без всяких уверений с моей стороны, вполне убеждены в этом и знаете, какой нежностью и каким почтением пылает к вам сердце вашего сына".<<320>> 
В конце 1791 года, собираясь жениться на монахине Франсуазе Гупиль, он пишет своей сестре: "Я уверен, что ты сойдешься с моей милой невестой. Она очень умна. По старому я бы сказал, что это вполне "порядочная" девушка. Ее фамилия Гупиль; до настоящего времени вся ее жизнь протекла в монастыре". 
Гебер противен главным образом вследствие полного непостоянства своих политических убеждений. Этот бешеный "поставщик" гильотины во время террора, в начале своей карьеры был самым завзятым воинствующим роялистом. Прямо не верится чтобы он мог писать: 
Антуанетта, мать счастливая, 
Ты услышь наши сердца, 
Дай нам сына ты, родимая, 
Чтобы весь он был в отца. (?!) 
А по поводу болезни Людовика XVI возносить причитания вроде следующего: "Ничто меня не веселит! Вино кажется горьким, табак противен. Какое тут веселье, когда король, мой добрый король, захворал. Плачьте со мною, французы". А всего каких-нибудь несколько месяцев спустя тот же король стал для него "людоедом", пьяницей, свиньей, рогоносцем-Капетом, а королева - волчихой, тигрицей, австрийской потаскухой, которую он осыпал самой гнусной клеветой".<<321>> Он навеки опозорил себя этой травлей Марии-Антуанетты, которую преследовал с яростью гиены, и превзошел все пределы бесстыдства и мерзости, описывая на другой день после ее казни, как "слетела со своей паскудной журавлиной шеи голова царственной самки". 
Происхождение "Дяди Дюшена" небезынтересно. Этот оригинальный тип был уже давно знаком парижской толпе. Несколько лет перед тем в каком то ярмарочном балагане давался фарс, героем которого являлся некий горшочник, не умевший сплести подряд трех слов без отборного ругательства или отчаянной божбы. Эта галиматья, которая называлась "Масленичным блюдом", понравилась, однако, городской черни, и с тех пор образ горшочника "Дяди Дюшена" стал в народе популярен.<<322>> Масса политических памфлетов, наводнявших Париж перед революцией, писалась, якобы, от имени этого торговца горшками, олицетворявшего собой здравый смысл и наивную грубость простонародья. С 1789 г. от имени "Дяди Дюшена" появляется множество всевозможных летучих листков и брошюр. В следующем году какой-то почтовый чиновник, Лемер, приступил к изданию "Здорово откровенных патриотических писем Дяди Дюшена". Гебер, который не стеснялся при всяком удобном случае зашибить копейку, начал в сотрудничестве с Трамблэ попросту подделывать такие же письма. 
Первые листы его контрафакции были выпущены даже не пронумерованными. В заголовке красовалась виньетка, изображающая горшочника, с трубкой во рту и с табачным картузом в руке. 
Журнал заканчивался двумя мальтийскими крестами, а под картинкой стояло: "Я настоящий Дядя Дюшен" с добавлением, так называемого, трехэтажного словечка.<<323>> С тринадцатого номера виньетка уже изменилась. "Дядя Дюшен" преобразовался в усатого молодца с саблей на боку и с занесенным над головой священника топором с девизом "Memento mori". Затем и мальтийские кресты, очевидно нисколько не соответствовавшие террористическому направлению газеты, были заменены двумя очагами гончарного изделия, из которых один был опрокинут. 
В таком виде новый орган и продолжал свою деятельность во время революции и остановил свой выпуск лишь за несколько дней до процесса Гебера. Нельзя впрочем сказать, чтобы эта газета погибла вместе со своим основателем и руководителем, потому что впоследствии она каждый раз возрождается, как только наступает смутное время. 
В наше время эта газета носит заглавие: "Дядя Горемыка" (Pere Peinard) и является чисто анархистским органом. Ее полемические приемы не изменились и доныне и заключаются по прежнему в возбуждении низших классов населения против высших и против правительства и в обличении в глазах своих читателей всех, кого ее руководители сопричисляют к категории "подозрительных". 
При настоящем режиме, когда политическое воспитание масс гораздо совершеннее, чем в былое время, призывы к насилию не только напрасны, но, пожалуй, даже приносят делу, на защиту коего раздаются, более вреда, чем пользы, но во времена террора они имели своим немедленным последствием осуждение, а иногда даже и растерзание всех, кого всемогущий "Дядя Дюшен" считал достойными гильотины. 
Если бы еще подобные злоупотребления печатным словом можно было объяснить искренностью убеждений, чистосердечием и прямодушием их авторов, то с них снималась бы по крайней мере половина вины. Но в том то и дело, что теперь, сто лет спустя, Гебер очень ясно представляется нам простым торговцем, коммерсантом, которому было нужно своей зажигательной прозой зашибить "деньгу". В этом нет ничего удивительного, так как скандальные журнальчики вообще принадлежат именно к числу органов, которые скорее всяких других обогащают своих издателей. Гебер, не стесняясь, продавал свой листок правительству в огромном количестве экземпляров, а последнее рассылало их в армии с целью возбуждения в молодых солдатах патриотизма и гражданского мужества. Это был, во всяком случае, довольно своеобразный способ поддержания дисциплины! Некоторые номера даже печатались прямо на казенный счет. 
В Нивозе II года Камиль Демулэн открыто укорял Гебера, что тот получил от Бушота<<324>> 60.000 ливров за 600.000 экземпляров "Дяди Дюшена". 
Таким образом Гебер нажил на этой операции чистоганом 40.000 ливров. В то время когда беднейшие граждане несли на алтарь родины последние гроши, Гебер обогащался. Он называл это добыванием "подтопки" для его изданий. Как понятно возмущение Демулэна, которому претило быть судимым и даже зависеть от суда этого презренного пасквилянта. Будучи сам образцовым писателем-стилистом, мог ли он считать своим собратом выскочку, бессовестного низкого доносчика, полуграмотного сквернослова, писания которого были годны только для мусорной ямы! "В качестве ли писателя-остроумца претендуешь ты равняться со мной, или в качестве журналиста ты думаешь играть среди якобинцев роль диктатора? Подумай сам: есть ли что отвратительнее и зловоннее большей части твоих листков. Неужели мы не знаем, что когда народы Европы хотят унизить республику, хотят уверить своих рабов, что вся Франция тонет во мраке варварства, что Париж, этот известный своим утонченным вкусом и умом город, населен одними вандалами, - неужели ты и сам не знаешь, что они перепечатывают в своих газетах отрывки из твоих статей? Неужели