в 1869 г.  "Война и мир" имела большой читательский успех,
но успех этот явно не распространялся на исторические отступления в  романе.
В  отступлениях  этих  критики  усматривали черты "фатализма" и "мистической
философии".  Отрицательно отнеслись к  историческим  рассуждениям  в  романе
Тургенев,  Флобер,  Г.  Джеймс.  Упреки,  высказанные Толстому,  были крайне
противоречивы:  наряду с обвинением в "мистическом фатализме"  его  упрекали
также в следовании популярной в то время книге Г. Бокля "История цивилизации
в Англии" - книге отнюдь не мистической.
  Толстой пытался  было  ответить  на  эти  упреки.  В одном из корректурных
вариантов  последних  частей  книги  он  писал:  "Во  всех  без   исключения
письменных  и  изустных  критиках  на  4-й  том  "Войны  и  мира"  (3-й  том
окончательной редакции.  - Я.  Л.) мне  было  замечено,  что...  все  что  я
излагал...  - давно не только всем известно,  но даже давно оставлено и ныне
уже не в  моде,  что  это  мистическая,  фаталистическая,  боклевская  школа
истории. К несчастию, несмотря на то, что прежде чем излагать такие, как мне
казалось, странные и противоречащие общему взгляду мысли, я перечитал много,
я  не  нашел  нигде этой мистической или какой другой школы,  на которую мне
указывают.  Еще к большему несчастию,  ни  один  из  тех  критиков,  которые
говорили  мне,  что  это давно известно,  не указали мне на те сочинения,  в
которых я мог бы найти это давно известное" (14, 415). Однако вставка эта не
вошла  в  текст  книги  - возможно,  Толстой пришел к выводу о бесполезности
подобных разъяснений.
  Историческим главам  "Войны  и  мира"  не  посчастливилось и в последующие
времена.  Большинство читателей  их  пропускают  или  наскоро  проглядывают,
торопясь вернуться к основным героям романа; вторую чисть Эпилога, выходящую
за рамки сюжета,  читают немногие. К философии истории Толстою исследователи
и  критики  обращаются  в  основном  в книгах,  посвященных всему творчеству
писателя или "Войне и миру" в целом,  а также в отдельных статьях (*)  -  ни
одной  монографии  о его исторических воззрениях не существует.  Обширнейшая
критическая литература о Толстом, вышедшая в свет за 120 с лишним лет со дня
публикации романа,  не сведена в единую международную библиографию.  Авторы,
пишущие на эту тему,  ссылаются обычно на монографию Б.  Эйхенбаума 1931  г.
(**)  и  на  статью  И.  Берлина  1951-1953 гг.  (***);  высказывания других
исследователей остаются, как правило, неизвестными их коллегам.

  (* Кареев Н.  И.  Историческая философия в романе Л.  Н. Толстого "Война и
мир".  СПб.,  1888 (оттиск из журнала: Вестник Европы. 1887. No 7); Лазерсон
М.  Философия истории "Войны и мира" // Вопросы обществоведения.  1910. Вып.
11.  С.  155-158,  162-164,  171, 182-188; Рубинштейн М. Философия истории в
романе Л.  Н. Толстого "Война и мир" // Русская мысль. 1911. Июль. С. 80-90;
Перцев В.  Философия истории Л.  Н. Толстого // "Война и мир". Сб. памяти Л.
Н. Толстого. М., 1912. С. 136-142; Арденс Ник. (Апостолов Н. Н.). К вопросам
философии истории в "Войне и мире" Л.  Толстого // Учен.  зап. Арзамас, пед.
ин-та. 1957. Вып. 1. С. 35, 72; Oulianoff N. Tolstoy's Nationalism // Review
of National Literatures.  1972.  III.  P.  103: Бочаров С. Роман Л. Толстого
"Война и мир".  3-е изд.  М.,  1978.  С.  28;  Дьяков В.  А. Л. Н. Толстой о
закономерности  исторического  процесса,  роли  личности  и  народных масс в
истории // Вопросы истории.  1978.  No 8.  С.  27-39; Seeley F. F. Tolstoy's
Philosophy of History // New Essays on Tolstoy.  Cambridge Mass.,  1979.  P.
179-190;  Гулыга А.  Искусство истории.  М.,  1980. С. 241-253; Morson G. S.
Hidden in Plain View.  Narrative and Arcative Potentials in "War and Peace".
Stanford, 1987. P; 84-92, 116-120;  Rosen N.  Notes on War and Peace // Tol-
stoy Studies Journal. 1990. Vol. III. P. 109-113. *)

  (** Эйхенбаум.  Б.  М.  Лев Толстой.  Л.;  М.,  1931. Кн. 2: 60-е годы. С.
317-397. **)

  (*** Berlin I.  The Hedgehog and the Fox // Berlin  I.  Russian  Thinkers.
London, 1978. P. 22-50. Первоначально статья была опубликована под заглавием
"Lev Tolstoy's Historical Scepticism" (Oxford Slavonic  Papers.  1951.  Vol.
II. P. 17-54); переиздана под нынешним названием в 1952 г. ***)

  Историки уделяли  мало  внимания историческим взглядам Толстого;  обычно о
них  писали  литературоведы  и  публицисты.  Две  явные  логические   ошибки
бросаются в глаза в большинстве критических высказываний на эту тему.
  История не  знает  эксперимента;  мы  не  можем  повторить  то  или   иное
историческое  событие  с  иными  участниками  и  посмотреть,  что  из  этого
получится.  Но людям,  рассуждающим об истории, чисто кажется, что они-то уж
знают,  какую  роль  сыграло  то  или  иное  историческое  лицо и почему его
действия привели к успеху или неудаче. Сразу же после выхода в свет "Войны и
мира"  военный историк М.  Богданович советовал Толстому взять "на себя труд
внимательно проследить сношения...  императора Александра I и  Наполеона"  -
тогда  "он  убедился  бы,  что  на  такой исход имели первостепенное влияние
личные качества обоих государей и ближайших к ним лиц..." (*) А три четверти
века  спустя  Р.  Кернер,  споря  с Толстым,  обращался к событиям начала XX
столетия и писал: "...Мы знаем теперь, без малейшего сомнения, что Александр
III  имел немало шансов изменить ход событий и это же мог бы сделать Николай
II, но они следовали линии мрачного Победоносцева" (**). Действительно ли мы
это знаем? Решить такой вопрос без экспериментальной проверки невозможно.

  (* М.  Б. Что такое "Война и мир" графа Л. Н. Толстого? // Голос. 1868. No
129. С. 2. *)

  (** Kerner  R.  J.  Tolstoy's  Philosophy  of  History  //  University  of
California. Chronicle. 1939. P. 45. **)

  Но кто  же  должен  доказывать  в  данном случае свои утверждения?  Вторая
логическая  ошибка  людей,  убежденных  в  важном  значении  тех  или   иных
исторических  деятелей,  заключается в забвении принципа,  сформулированного
еще в римском праве и  имеющего,  очевидно,  и  общее  логическое  значение:
обязанность  (бремя)  доказательства  (onus  probandi)  лежат  на  том,  кто
утверждает,  а не на том, кто отрицает. Не тот, кто ставит под сомнение роль
Наполеона  или  других  деятелей  в  исходе событий,  должен доказывать свое
негативное мнение, а тот, кто утверждает ее значение. Но почитатели "великих
людей" этого не делают, да и не могут (из-за недоступности экспериментальной
проверки) сделать.
  Спор между теми,  кто приписывает историческим деятелям важнейшую роль,  и
теми,  кто сомневается в этом,  мог бы  вестись  в  ином  направлении,  -  в
зависимости  от  того,  каким более общим вопросом намерен заниматься данный
историк.  "Биографии Наполеонов,  Екатерин со всеми подробностями придворной
сплетни"  могут  представлять  интерес сами но себе (скажем,  для романистов
типа Дюма или их почитателей), но полагать, что они "служат выражением жизни
народов",  писал  Толстой,  -  "очевидная бессмыслица" {12,  311).  Толстого
интересовало,  "какая сила движет народами", но вместо ответа на этот вопрос
он находил у историков сообщения,  что "Наполеон был очень гениален, или то,
что Людовик XIV был очень горд..." (12, 300).
  Спор может  идти  лишь  о  том,  какая точка зрения более последовательна,
менее противоречива, дает ли она достаточное или неполное объяснение фактов,
и т. д. Однако авторы, отвергавшие взгляды Толстого, как правило, не вникали
во внутреннюю логику его рассуждений.  Они просто исходили из того, что роль
"великих  людей"  и  правителей в истории "общеизвестна",  а всякие сомнения
отвергали  как  ненужное  оригинальничанье,  как   экстравагантные   взгляды
великого писателя. Толстому приписывалось и отрицание причинности в истории,
и следование философам,  признававшим закономерность исторического процесса,
-  Гегелю или Боклю;  его упрекали не только в крайнем рационализме,  но и в
иррационализме, в элементарных логических ошибках и в "диком и безрассудном"
экстремизме его логики.
  Не пытаясь понять систему рассуждений Толстого,  критики  чаще  стремились
найти  истоки  его  заведомых  заблуждений.  Именно  так рассуждали наиболее
влиятельные авторы, разбиравшие философию истории Толстого, - Б. Эйхенбаум и
И.  Берлин. Б. Эйхенбаум считал, что философия истории Толстого зародилась в
"кружке архаистов,  непосредственно  связанных  со  славянофильством",  была
направлена  против  "разночинцев-"реалистов"  с  их  дарвинизмом"  и  "была,
конечно,  антиисторична"   (*).   И.   Берлин,   призывавший   рассматривать
исторические  доктрины  Толстого  так  же  серьезно,  как  Толстой  хотел их
представить  читателям,  склонен  был,  однако,  видеть  в  них   воззрения,
проливающие свет скорее "на одного гениального человека, чем на судьбу всего
человечества".  Вслед за А.  Сорелем И.  Берлин считал важнейшим  источником
мировоззрения  Толстого  взгляды противника рационализма XVIII в.  Жозефа де
Местра (**).  Р.  Сэмпсон справедливо заметил в связи с этим,  что  если  мы
хотим  серьезно  рассматривать  "вклад  человека  в весьма важную проблему",
странно подходить к ней только с  точки  зрения  "того  света,  который  она
проливает  на автора,  но не того света,  который сам автор хотел пролить на
проблему" (***).

  (* Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Кн. 2. С. 340-341, 355-357, 375. *)

  (** Berlin I.  The Hedgehog and the Fox.  P. 29-32, 43, 49-50, 56-79. Ср.:
Sorel A. Tolstoi historien // Lectures historiques. Paris, 1894. P. 269-274;
ср.  также:  Haumant Е.  La culture francaise en  Russie.  Paris,  1910,  P.
490-492. **)

  (*** Sampson R. V. The Discovery of Peace. London, 1973. P. 1-2. ***)

  Далеко не  все  критики,  писавшие  о "Войне и мире",  отвергали философию
истории Толстого. Значительный вклад в понимание этой философии внесли В. Ф.
Асмус,  А.  А.  Сабуров, Е. Н. Купреянова, Р. Сэмпсон, Дж. Ралей, Э. Веселек
(*).

  (* Асмус В.  Ф. Причина и цель в истории по роману Л. Н. Толстого "Война и
мир"  //  "Из истории русских литературных отношений XVIII - XX в.  М.;  Л.,
1959.  С. 199-210; Сабуров А. А. "Война и мир" Льва Толстого. Проблематика и
поэтика.  М., 1959. С. 277-287; Купреянова Е. Н.: 1) Эстетика Льва Толстого.
М.;  Л.,  1966.  С.  194-199; 2) О проблематике и жанровой природе романа Л.
Толстого "Война и мир" // Русская литература. 1985. No 1. С. 162; Sampson R.
V. The Discovery of Peace. P. 125-167; Raleigh J. H. Tolstoy and the Ways of
History  // Towards a Poetics of Fiction / Ed.  by М.  Spilka.  Bloomington,
1977.  P.  211-214; Wasiolek E. 1) The Theory of History in War and Peace //
Midway.  1968.  9.  P. 117-135; 2) Tolstoy's Major Fiction. London, 1978. P.
112-127. *)

  Однако наблюдения этих и  ряда  других  авторов  не  были  еще  сведены  в
какое-либо  систематическое  изложение  взглядов  Толстого  на  исторический
процесс. Конечно, описание этой системы, предлагаемое здесь, будет неизбежно
схематичным,  ибо  оно  не  может  включить  весь  комплекс  рассуждений  из
соответствующих глав "Войны и мира", но оно все же может быть полезным.

        "Историческая необходимость: Толстой, Гегель и Бокль"

  Важнейшая мысль Толстого, с которой он начинает повествование о войне 1812
года,  заключается  в  том,  что  историческое  событие  является следствием
совпадения бесконечного множества причин.  "Без одной из этих причин  ничего
по  могло  быть.  Стало  быть,  причины эти - миллиарды причин - совпали для
того,  чтобы произвести то,  что было...  Для того,  чтобы воля Наполеона  и
Александра   (тех  людей,  от  которых,  казалось,  зависело  событие)  была
исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного
из которых событие не могло бы совершиться.  Необходимо было, чтобы миллионы
людей,  в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли,
везли провиант и пушки, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и
слабых людей,  и были приведены к  этому  бесконечным  количеством  сложных,
разнообразных  причин...  Человек  сознательно  живет  для  себя,  но служит
бессознательным  орудием  для   достижения   исторических   общечеловеческих
целей..."  (11,  5-6)  (*).  Может  ли  такое  воззрение рассматриваться как
фатализм (в котором часто обвиняли Толстого)?

  (* "Война и  мир"  в  составе  Полного  собрания  издавалась  дважды  -  в
1930-1932  гг.  и  в  1940  г.  При пользовании т.  11 в издании 1940 г.  (и
его фототипическом воспроизведении  1992  г.)  к  приведенным  нами  номерам
страниц следует прибавить 1-3. *)

  В наброске  предисловия к "Войне и миру" Толстой писал,  что "фатализм для
человека такой же вздор,  как произвол в исторических событиях" (13,  56). В
окончательной   редакции  мы  читаем:  "Фатализм  в  истории  неизбежен  для
объяснения неразумных  явлений  (то  есть  тех,  разумность  которых  мы  не
понимаем)"   (11,  6)  -  т.  е.  неизбежен,  пока  мы  не  понимаем  причин
исторического процесса.  Не определяются ли  исторические  "общечеловеческие
цели" высшим существом - Провидением?  В первоначальной редакции,  сравнивая
Наполеона  и  Александра  с  лошадью,  вращающей  колесо,  Толстой  упоминал
"высшего машиниста", заставлявшего русских военачальников соединиться только
под Смоленском (*).  Но в той же редакции,  в рассуждении,  предшествовавшем
рассказу о начале войны 1812 года, Толстой толковал "слова Соломона" "сердце
царево в руце божьей" (Экклесиаст, IX, 1) в том смысле, что "царь - есть раб
истории,  стихийного события, и у него произвола менее, чем у людей" (**). В
окончательной редакции слова о "высшем машинисте" были исключены, а вслед за
словами   "царь   -   есть   раб  истории"  сама  история  определялось  как
"бессознательная, ровная жизнь человечества" (11, 5-6).

  (* Первая законченная редакция... С. 632. *)

  (** Там же. С. 578. **)

  Еще более последовательно  высказана  идея  исторической  необходимости  в
Эпилоге романа.  "Есть законы,  управляющий событиями,  отчасти неизвестные,
отчасти нащупываемые нами.  Открытие этих  законов  возможно  только  тогда,
когда мы вполне отрешимся от отыскания причин в воле одного человека,  точно
так же,  как открытие законов движения планет стало возможно  только  тогда,
когда  люди  отрешились от представления утвержденности земли" (12,  66-67).
Эта  мысль  о  законах  истории  была   важным   уточнением   положения   об
"исторических, общечеловеческих целях", которым подчиняются все (в том числе
и "великие") люди.  Появление этого  мотива  в  последних  частях  книги  не
осталось незамеченным современниками. "На месте предвечного определения мы с
удивлением видим законы истории,  эти pia desideria Бокля!..  - писал критик
Н.  Ахшарумов.  "Что это за метаморфоза? спрашивает мы себя. И неужели автор
воображает,  что это одно и то же?" (*)" В построении Толстого  эти  понятия
действительно имели сходный, почти тождественный смысл (**).

  (* Ахшарумов И.  "Война и мир",  сочинение гр. Толстого. Т. V // Всемирный
труд. 1869. No 3. С. 69. *)

  (** Ср.: Raleigh J. H. Tolstoy and the Ways of History. P. 220. **)

  Признание закономерности,  неизбежности исторических событий - т.  е.  то,
что  обычно определяется как исторический детерминизм,  - сближает философию
истории Толстого с философией Гегеля (*). Но еще существеннее различия между
ними.  Остановимся  пока на одном из них:  подчинив историю Мировому разуму,
Гегель, однако, сделал его воплощением "всемирно-исторических индивидуумов",
отводя им (например,  Наполеону) важнейшую роль в истории. Преклонение перед
государственной   властью   и   ее   носителями,   свойственное   Гегелю   и
ортодоксальным  гегельянцам,  было  совершенно  чуждо  Толстому.  Взгляд  на
исторических деятелей как на героев,  одаренных "особой силой души и  ума  и
называемой гениальностью",  абсурдна,  "ибо,  не говоря о людях-героях,  как
Наполеон,  о нравственных достоинствах которых мнения весьма  противоречивы,
история  показывает нам,  что ни Людовики ХI-е,  ни Меттернихи,  управлявшие
миллионами людей,  не имели никаких  особенных  свойств  силы  душевной,  а,
напротив,  были  по  большей  части  нравственно слабее каждого из миллионов
людей,  которыми они управляли". Не убедительно и представление, что "власть
есть   совокупность   воль  мисс,  перенесенная  выраженным  или  молчаливым
согласием на избранных массами правителей".  "Если власть есть  перенесенная
на правителя совокупность воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс?"
- спрашивал Толстой.  "Если не есть,  то почему Наполеон есть представитель?
Почему  Наполеон  III,  когда  его  поймали  в  Булони  (когда  он  был  еще
претендентом на престол Луи Бонапартом.  - Я.  Л.),  был преступник, а потом
были   преступники  те,  кто  его  поймал?..  При  международных  отношениях
переносится ли воля масс народа па своего завоевателя?  Воля массы  русского
народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска
в союзе с французами шли воевать против Австрии?" (12, 308-314).

  (* Ср.:  Рубинштейн М. Философия истории в романе "Война и мир" // Русская
мысль.  1911. Июль. С. 97; Скафтымов А. Образ Кутузова и философия истории в
романе Л.  Толстого "Война и мир" // Русская  литература.  1959.  No  2.  С.
81-87;  Громов П. О стиле Льва Толстого. "Диалектика души" в "Войне и мире".
Л., 1977. С. 374-385, 426-434. *)

  Все эти  вопросы  -  в  частности  вопрос  о  Пугачеве   -   были   весьма
многозначительны.  Перед нами,  очевидно,  отправной момент тех размышлений,
которые  дали  основание  Толстому  много  лет  спустя  говорить,  что   его
"отрицательное  отношение  к государству и власти" началось и установилось в
душе при написании "Войны и мира".  Никакого благоговения перед гегелевскими
"всемирно-историческими" личностями, носителями власти Толстой не испытывал.
"...В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки,  дающие
наименование событию, которые, так же, как ярлыки, менее всего имеют связи с
этим событием" (11,  7).  А отсюда и противопоставление,  данное в  Эпилоге,
истории  "отдельных лиц" истории "всех,  без одного исключения,  всех людей,
принимавших участие в событии" (12, 305,405).
  Интерес Толстого к "истории всех",  к массовым процессам, сближал его не с
Гегелем и гегельянцами,  а с Г.  Боклем.  О влиянии "Истории  цивилизации  в
Англии" Г. Бокля на "Войну и мир" писали не раз. Однако Б. Эйхенбаум отрицал
это влияние,  заявив,  что Бокль для Толстого - "источник  второстепенный  и
нехарактерный";  к  мнению  Эйхенбаума  присоединились  и другие авторы (*).
Однако Толстой высоко ценил Бокля,  характеризуя его как историка,  стоящего
"ближе всех к истине" (15, 222). Сущность этой истины заключалась, по мнению
Толстого,  в представлении об изменяемости  мира  и  изменении  человеческой
личности, об их подчинении определенным объективным законам. "С тех пор, как
сказано и доказано,  что количество рождений  или  преступлений  подчиняется
математическим     законам     и     что    известные    географические    и
политико-экономические условия определяют тот или иной образ правления...  с
тех пор уничтожились в сущности те основания, на которых строилась история",
- писал Толстой (12,  339), и это его замечание прямо перекликалось с идеями
Бокля,  начавшего  "Историю  цивилизации в Англии" рассуждениями о том,  что
статистика  убийств   и   самоубийств   свидетельствует   о   закономерности
исторических процессов (**). Развивая далее эту мысль, Толстой указывал, что
"если такой-то образ правления установился,  или  какое-то  движение  народа
совершилось   вследствие   таких-то   географических,   этнографических  или
экономических  условий,  то  воля  тех  людей,  которые  представляются  нам
установившими образ правлении или возбудившими движение народа, уже не мо