рест, сопутствовали следствию... определяли имена
и  списки раскулаченных,  лишенных голоса,  паспорта,  расстреливаемых" (*).
Одна из наиболее ярких фигур романа - бригадный комиссар Гетманов, секретарь
обкома, человек, обязанный карьерой тридцать седьмому году; фигурирует в нем
и ряд других подобных персонажей.  Гроссман писал,  что ни Гитлер, ни Сталин
не   определяли  хода  истории,  что  "великий  Сталин"  -  "раб  времени  и
обстоятельств,  смирившийся покорный слуга сегодняшнего  дня,  распахивающий
двери перед новым временем" (**).

  (* Гроссман Василий. Все течет... С. 59-71. *)

  (** Гроссман Василий. Жизнь и судьба. С. 788. **)

  Толстовская идея  исторической закономерности,  толстовское отрицание роли
"великих людей",  - все это ясно ощущается  в  последних  книгах  Гроссмана.
Вслед  за  Толстым  он  отвергал  представление  о  величии и "гениальности"
полководцев:  "Определение гениальности можно отнести лишь к людям,  которые
вносят  в  жизнь  новые идеи...  История битв показывает,  что полководцы не
вносят  новых  принципов  в  операции  по  прорыву  обороны,  преследования,
окружения, выматывания, - они применяют и используют принципы, известные еще
людям неандертальской  эры...  Нелегко  отрицать  значение  для  дела  войны
генерала,  руководящего сражением. Однако неверно объявлять генерала гением.
В отношении способного инженера-производственника  это  глупо,  в  отношении
генерала не только глупо, но и вредно, опасно" (*).

  (* Там же. С. 596-598. *)

  В какой-то  степени  следовал Толстому Гроссман и в своем споре с Гегелем.
Отвергая "благославляемое  Гегелем  добродушие  историков"  по  отношению  к
злодеям  (*),  автор  спрашивал:  "Прав  ли  Гегель?  - все ли действительно
разумно?  Действительно ли  бесчеловечное?  Разумно  ли  оно?"  Но  отвергая
Гегеля,   Гроссман  возвращался  к  его  идее  свободы  как  конечной  точке
исторического развития:  "Прогресс в основе своей есть прогресс человеческой
свободы...  У  человека,  совершившего  революцию  в  феврале  1917 года,  у
человека, создавшего по велению нового государства и небоскребы, и заводы, и
атомные котлы, нет другого исхода, кроме свободы" (**).

  (* Гроссман В. За правое дело. С. 408-409. *)

  (** Гроссман Василий. Все течет... С. 198. **)

  Тема борьбы  тотальной  несвободы  со  свободой  проходит  через авторские
рассуждения в романе "Жизнь и судьба" и в прямой форме  выражена  в  повести
"Все   течет..."  И  именно  "несвободу"  считает  автор  главной  сущностью
исторического  развития  России:  "Русское  развитие   обнаружило   страшное
существо  свое  -  оно  стало  развитием  несвободы.  Год от года все жестче
становилась крестьянская крепость, все таяло мужичье право на землю, а между
тем русская наука, техника, просвещение все росли и росли, сливаясь с ростом
русского  рабства...  Пора  понять  отгадчикам   России,   что   одно   лишь
тысячелетнее  рабство  создало  мистику  русской  души...  Да  в чем же она,
Господи,  эта всечеловеческая и всесоединяющая душа? Крепостная душа русской
души  живет  и  в  русской  вере,  и в русском неверии,  и в русском кротком
человеколюбии,  и в  русской  бесшабашности,  хулиганстве  и  удали...  и  в
ленинском насилии,  и в победах ленинского государства" (*).  Легко заметить
неубедительность этого утверждения.  На вопрос:  "Что же это,  действительно
именно  русский и только русский закон развития?" - Гроссман отвечал:  "Нет,
нет,  конечно".  Ведь  сам  он  убедительно  показывал  тождество   русского
советского   и   немецкого   фашистского   тоталитаризма,  писал,  что  идеи
"национального социализма" восприняли "Азия, Африка".

  (* Гроссман Василий. Жизнь и судьба. С. 378-384. *)

  Выделение темы русской "несвободы" определялось прежде всего тем,  что для
Гроссмана важнее всего была судьба России. Гитлеровский фашизм был побежден;
Китай мало интересовал Гроссмана.  Мучило его именно то,  что происходило на
родине,  где  тоталитарный социализм продолжал существовать и после Сталина.
Влияние Толстого на Гроссмана очевидно:  недаром одним из  наиболее  близких
автору  героев  романа  оказывается  толстовец  Иконников,  обрекший себя на
гибель в фашистском лагере.  Но и Иконников у Гроссмана приходит  к  выводу,
что  "небеса  пусты",  и  отказывается  от  веры  "найти  добро в Боге" (*).
Пессимизм Булгакова и  Тынянова  разделял  и  Гроссман:  "Где  пора  русской
свободной человеческой души?  Да когда же наступит она?  А может быть,  и не
будет ее, никогда не настанет" (**).

  (* Гроссман Василий. Все течет... С. 182-183. *)

  (** Там же. С. 181-183. **)

        "Единоборство с Толстым: Солженицын"

  "О Толстом писали,  что он - совесть России.  Я  не  знаю,  можно  ли  это
сказать о Солженицыне.  Но он - надежда России", - так заявил после выхода в
свет повести "В круге первом" Георгий Адамович  (*).  Параллель  "Толстой  -
Солженицын" возникала в критической литературе не раз (**).

  (* Цит.  по:  Померанцев  К.  Солженицын  -  знамение  нашего  времени  //
Континент. 1978. No 18, спец. приложение. С. 6. *)

  (** Например:  Feuer Kathrin В.  Solzhenitsyn and the Legacy  of  Tolstoy;
McCarthy Mary.  The Tolstoy Connection; Erlich Victor. Solzhenitsyn's Quest;
Feaer K. B. August 1914: Solzhenitsyn and Tolstoy // Aleksandr Solzhenitsyn:
Critical Essays and Documentary Materials / Ed.  by J.  B.  Dunlop, R. Haugh
and A.  Klimoff.  2nd ed.  N.  Y.;  London, 1973, 1975. P. 129-146, 332-355,
372-381;  Layton  Susan.  The  Mind  of  the Tyrant:  Tolstoy's Nicholas and
Solzhenicyn's Stalin // Slavic and East European Journal.  Fall 1979. V. 23,
N 3.  P.  479-490;  Krasnov V.  Wrestling with Lev Tolstoj:  War, Peace, and
Revolution in Aleksandr Solzhenitsyn's New August Chetyrnadsatogo //  Slavic
Review. Winter 1986. V. 45. P. 707-719. Ср. также: Alexander Sol- zhenitsyn.
An International Bibliography of Writings by and about Him  /  Comp.  D.  M.
Fiene. Ardis, Ann Arbor, 1973. Index of Names, P. 148. **)

  Александр Исаевич  Солженицын  вошел  в  литературу человеком с достаточно
резко, хотя и не окончательно определившимся мировоззрением. Стать писателем
он  мечтал  еще  до войны;  но его первые сочинения до нас не дошли;  и даже
ранние стихи и драматические сочинения Солженицына связаны с опытом войны  и
ареста на фронте и относятся ко времени не ранее 1950 г. (*), когда писателю
минуло тридцать лет (**).

  (* Ср.:  Scammell M.  Solzhenitsyn.  A. Biography. N. Y., London, 1972. P.
281-285. *)

  (** Сочинения Солженицына цитируются далее в тексте в скобках по изданиям:
Солженицын А.  1) В круге первом // Солженицын А. Собр. соч. Вермонт; Париж,
1978.  Т.  1 (КП,  1); Т. 2 (КП, 2); 2) Раковый корпус // Там же. 1979. Т. 4
(РК);  3) Бодался теленок с дубом.  YMCA-PRESS,  1975  (БТД);  4)  АРХИПЕЛАГ
ГУлаг.  YMCA-PRESS,  1973-1975. I-II (АГ, 1), III-IV (АГ, 2), V-VII (АГ, 3);
5)  Август  Четырнадцатого.  YMCA-PRESS,  1971  (АЧ);  6)  Красное   колесо.
YMCA-PBESS,  Вермонт;  Париж,  1984-1991. Узел I. Август Четырнадцатого, гл.
1-48 (КК,  I-1),  гл.  48-82 (КК,  I-2): Узел II. Октябрь Шестнадцатого, гл.
1-37 (KK,  II-1),  гл.  38-75 (KК,  II-2);  Узел III. Март Семнадцатого, гл.
1-170 (КК,  III-1),  гл.  171-353 (КК, III-2); Узел IV. Апрель Семнадцатого,
гл.   1-91  (КК,  IV-1),  гл.  92-186  (КК,  IV-2);  Пьесы  и  киносценарии.
YMCA-PRESS, 1981 (ПК). **)

  Наиболее ясное представление о юном Солженицыне - до войны,  на войне и  в
первые  месяцы ареста - дают его воспоминания в "Архипелаге Гулаге".  Даже в
1938  г.,  в  разгар  террора,  он,  по  собственным  словам,  ощущал   себя
правоверным   комсомольцем:  "Откуда  нам  знать  и  почему  нам  думать  об
арестах?..  Мы,  двадцатилетние, шагали в колонне ровесников Октября, и, как
ровесников,  нас  ожидало  самое светлое будущее" (АГ,  1,  l68-169).  Те же
взгляды сохранил Солженицын и в первой тюремной камере, уже на Лубянке: "Для
понимания  же  революции  мне  давно ничего не нужно,  кроме марксизма;  все
прочее,  что липло,  я отрубал и  отворачивался..."  {АГ,  3,  219).  Ленина
Солженицын чтил,  отвергал он только Сталина: именно за прикрыто-враждебные,
но легко расшифрованные высказывания о нем во фронтовых  письмах  он  и  был
арестован.  Что  поколебало убеждения Солженицына?  Определенную роль сыграл
здесь его сокамерник,  старый социал-демократ Анатолий Ильич Фастенко: "Видя
мою  восторженность,  он  настойчиво  и  не  один  раз  повторял мне:  "Вы -
математик,  вам  грешно  забывать  Декарта:  все  подвергай  сомнению!   Все
подвергай сомнению!" Как это - все? Ну, не все же! Мне казалось: я уже и так
достаточно подверг сомнению, довольно!" (АГ, 1, 202).
  Что же  из прежних воззрений Солженицын утратил в первую очередь?  Судя по
его лагерному творчеству,  - официальный  советский  патриотизм,  побудивший
Солженицына  пойти  добровольцем  в  Красную армию.  Будущий герой "Красного
колеса"  Воротынцев  появлялся  уже  в  пьесе  "Пленники"  ("Декабристы  без
декабря"), сочиненной Солженицыным частью устно в лагере Экибастуз, частью в
ссылке - в  Кок-Тереке.  Из  рассказа  Воротынцева  оказывается,  что  после
революции  всю  свою  жизнь  этот  офицер  воевал  против Советской России и
коммунизма - в Белой армии,  в Испании у Франко, в русских частях у Гитлера.
Смерть его,  предсказанная за много лет,  - это смерть на виселице в 1945 г.
(ПК,  152,  230). А между тем дороже всего для Воротынцева - Родина. Так что
же  такое  любовь  к  Родине,  патриотизм?  В  "Круге  первом" старик - дядя
Иннокентия Володина,  живущий анахоретом в Твери и не желающий иметь  ничего
общего с советской жизнью, напоминает племяннику слова Герцена: "где границы
патриотизма?  Почему  любовь  к  родине  надо   распространять   на   всякое
правительство?  Пособлять  ему и дальше губить народ?" (КП,  с.  83).  Уже в
"Архипелаге"   у   Солженицына   возникает   совершенно   неприемлемая   для
ортодоксального   русского   патриота   мысль:  о  благодетельности  военных
поражений:
  "Простая истина,  но  и  ее  надо  выстрадать:  благословенны  не победы в
войнах,  а поражения в них!  Победы нужны правительствам,  поражения нужны -
народу.  После побед хочется еще побед,  после поражения хочется свободы - и
обычно ее добиваются.  Поражения нужны народам,  как страдания и беды  нужны
отдельным  людям:  они  заставляют углубить внутреннюю жизнь,  - возвыситься
духовно.
  Полтавская победа  была  несчастьем для России:  она потянула за собой два
столетия великих напряжений,  разорений,  несвободы - и новых и новых  войн.
Полтавское  поражение  было  спасительно для шведов:  потеряв охоту воевать,
шведы стали самым процветающим и свободным народом в Европе.
  Мы настолько   привыкли   гордиться  нашей  победой  над  Наполеоном,  что
упускаем:  именно  благодаря  ей  освобождение  крестьян  не  произошло   на
полстолетия   раньше:   именно   благодаря   ей   укрепившийся  трон  разбил
декабристов.  (Французская же оккупация не была для России  реальностью.)  А
Крымская  война,  а  японская,  а  германская  - все приносили нам свободы и
революции" (АГ, 1, 277).
  Вспоминал ли Солженицын,  когда писал это,  слова Толстого в его статьях о
патриотизме, что "чувство это очень желательно и полезно для правительства и
для цельности государства",  что это "не что иное для правителей, как орудие
для достижения  властолюбивых  целей,  а  для  управляемых  -  отречение  от
человеческого достоинства..." (39,  52,  61-65)? Этого мы не знаем. Но когда
Солженицын заявляет,  что "правительства всех времен - отнюдь не  моралисты,
они никогда не сажали и не карали людей за что-нибудь,  они сажали и карали,
что бы не!", он повторяет идеи Толстого о всякой власти.
  Читая слова   Солженицына   о   том,   что,   "за   исключением  считанных
парламентских демократий в считанные  десятилетия,  вся  история  государств
есть  история переворотов и захватов власти",  мы,  естественно,  вспоминаем
слова Толстого об относительности права на власть Екатерины  II  и  Пугачева
(12,  308-314.)  Вполне  в  духе Толстого и рассуждения Солженицына о корнях
широко развитого в русском народе представления,  что во всяком деле  "важен
результат".  Солженицын ощущал корни таких воззрений не только в ненавистном
ему "нетерпеливом Учении", но и в национальных традициях:
  "Откуда это к нам пришло?
  Сперва -  от  славы наших знамен и от так называемой "чести нашей родины".
Мы душили,  секли и резали всех наших соседей,  расширялись - и в  отечестве
утверждалось: важен результат.
  Потом от  наших  Демидовых,  Кабаних  и  Цыбукиных.  Они  карабкались,  не
оглядываясь,  кому обламывают сапогами уши,  и все  прочней  утверждалось  в
когда-то богомольном прямодушном народе: важен результат" (АГ, 2, 596).
  В одном месте мы находим и прямую ссылку на Толстого:
  "Помните, что  писал  о  власти Толстой?  Иван Ильич занял такое служебное
положение,  при котором имел возможность погубить всякого человека, которого
хотел погубить!" (АГ, 1, 156). Имя Толстого, "царя нашей литературы" (АГ, 1,
229),  возникает в "Архипелаге" постоянно, но особенно интересна одна ссылка
на  него  - там,  где Солженицын упоминает о своих товарищах по заключению -
Ингале и Гаммерове.  Его собеседники упрекали Толстого  за  то,  что  он  не
учитывал  "мистической  и  организующей  роли" церкви,  отвергал "библейское
учение",  - и аргументы их явно производили  впечатление  на  автора.  Но  к
словам  своих  собеседников,  что,  "как  видим мы по сталинскому произволу,
историческая личность может быть всемогущей, а Толстой зубоскалил над этим",
писатель сделал примечание: "И в предтюремные и в тюремные годы я тоже долго
считал,   что   Сталин   придал   роковое   направление    ходу    советской
государственности.  Но вот Сталин тихо умер - и уже так ли намного изменился
курс корабля?  Какой отпечаток собственный,  личный он придал событиям - это
унылую  тупость,  самодурство,  самовосхваление.  А в остальном он точно шел
стопой в указанную ленинскую стопу..." (АГ,  1,  605).  Эта очень интересная
мысль  не  доведена здесь до конца:  считал ли Солженицын во время написания
"Архипелага",  что  не  Сталин,  а  Ленин "придал  роковое  направление ходу
советской   государственности",   или   он   полагал,  что  направление  это
определялось более глубокими причинами,  а Ленин, как и Сталин, дал ему лишь
некий индивидуальный отпечаток?
  Едва ли разделял Солженицын, даже в своих ранних работах, толстовскую идею
непротивления  злу  насилием.  Вполне  определенно  высказано  это  мнение в
"Августе Четырнадцатого",  где один из главных героев,  беседуя  с  Толстым,
выражает  сомнение  в  "силе  любви",  заложенной  в  человеке - особенно "в
современном  человеке",  и  хочет  "предусмотреть   какую-то   промежуточную
ступень",  "побудить  людей  ко  всеобщему  благожелательству" (АЧ,  23).  В
"Архипелаге  Гулаге"  Солженицын  замечал   по   поводу   толстовской   идеи
противоставления   политической   свободы,   как   чего-то  второстепенного,
"моральному усовершенствованию": "Конечно, не нужна свобода тому, у кого она
уже есть... Ясная Поляна была в то время открытым клубом мысли. А оцепили бы
ее в блокаду,  как ленинградскую квартиру Ахматовой... а прижали бы так, как
всех нас при Сталине...  - запросил бы тогда и Толстой политической свободы"
(АГ,  3, 95-96). В той же книге, рассказывая о повальных арестах 30-х годов,
Солженицын  задает  важнейший для него вопрос:  "Если бы во времена массовых
посадок, например в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы
не сидели по своим норкам,  млея от ужаса при каждом хлопке парадной двери и
шагах на лестнице,  - а поняли бы,  что терять им больше нечего,  и в  своих
передних бодро бы делали засады по несколько человек с топорами,  молотками,
кочергами,  с чем придется. Ведь заранее известно, что эти ночные картузы не
с  добрыми  намерениями  идут  -  так не ошибешься,  хряснув по душегубцу...
Несмотря на всю жажду Сталина - остановилась бы  проклятая  машина!" (АГ, 1,
26-27, прим. 4).
  Думал ли Александр Исаевич  о  том,  к  какому  историческому  примеру  он
невольно  обращается?  Русское освободительное движение,  сложившееся в 70-х
годах XIX в.,  отнюдь  не  стремилось  к  насильственной  деятельности.  Оно
складывалось  после  нечаевского  дела  -  и в прямой оппозиции к нечаевской
аморальности. Цель "Большого общества пропаганды" ("чайковцы") была мирной -
они   занимались   "хождением   в   народ"   для   пропаганды   "общинного",
безгосударственного строя,  имевшей много общего с идеями толстовства. Но их
вскоре же начали арестовывать,  сажать в тюрьмы, готовить "процесс-монстр" -
"процесс 193-х", ни один из обвиняемых по которому не был террористом. После
двухлетнего  предварительного  заключения  суд,  хотя и ведшийся без участия
присяжных,  не смог найти достаточных основании  для  осуждения  большинства
подсудимых  и ограничился (не освобождать же!) административной ссылкой ряда
из них.  И именно в ходе арестов,  связанных с этим процессом,  впервые было
оказано  насильственное  сопротивление  полиции,  аналогичное тому,  которое
хотел бы видеть  Солженицын  в  30-х  годах  XX  в.  Вынужденность  перехода
народников к террору отмечал и Толстой:
  "Нельзя запрещать людям высказывать друг другу  мысли  о  том,  как  лучше
устроиться. А одно это, до бомб, делали наши революционеры" (49, 81).
  Можно предполагать,  что  до  обращения  к  "Красному  колесу"  Солженицын
испытывал к народовольческому сопротивлению власти совсем иные чувства,  чем
впоследствии.  В "Круге первом" он рассказывал, как Сталин в 1937 г. зашел в
Музей революции,  "и в одном зале...  с порога прозревшими глазами увидел на
верху противоположной стены большие портреты Желябова и Перовской.  Их  лица
были открыты,  бесстрашны,  их взгляды неукротимы и каждого входящего звали:
"Убей тирана!"
  Как двумя  стрелами,  пораженный  в  гордо  двумя взглядами народовольцев,
Сталин тогда  откинулся,  захрипел,  закашлялся  я  в  кашле  пальцем  тряс,
показывая их портреты.
  Их сняли тотчас..." (КП,  1, 158).
  Но даже  сомневаясь  во  всеспасительности непротивления,  Солженицын в те
годы  воспринимал  моральное  учение   Толстого   как   идеал   человеческой
нравственности.
  Толстовская тема занимала  важное  место  и  в  "Раковом  корпусе".  Ефрем
Поддуев,  раковый больной,  обреченный на смерть,  в первый раз задумывается
над смыслом своей жизни - задумывается,  когда в руки ему  попадает  рассказ
Толстого "Чем люди живы!":
  "Не хотелось Ефрему ни ходить, ни говорить...
  - Вот - объявил он громко - Тут рассказ есть. Называется: "Чем люди живы?"
- И усмехнулся. Такой вопрос, кто ответит? - чем люди живы?"
  Соседи по палате отвечают по-разному.  Ответ Ефрема,  взятый из  рассказа:
"не  заботой  о  себе,  а любовью к другим",  - вызывает возмущение наиболее
влиятельного больного  -  заведующего  отделом  кадров  крупного  учреждения
Русанова:  "Лю-бо-вью!?  Не-ет,  это не наша мораль!.. Слушай, а кто все это
написал?" Ответ "Толстой" приводит его в недоумение:  он помнит лишь  одного
Толстого - депутата Верховного Совета,  автора "Хлеба". Но оказывается - это
не тот Толстой.
  "Ах, не то-т? - растянул Русанов с облегчением отчасти, а отчасти кривясь.
- А,  это другой... Это который зеркало русской революции, рисовые котлетки?
Так   сю-сюкалка   ваш   Толстой!   Он  во  многом,  оч-чень  во  многом  не
разбирался..." {РК, 101-108).
  Что значил  этот  "другой  Толстой"  для  Солженицына  в  первые  годы его
писательской  деятельности,  -  мы  узнаем  из  автобиографических   очерков
"Бодался   теленок   с   дубом".   Первый   из   этих   очерков   называется
"Писатель-подпольщик".  Говоря о том, что "у писателей, озабоченных правдой,
жизнь  никогда  проста  не бывала" и вспоминая в связи с этим Толстого,  чья
совесть