помощника-ассистента. Оба были молоды, оба в душе кляли шефа за
    самодурство, толкнувшее его на безумный переход через Сахару на
    верблюдах.
         К вечеру обещал показаться оазис. По словам
    проводника-бедуина, там их ждали отдых, вода и ночлег.
         Через каждые пятьсот метров сэр Чарльз неуклюже скатывался с
    верблюжьего горба в горячий песок, делал какие-то замеры, брал
    пробы песка и воздуха -- но чаще заставлял делать подобные
    процедуры своих ассистентов, которые нехотя подчинялись.
         Воздух был настолько сух и горяч, что готов был
    самовоспламениться, а от песка шЈл такой нестерпимый жар, что
    вода во флягах, казалось, вот-вот закипит. Ветра не было совсем,
    видимость была великолепная. И ни облачка.
         В три часа пополудни следовавший третьим в кавалькаде
    молодой человек по имени Ганс Маркус, взглянув случайно вверх,
    вдруг побледнел и с тревогой произнЈс:
         -- Господин Редлинг! Небо... падает!..
         Сэр Чарльз, не прекращавший брюзжания ни на минуту, ворчливо
    и назидательно, уткнувшись багровым, в крупных капельках едкого
    пота, носом в какие-то расчЈты, провозгласил:
         -- Небо, Маркус, упасть не может, ибо оно суть лишь
    кажущийся свод, а на деле -- атмосфера толщиной в десятки миль,
    то есть воздух. А воздух, как тебе известно, не падает. Это
    галлюцинации, Маркус. От жары. Хлебни из фляги, поможет. Мне тоже
    поначалу всякая чертовщина мерещилась, а потом привык -- и
    ничего; мираж, одним словом. ПройдЈт.
         А небо действительно приближалось...
         Полчаса спустя забеспокоился второй помощник Чарльза
    Редлинга, Виктор Зак.
         -- Неужели и у меня началось? -- прошептал он, с тревогой
    щурясь на солнце.
         Но вот заЈрзал и вечно невозмутимый бедуин. Он то и дело
    прикладывался к биноклю и оглядывал далЈкий горизонт, пытаясь
    найти там причину своего безотчЈтного волнения. В воздухе явно
    наблюдалось напряжение.
         Небо медленно опускалось на землю...
         ЕщЈ час спустя Чарльз Редлинг, оторвавшись наконец от своих
    дел, поднял глаза и замер с открытым ртом.
         -- Боже! -- прошептал он удивлЈнно. -- Оно и в самом деле --
    падает!
         Небесный свод теперь стремительно нЈсся вниз, сплющивая
    видимое пространство. Воздух стал тяжЈлым и густым, с трудом
    проникающим в человеческие лЈгкие. Было нестерпимо душно.
    Хотелось выть от тоски и ужаса, солнце сделалось кроваво-красным
    и пекло уже с удвоенной, утроенной, удесятерЈнной силой. Шерсть
    на верблюдах стала тлеть и слегка дымиться. Безумными глазами
    смотрел бедуин на корчащийся в судорогах мир и был теперь не
    величественно-бронзовым, как прежде, а мертвенно-голубым, с
    отливающей бледностью и лоснящейся жиром кожей. Кровавый пот
    выступил на лбу Чарльза Редлинга, кожа на суставах вдруг с
    треском лопнула.
         Небо падало, сокрушая примитивные законы классической
    физики... Четверо людей тряслись от ужаса, жадно хватая
    распахнутыми ртами вязкий, словно кисель, воздух, жуя его и
    глотая, не в состоянии вдохнуть, как ещЈ минуту назад. Зак вдруг
    истерически захохотал, но внезапный порыв огненного ветра сбросил
    его наземь, оборвав тем самым эти похожие на лай бешеного пса
    воющие звуки.
         -- Что это, Редлинг?! -- успел крикнуть Маркус, но тут же
    язык его лопнул и истЈк сукровицей на дымящуюся гриву верблюда.
    Волосы под пробковым шлемом лезли, падали и истлевали на лету, не
    достигнув ещЈ земли. Корабли пустыни, эти бедные животные,
    хрипели и тряслись под непомерной тяжестью взбесившейся
    атмосферы.
         А небо неудержимо неслось вниз, вниз, вниз -- искривляя
    пространство, время, материю...
         Люди, уже сошедшие с ума, пытались орать, выть, визжать, но
    их языки либо растекались тут же закипавшей жидкостью, либо вдруг
    ссыхались и превращались в порошок, -- они могли только мычать,
    тоскливо, протяжно, исступлЈнно. Одежда давно уже истлела на них,
    и теперь кожа струпьями слезала с их тел, обнажая чЈрные, в
    запЈкшейся крови, язвы. Глаза безумными пузырями ещЈ смотрели на
    мир, но уже не понимали его. ВсЈ гудело вокруг, вибрировало и
    металось -- но ветра не было. Ветра не было, потому что воздух
    был твЈрд, тяжЈл и неподвижен, как гранит. Внезапный призыв
    муэдзина пронЈсся над жЈлтым песком -- и смолк, словно
    одумавшись.
         Некогда бездонное, а теперь обретшее дно, ставшее твердью,
    но всЈ такое же голубое, кристально чистое, небо было совсем уже
    рядом. Вот оно, можно рукой коснуться...
         Оно упало, уйдя сквозь песок.
         Тишина, покой и безмолвие снизошли на землю. Ставший вдруг
    каменным монолитом песок нестерпимо блестел, сверкал, отражая
    ядовитый свет ярко-белого светила, жадно лижущего
    ультрафиолетовыми языками беззащитную и безжизненную пустыню.
    ЧЈрная, глубокая, вечная пустота, мерцающая редкими холодными
    звЈздами, висела над землЈй. Восемь скелетов -- четыре
    человеческих и четыре верблюжьих -- украшали каменный ландшафт
    матовыми костями. Одинокое, неведомо откуда взявшееся белое
    голубиное перо медленно падало, несмотря на глубокий вакуум, и
    печально кружилось, хотя ветра не было, над мЈртвой пустыней. Вот
    оно коснулось застывшего в неподвижности бархана и...
         Громовой голос, родившийся из пустоты, возвестил: "За грехи
    твои, человек!.."

                                   ЯВЬ
    Видение апокалипсиса...
         Это странное, наполненное ирреальным ужасом видение ввергло
    меня в какое-то мистическое возбуждение: словно бездна
    разверзлась вдруг под моими ногами, и я лечу в неЈ, лечу в
    вечность, в никуда -- и нет тому полЈту ни конца, ни границ. Но
    прошло мгновение (час? день? год?), и мрачное преддверие конца
    света покинуло меня, ушло на задний план, осело где-то в анналах
    моей памяти -- я словно прозрел. Свет истины внезапной вспышкой
    озарил мой разум, путь, на который толкнуло меня отчаяние,
    открылся мне во всей своей очевидности и ясности.

         Закрой глаза и смотри. (5)

    Сон вторгся в моЈ "я" как чЈтко осязаемая очевидность (или я стал
    частицей мира сна?), подобно гигантской волне, захлестнул меня
    всего, без остатка, смыв последние наносы внешнего мира, вызвал к
    жизни инобытие, воплотился в него, обрЈл статус высшей реальности
    (или реальность явила себя посредством сновидения?) -- я более не
    сомневался: избранный мною путь интраверта есть единственно
    истинный и единственно верный путь познания самого себя.
    Мистический опыт, пережитый мною во сне, облЈк во плоть ту мысль,
    которая до сего момента была лишь плодом умственных спекуляций.
         Откуда-то из глубин сознания всплыли слова того индийского
    пророка со священной Горы Аруначалы: нет различия между
    бодрствованием и сновидением, ибо оба эти состояния -- нереальны.
    Что ж, мудрец отринул и мир внешней реальности, и мир сновидений,
    и своЈ собственное "я" -- чтобы раствориться в Брахмане,
    Абсолюте, первичной недвойственной Реальности, которая и есть
    Истинная Природа человека. Он прошЈл весь путь до конца и постиг
    истину в еЈ первозданности. Не стану оспаривать его опыт, не
    стану подвергать сомнению его путь -- наши пути различны, хотя и
    берут начало в общей исходной точке. Слова мудреца обрели для
    меня иной смысл, наполнились иным содержанием, я вдруг постиг, на
    собственном опыте испытал, что реальность мира бодрствования и
    реальность мира сновидений -- реальности одного порядка, одного
    уровня значимости; возможно, они лишь тени той недвойственной
    Реальности, о которой твердит Махарши, -- но что мне до неЈ?
    какое мне дело до Абсолюта? Мир грЈз вполне устраивает меня в
    качестве среды обитания моего отверженного "я"; если же и этот
    мир когда-нибудь породит во мне чувство "обрыдлости", -- что ж,
    тогда, быть может, я продолжу свой путь и завершу его в священном
    Храме Господа Аруначалы. Как знать.
         А пока -- пока я понял (не понял -- постиг) одно: не внешний
    мир утратил свою реальность, а я утратил чувство реальности по
    отношению к нему; я отвернулся от него, дабы обрести не менее
    реальный, но куда более богатый мир сновидений -- и не
    раскаиваюсь в своЈм шаге. Обратный путь мне заказан, впереди же
    -- бесконечность...
         ...Визг телефонного звонка вырвал меня из моего "я"-бытия и
    швырнул в мир объектов. К горлу подкатила тошнота -- возвращение,
    даже на миг, было тягостным, болезненным, совершенно ненужным.
         Кажется, я вздрогнул. Откуда-то сзади, из-за миллиона
    световых лет, донЈсся ехидный басок:
         -- Спал? Ай, нехорошо! На рабочем-то месте? В разгар
    рабочего дня! Фи, как не стыдно!
         (Как же его... а, вспомнил! Вадим. Впрочем, уверенности у
    меня не было. Как и желания копаться в памяти).
         Телефон надрывался. Я судорожно сорвал трубку с аппарата.
         -- Галин? -- Голос шефа резанул по ушам подобно острому
    стилету. -- Зайди ко мне. Срочно.
         Гудки. Отбой. Я осторожно положил трубку -- и только тогда
    открыл глаза.
         Просторное помещение. Одна из ламп дневного освещения
    агонизирует, посылая в пространство предсмертный бред на языке
    Морзе. Двенадцать столов. Одиннадцать бесполых сотрудников
    имитируют бурную деятельность, яростно переписывая никому не
    нужную документацию и складируя исписанные листы в кипы никому не
    нужной готовой макулатуры. Двенадцатый -- я, Галин. Я на работе.
    Роюсь в своей памяти и извлекаю на свет Божий очередную
    информацию: я -- инженер. Этого вполне достаточно, чтобы
    определиться в пространственно-временном континууме мира
    объективной реальности. ОбречЈнной реальности.
         Не успел я переступить порог кабинета шефа, как в мою
    переносицу, всего на миг, упЈрся укоризненно-холодный взгляд.
         -- Садись, -- сухо кивнул шеф на стул возле своего
    стола-динозавра. Он с остервенением листал телефонный справочник.
    Шеф тоже неплохо умел имитировать бурную деятельность, когда того
    требовали обстоятельства. Похоже, сейчас обстоятельства того
    требовали. Я сел.
         Шеф отшвырнул справочник в сторону и поднял на меня глаза.
    Теперь в них таился едва сдерживаемый гнев.
         -- В каком состоянии эскизный проект Экспериментальной
    установки Р-2? -- спросил он официально.
         -- Проект? -- похоже, я удивился.
         -- Да, проект! -- Его вдруг прорвало. -- У тебя что, Галин,
    с памятью стало туго? Или ты бессрочную забастовку объявил?
    Может, ты болен, а, Галин? А, понял -- ты шпион!
         Он вскочил с кресла и стремительно зашагал по кабинету.
         -- Ты затесался, Галин, в наши дружные ряды, дабы подорвать
    работу ведущего отдела, так сказать, изнутри. Отвечай, Галин,
    затесался?! -- Он вдруг замер и вперил в меня
    внимательно-сострадательный взгляд; гнев его как-то разом иссяк.
    -- Послушай, Андрей, может быть, у тебя дома что-нибудь не так?
         Дома? Что значит -- дома? Ах да, каждому человеку
    свойственно иметь свой дом. Есть, наверное, он и у меня.
         Я пожал плечами. Как ему объяснить, что дом мой -- это я
    сам!
         Лицо шефа снова посуровело.
         -- Мне говорили, что ты связался с кришнаитами. Так? -- я
    снова пожал плечам. -- Хорошо. -- Он сел в кресло и снова
    принялся за телефонный справочник. Я для него больше не
    существовал. -- Можешь медитировать сколько хочешь, Галин, меня
    это более не интересует. Считаю своим долгом предупредить: со
    следующего месяца начнЈтся обещанное сокращение, и твоя
    кандидатура в списке стоит под номером первым. Иди.
         Боже, как он мне надоел! Единственное, что я хочу от людей,
    это чтобы меня оставили в покое. Ведь это так мало!
         Я встал и вышел. У самой двери обернулся и тихо сказал:
         -- Я не шпион.
         -- А? -- шеф удивлЈнно вскинул брови, но меня в кабинете уже
    не было.

                                   СОН
    Голан дЈрнулся, зашипел и стал надуваться. Серый, смрадный
    воздух со свистом вливался в его обмякшее тело, рождая в нЈм
    жизнь, биение пульса и живительную пустоту. ТяжЈлое, слипшееся
    веко единственного глаза приоткрылось, и сумрачный взгляд
    воскресшего объял видимый мир.
         -- Инкарнация! Инкарнация! -- в исступлении завизжала толпа
    у его ног.
         Голан вздохнул полной грудью и расправил затЈкшие плечи.
    Сжиженный аммиак потЈк по его жилам, жизнь снова вошла в это
    уродливое тело -- душа слилась со своей материальной оболочкой.
    Палач с длинной, остро отточенной металлической спицей в страхе
    попятился, оступился, скатился с эшафота на землю и, подгоняемый
    хохотом, гневными воплями, свистом и пинками, обратился в
    бегство.
         -- Инкарнация! Хвала Богу! -- неслось отовсюду.
         Голан, убийца и насильник, был казнЈн прилюдно, всенародно,
    но Господь вдохнул в него новую жизнь, вошЈл в него, слился с
    ним в нерасторжимое единство, стал им самим, и теперь Голан --
    Инкарнация Бога в посюстороннем материальном мире, Верховный
    Правитель, ибо миром правит Бог, только Бог, никто кроме Бога.
    Он -- претендент на престол, и место его -- во Дворце Каземата.
         Он спустился на землю и вошЈл в толпу. Толстуны визжали,
    брызгали слюной и изливали на Голана верноподданнические
    чувства, а круглые, туго накачанные животы их мерно колыхались в
    сумеречном вечернем свете, подпрыгивали, словно мячи, с глухими
    ударами бились друг о друга, деформировались, мялись, скрипели.
    Голан с ненавистью взирал на их мерзкие лоснящиеся рожи, ещЈ
    минуту назад обрЈкшие его на позорную смерть, а теперь готовые
    восхвалять Творца за ниспослание им Своей Инкарнации в его,
    Голана, образе.
         -- Свиньи, -- прошипел претендент с омерзением. -- Грязные,
    вонючие свиньи.
         Прямо перед ним приплясывал, захлЈбываясь от восторга,
    толстый, обрюзгший тип с заплаткой на брюхе и жрал Голана
    лезущим из орбиты единственным глазом.
         -- Вот ты! -- Голан ткнул в него пальцем. -- Повторяй: я --
    грязная свинья, пЈс шелудивый, презренный раб. Ну!
         Толстун, на которого пал выбор Верховного Правителя,
    осклабился, взвыл от восторга, завибрировал всем своим тучным
    телом и с готовностью повторил, потом повторил ещЈ раз, потом
    ещЈ, ещЈ и ещЈ...
         -- Хватит! -- рявкнул Голан и резким движением вонзил
    толстый длинный ноготь мизинца в его тугое брюхо. Тот испуганно
    затрепетал, заморгал, забулькал, стал неуклюже оседать, а из
    отверстия в брюхе тонкой струйкой, со свистом, окутывая стоявших
    рядом существ полупрозрачным белесым облачком, стал вырываться
    аммиак, унося с собой жизнь, тепло и пустоту. Тело обмякло,
    бесформенной оболочкой осело на пыльную землю и тут же было
    затоптано десятками ног.
         Новый взрыв верноподданнического восторга исторгся из сотен
    лужЈных глоток и потряс материальный мир. Верховный Правитель
    имел право карать или миловать своих вассалов, не испрашивая на
    то ничьей санкции.
         -- Хвала Верховному Правителю! Война! Святая война! Изъяви
    волю! О, Инкарнация!
         По законам материального мира, подвластного Господу, или
    Верховному Правителю, восходящая на престол Инкарнация должна
    объявить войну -- всЈ равно кому. Таков порядок. Достаточно
    указующего перста, чтобы изъявить монаршую волю и направить
    толпы покорных вассалов на смерть и победу. Голан знал это.
    Длинный указательный палец его средней руки взметнулся вверх, и
    Голан на мгновение замер, стоя у подножия эшафота -- того самого
    эшафота, где его, Голана, только что казнили. Мстительная
    усмешка искривила его фиолетовые губы, обнажив нестройный ряд
    редких гнилых зубов.
         -- Враг там! -- возвестил он, и толпа, грозно улюлюкая и
    хрипя, покатилась в ту сторону, куда указывал монарший перст,
    сметая всЈ на своЈм пути, сметая эшафот, сметая лЈгкий
    кустарник, сметая хлипкие деревянные постройки, растаскивая
    попутно колья и брЈвна и вооружаясь ими, взметая ввысь тучи
    голубовато-белесой пыли, клубы которой тенью ложились на
    багровое предзакатное солнце. И лишь три одинокие фигуры, три
    толстуна остались на опустевшем поле. В отличие от других, они
    были худы и тщедушны.
         -- Пацифисты?! -- прогремел Голан и радостно заржал,
    предвкушая расправу.
         -- Мы против убийства, -- сказал один из них, бесстрашно
    глядя в единственный глаз Правителя. -- Останови бойню, монарх.
         -- Война священна! Это закон, -- громогласно возвестил
    Голан, упиваясь властью. -- Или ты не согласен с законом,
    смерд?! Говори!
         -- Убивать грех, -- возразил толстун, становясь землистого
    цвета, -- и это высший закон. Спаси свой народ, монарх, отмени
    бойню.
         Момент настал. Вот оно, счастливое мгновение! Теперь Голан
    мог убивать открыто, не боясь кары, не страшась возмездия, на
    глазах у толпы, у всего мира, у всей Вселенной, ибо он --
    Инкарнация Господа, Верховный Правитель, Монарх-Самодержец и
    Высший Закон в едином лице. Он зловеще ухмыльнулся, занЈс
    среднюю руку над головой непокорного вассала-пацифиста, взмахнул
    длинным, остро отточенным ногтЈм и рассЈк толстуна надвое,
    словно саблей -- этот жест у него был отработан в совершенстве.
    Толстун обмяк и сдулся, выпустив в лицо Голану туманное облачко
    живительного аммиака.
         -- Псов надо учить, -- нравоучительно провозгласил
    удовлетворЈнный Голан, вдыхая жизнь поверженного бунтовщика, и
    грозно взглянул на тех двоих, что остались в живых. -- Ну, а вы
    тоже против святого убийства?
         Пацифисты задрожали, попятились, блея на ходу что-то в своЈ
    оправдание, потом разом повернулись и что было сил бросились
    наутЈк.
         -- То-то, -- подвЈл черту Голан. -- Вислоухий!
         Из ближайших кустов выкатился толстун с гнусной рожей и
    заржал.
         -- А здорово ты их, а, Голан? Лихо! Вот бы мне так
    научиться.
         Он вскочил на пустую бочку из-под маринованных сморчков и
    заплясал, вихляя массивным задом и цокая языком от блаженства.
         -- Вот потеха! Ты теперь Верховный Правитель! Ха-ха-ха!
    Умора!
         -- Сократись! -- гаркнул Голан. -- Пока я не проткнул твоЈ
    жирное брюхо!
         Физиономия Вислоухого удивлЈнно вытянулась.
         -- Ты чего, Голан? Ты что, забыл?
         -- Это ты забыл, смерд, что стоишь перед Инкарнацией
    Господа Бога, Верховным Правителем, Голаном Первым! Пади ниц,
    Вислоухий!
         Вислоухий медленно сполз с бочки и испуганно округлил
    единственный глаз,
         -- Голан, ты что?.. -- шЈпотом спросил он.
         -- Ниц!! Ну! -- взревел Голан, и Вислоухий бухнулся в
    голубую пыль. -- Так-то. Будешь послушен -- сделаю своей Тенью.
    Понял?
         -- Понял, мой Повелитель.
         -- Тогда -- во Дворец!
         Голан влез в бочку. Вислоухий повалил еЈ на бок и покатил
    на восток, пыхтя, кряхтя и отдуваясь. Неожиданная спесь старого
    друга и сообщника чрезвычайно удручали его. Но стать Тенью не
    мог мечтать он даже в лучших своих снах.
         Из-за холма вылетела группа всадников и в один миг окружила
    Повелителя и его Тень.
         -- Кто? -- рванул лужЈную глотку глава разъезда.
         -- Верховный Повелитель материального мира, -- испуганно
    молвил Вислоухий и дрожащим пальцем указал на бочку.
         Голан неуклюже выскочил из бочки и надменно воззрился на
    главного всадн