ожет, бытие бессмертной души в мире
   внешних объектов сопряжено с инобытием вечного сна в мире
   внутреннего "я"? И единство то нерасчленимо? Ибо свет возможен
   только как противоположность тьмы...
        Все мы ходим под Богом. Под нашим, общим Богом. И судя по
   тому, что мир погряз в пороке, зле и страданиях, наш Бог ещЈ не
   умер. Сновидения -- лишь эпизоды в Его жизни, ещЈ недосуг Ему
   обратить Свой божественный лик -- навечно, а не время от времени
   -- к единственному Своему творению. Лишь со смертью Его приидет на
   землю истинное Царствие Божие.
        Лишь смерть способна соединить Меня, Бога, с миром Моих грЈз
   -- на веки вечные. Может быть, тогда мир-сон приоткроет Мне тайны
   свои?..
        Дикая мысль вздыбилась в моЈм мозгу: входя в мир сновидений,
   не встречу ли я там Бога, как одно из своих творений?
        Лента МЈбиуса....

                                   СОН
    В полдень монарший указ был обнародован, а уже к вечеру во Дворец
    Каземата потянулись толпы оговоренных в указе лиц: кто
    добровольно, кто -- под усиленной стражей. Голан Первый
    величественно восседал на троне, справа от него мельтешил
    Вислоухий, полукругом вокруг трона расположились вновь избранные
    высшие сановники государства. В руках Голан нетерпеливо вертел
    титановую спицу. Вскоре Палата Церемоний наполнилась толпой
    явившихся пред светлое око монарха толстунов, вызванных для
    расправы. Огромный зал не мог вместить всех, и потому большая их
    часть осталась ждать своей участи вне Палаты. Изловленный у самых
    границ Империи бывший монарх и кучка его приспешников жались в
    тени громадной колонны слева от трона. Чуть поодаль сгрудились
    мрачные анархисты, вызывающе вели себя коммунисты, смело смотрели
    в глаза монарху пацифисты. Судейские чиновники испуганно
    озирались по сторонам, не ведая грядущего; их напудренные парики
    и чЈрные мантии казались жалким и бутафорскими. Десятка два
    палачей невозмутимо, скрестив руки на груди, стояли у самых
    дверей в залу. Вход в Палату Церемоний охранял усиленный наряд
    дворцовой стражи.
         Голан поднялся и обвЈл толпу надменным взглядом.
         -- С сего дня, -- прогремел его голос под сводами зала, --
    я, Голан Первый, сам намерен вершить суд в моЈм государстве. Я --
    единственный Верховный Судья!
         -- Но, сир, есть же закон... -- неуверенно возразил было
    один из судейских.
         -- Закон -- это я, -- возвестил Голан, -- и нет закона
    высшего для моих подданных. А посему любой суд, помимо моего,
    отныне незаконен. -- Он сделал знак судейским чиновникам
    приблизиться; те безропотно повиновались. -- Вы подлежите смерти
    как вредные для монархии элементы, и карать вас буду я!
         Судейские затряслись, кто-то грохнулся в обморок. Голан
    приблизился к первому из них, занЈс над ним титановую спицу и
    глубоко вонзил в тело несчастного.
         -- На, получай!
         Мрачная улыбка искривила его губы. Судейский обмяк,
    пронзЈнный насквозь, лЈгкое облачко аммиака зависло над местом
    казни. Голан подошЈл ко второму -- и та же процедура повторилась
    вновь. В зале стояла мЈртвая тишина, и лишь изредка роптал
    кое-кто из оппозиционеров. Более часа расправлялся монарх с
    судейским чиновниками, и вот последний из них пал жертвой
    монаршей кары. По сигналу Вислоухого стражники тут же выволокли
    груду мешкообразных тел в чЈрных мантиях вон.
         -- Теперь черЈд палачей, -- объявил Голан, разминая уставшую
    кисть. -- Подходите по одному.
         Палачей было значительно меньше, и держались они куда
    спокойнее судейских: видимо, привычка к чужой смерти сделала их
    нечувствительными к смерти собственной. Они подчинились
    безропотно, молча.
         Голан с уважением оглядел шеренгу палачей. МимолЈтная тень
    сожаления, вызванная чувством профессиональной солидарности -- и
    Голан, и палачи были убийцами, каждый в своЈм роде, -- на миг
    мелькнула в его единственном глазе, но только на миг: уже в
    следующую секунду взгляд его окреп, посуровел, губы плотно
    сжались.
         -- Вы мне больше не нужны.
         Палачи умирали молча, со скрещенными на груди руками. До
    самого последнего вздоха ими владела полнейшая апатия.
         Но вот и их тела были убраны из Палаты.
         -- Теперь ты! -- Голан ткнул спицей в сторону бывшего
    монарха. -- И все вы! -- Он сделал широкий жест остриЈм,
    охватывая всех его приспешников. -- Живее!
         -- Нет! -- завопил бывший монарх. -- Я жить хочу! Слышишь,
    жить!
         -- Такова моя воля, -- тихо, но отчЈтливо произнЈс Голан. --
    Не заставляй меня ждать, смерд.
         Бывший монарх упал на пол и забился в истерике. Двое
    стражников подхватили его под руки и подтащили к ногам грозного
    Повелителя.
         -- Не-е-ет! -- заорал обречЈнный, выпучив от ужаса
    единственный глаз.
         -- Да! -- словно ударил Голан и воткнул в него спицу.
         Бывшие сановники не заставили себя долго ждать и понуро
    потянулись к трону.
         Вислоухий от души наслаждался этим зрелищем, широкая
    сладострастная гримаса не сходила с его ухмыляющейся лоснящейся
    рожи; тенью скользил он за своим Повелителем, действием
    оправдывая свой высокий чин.
         Покончив с бывшим монархом и его приспешниками, Голан
    обратил свой божественный взор на многочисленную оппозицию. Их
    здесь было большинство, и они-то как раз вызывали наибольшую
    ненависть Верховного Правителя, ибо смели быть непокорными ему,
    Голану Первому.
         -- Что ж, перейдЈм к главному пункту нашей сегодняшней
    программы, -- усмехнулся он, и единственный его глаз злобно,
    торжествующе заблестел. -- Есть добровольцы?
         -- Есть! -- крикнул молодой анархист и отважно выступил
    вперЈд.
         -- Вот как? -- Голан удивлЈнно вскинул бровь. -- Что ж,
    подходи.
         -- У него бомба! -- взвизгнул Вислоухий и опрометью нырнул
    под трон.
         Быстрым движением смельчак-анархист выхватил из-за спины
    ручную гранату, замахнулся, но... Ближайший к нему стражник
    оказался проворнее его; словно тигр, бросился он на молодого
    террориста, выхватил из его рук гранату и швырнул в окно. Спустя
    секунду-другую с улицы донЈсся взрыв, посыпались цветные оконные
    витражи. Скрученный анархист был доставлен к ногам монарха. По
    Палате пронеслась волна смятения и запоздалого ужаса...
         -- Та-ак, -- протянул Голан, умело скрывая дрожь в голосе.
    Лицо его посерело, глаз налился краснотой. -- Ты смел, но глуп,
    молокосос, смел, потому что поднял руку на своего государя, глуп,
    потому что обрЈк на смерть не только себя самого, но и всю свою
    вонючую родню. Доставить ко мне родственников этого мерзавца! --
    рявкнул он, обращая к стражникам грозный свой лик. Потом с силой
    всадил в отважного анархиста свою смертоносную спицу. -- На,
    получай, щенок!
         Теперь дело пошло быстрее. Ночь была на исходе, Голан явно
    устал, рука плохо повиновалась ему. Чувства притупились, смерть
    врагов пресытила его сверх всякой меры, да и шок от неудавшегося
    покушения на его царственную особу дал о себе знать: нервы его
    были на пределе. Вислоухий ходил за ним, поминутно спотыкаясь и
    откровенно зевая. А толпа врагов тем временем редела всЈ больше и
    больше. Уже в преддверии Палаты Церемоний было пусто, все
    оставшиеся в живых без труда разместились в центре залы, теснимые
    от стен стражей. ОбречЈнные на смерть роптали теперь во весь
    голос, они тоже устали, устали ждать своей очереди, и грядущая
    смерть уже казалась им избавлением. Они откровенно клеймили
    Голана бранными словами, называли его диктатором, тираном,
    узурпатором, убийцей, садистом-шизофреником, растлителем
    малолетних и похотливым котом. Они смотрели ему прямо в лицо, не
    скрывая своей ненависти и презрения -- Голан лишь хохотал им в
    ответ и крикунов приканчивал первыми. Последним пал старый
    коммунист, перед кончиной пообещавший вздернуть всю эту дворцовую
    мразь на сотнях виселиц.
         Впрочем, осталось ещЈ несколько толстунов -- тот самый
    конный разъезд, посмевший накануне подвергнуть сомнению
    божественность Верховного Правителя и не пасть пред ним ниц по
    первому же его повелению. Все они тряслись от страха и жалобно
    скулили.
         -- Пощади нас, Повелитель! -- возопил глава разъезда,
    бухнувшись перед ним на колени; остальные не раздумывая
    последовали его примеру. -- Туман неведения застлал глаза наши в
    тот роковой для нас час, когда ты, о Великий, с триумфом въезжал
    в столицу нашего благословенного государства. Пощади!
         -- Пощадить, что ли? -- с полувопросом обернулся Голан к
    засыпающему на ходу Вислоухому. Ему надоело карать, но и миловать
    он не умел.
         -- Пощадить, -- кивнул Вислоухий машинально.
         -- А, так ты вступаешься за этих псов? -- заорал монарх и
    пнул Тень так, что тот врезался в гущу полусонных сановников. --
    Ну нет, теперь-то им пощады ни за что не будет.
         Ослабевшей рукой вонзал он спицу в тугие покорные тела
    солдат; стражники следом выволакивали сдувшиеся безжизненные
    мешки из зала.
         -- ВсЈ, с крамолой в Империи покончено. Раз и навсегда. --
    Он в бессилии плюхнулся на трон. -- Уйдите все. Тень, останься.
         Когда сановники, шатаясь и похрапывая на ходу, покинули
    Палату Церемоний, Голан ухватил Вислоухого за нос и притянул его
    к себе.
         -- А теперь, Вислоухий, двинем в Камеру Жизни. В глотке
    пересохло так, словно там кирпичи обжигали.
         Вислоухий визгливо заржал, сонная одурь мигом слетела с
    него.
         -- Дело говоришь, Голан. Вот только... -- он замялся.
         -- Опять?! -- загремел монарх сурово.
         Слуга кивнул и виновато развЈл руками.
         -- Физиология моего организма настоятельно требует... --
    начал было он.
         -- Заткнись, засранец, -- рявкнул Голан и устало махнул
    рукой. -- Ладно, валяй, только отойди в сторонку. Не выношу вида
    твоего жирного зада...
         Утром следующего дня Голан снова очухался первым, но будить
    Вислоухого не стал. Перешагнув через распростЈртое у порога тело
    слуги, он покинул Камеру Жизни. Сегодня Тень ему была не нужна.
         Сегодня путь его лежал на Кладбище Заброшенных Душ.

                                   ЯВЬ
    Наконец-то я нашЈл нужное слово!
         Фридмон.
         Фридмон -- размером с ничто, если смотреть на него снаружи,
    и становящийся бесконечностью для того, кто оказывается внутри.
    Целый мир сокрыт в нЈм, оставаясь невидимым для поверхностного,
    незрячего взгляда слепца -- и взрывающийся мириадами звЈздных
    галактик для нашедшего путь к его сердцу, ключ к его тайнам. Наш
    мир, гигантский мир внешних объектов -- тот же фридмон для тех,
    кто находится вне его. Для Бога, пока он не спит.
         Каждый из нас носит в себе такой фридмон, свой фридмон. Имя
    тому Фридмону -- сон. Погружаясь в мир сновидений, человек
    врывается в свой фридмон и становится частью его, плоть от плоти
    его, но уже не фридмона, а мира иного -- нового, бесконечного,
    грандиозного, необъятного, вечного. Прежний же, покинутый мир
    сжимается в ничто и сам становится фридмоном -- до тех пор, пока
    обратный процесс не ввергнет человеческое "я" в состояние
    бодрствования. Периодичность подобных "путешествий" обычно равна
    земным суткам и определяется психофизиологической природой
    телесной составляющей человеческого существа. Покидая внешний
    мир, человек оставляет в нЈм своЈ тело, которое продолжает
    функционировать подобно заведЈнным часам. Когда же завод
    иссякает, "я" воссоединяется с телом -- человек пробуждается.
         Таким образом, внешний мир постоянно держит нас в тисках
    необходимости -- необходимости возвращения. Отпуская в
    "путешествие" по мирам иным человеческое "я", он берЈт в залог
    его тело -- и ждЈт своего часа, чтобы востребовать обратно то,
    что считает принадлежащим себе по праву. И лишь смерть приносит
    освобождение от этой тягостной, неумолимой зависимости.

         Рука смерти подобна руке патриция,
              разящей, но и дарующей освобождение. (13)

    Освобождение!
         Какое верное слово. Когда-то, ещЈ до обращения, я считал,
    что смерть есть освобождение от жизни, теперь же понял: нет,
    смерть -- это освобождение для жизни, для вечной жизни в мире
    сновидений, в мире-фридмоне, в котором становишься истинным
    Богом.
         Тот, иной, мир наполнен иными существами, подобным людям
    или, наоборот, на людей совершенно непохожими -- постичь ли нам
    его отсюда, из-вне? -- и каждое такое существо несЈт в себе свой
    фридмон, в который оно погружается, когда отходит ко сну. Каждое
    творит во сне целый мир, творя же -- становится его Богом. Есть
    ли предел череде таких миров-фридмонов? Скольких Богов творю я
    во сне? Полчища... легионы...
         Некто, сотворЈнный мною в процессе сна, погружается в свой
    фридмон, в свой сон, -- и вдруг оказывается во внешнем для меня
    мире объективной реальности -- возможно ли это? Вряд ли: твари в
    мир Бога путь закрыт. Царствие Божие ожидает еЈ, тварь, не на
    небесах, внешних по отношению к еЈ миру-фридмону, а
    непосредственно в еЈ мире-фридмоне -- но лишь после того, так
    Бог умрЈт. Не она поднимется ко Мне, а Я спущусь к ней,
    переступив черту собственной смерти. Но Я ещЈ не умер -- и
    потому обречЈн влачить существование полу-бога, полу-человека.
         Я постиг одну важную истину: система фридмонов подчинена
    строгой иерархии. Обладая своим собственным фридмоном, я в то же
    самое время есть часть другого фридмона, владельцем и творцом
    которого является Господь Бог. Но и Он в свою очередь всего лишь
    песчинка в безбрежном море таких же песчинок, над которыми
    господствует иной, высший Бог. Эту цепочку можно продлить в обе
    стороны до бесконечности...
         А не смыкается ли та цепочка в кольцо? И не сотворЈн ли
    Бог, в конечном итоге, собственным творением? Творение творца
    есть творец своего творца -- где же искать первопричину?
    Извечный вопрос о яйце и курице...
         ...удар по плечу. Я мгновенно захлопнул свой фридмон и
    запрятал его как можно глубже -- внешний мир снова вторгался в
    моЈ уединение. Обернулся.
         Лысыватый субъект в очках пританцовывал прямо передо мной и
    широко улыбался.
         -- Андрюха! -- воскликнул он радостно, порывисто хватая
    меня за руку. -- Вот уж кого не ожидал встретить!
         Я молча наблюдал за ним. Субъект не вызывал у меня никаких
    чувств, кроме раздражения. Я даже не пытался понять, имел ли он
    ко мне какое-нибудь отношение в прошлом. В том прошлом, в
    котором я был всего лишь человеком.
         Его распирало от удовольствия и радости. Слепец! Сказать ли
    ему, что он тоже -- Господь Бог?
         -- Где ты сейчас обитаешь? Небось, большим человеком стал?
    -- Он напирал на меня, словно танк.
         Я пожал плечами.
         -- Что, неужели не повезло? -- Он сочувственно округлил
    глаза, и мощные линзы его очков округлились вдесятеро. -- ВсЈ
    также прозябаешь в своей конторе? Простым инженером?
         -- Простым инженером, -- эхом отозвался я, надеясь, что он
    скорее отвяжется, если узнает правду. Но надеждам моим не
    суждено было сбыться.
         -- Вот невезуха-то, -- он покачал головой, и очки его
    заволокло туманом сострадания и жалости. -- А я, брат, в
    начальники выбился, отделом руковожу! Так-то. А помнишь, как я у
    тебя сопромат списывал? -- Он заговорщически подмигнул и слегка
    двинул меня плечом.
         "А я стал Богом", -- чуть было не брякнул я, но вовремя
    спохватился. Зачем? Зачем пробуждать в людях смятение и зависть?
    Опыт, который я обрЈл в сновидениях, не даЈтся в беседе с
    забытым однокашником. Пусть уж остаЈтся в неведении -- и до
    потери пульса упивается сознанием собственного величия, которое
    соизмеримо для него с должностью начальника какого-то там
    отдела... РождЈнный ползать, так сказать...
         -- Помню, -- сказал я безжизненно, хотя даже понятия не
    имел, что такое сопромат.
         -- Да что с тобой, Андрей? -- Он озабоченно заглянул мне в
    глаза и перестал улыбаться. -- Ты словно неживой какой-то.
         Проницательности ему не занимать. Ведь я, действительно, не
    живу, пока обитаю в чуждом мне мире.
         Я молча скучал и ждал, когда он от меня отвяжется.
         Кажется, он начал что-то понимать. Как-то весь обмяк,
    ссутулился, померк.
         -- Ладно, Андрюха, я пойду, -- пробормотал он неловко,
    глядя куда-то в сторону, -- дела, знаешь ли... -- Он торопливо
    сунул мне ладонь и уже на ходу бросил: -- Звони. Телефон тот же.
         Я остался один. Люди однообразным серым потоком обтекали
    меня с обеих сторон, пытаясь вовлечь в вязкую уличную толчею.
    Боги. Десятки, сотни, тысячи незрячих Богов...
         Я -- один в безбрежной человеческой пустыне. Единственный
    прозревший Бог, не желающий более быть человеком.
         И вновь устремил я взор в недра собственного "я", пытаясь
    отыскать взлелеянный мною фридмон.
         Надорвалась, треснула вдруг плотная завеса в моей памяти, и
    прошлое, это проклятое прошлое, выплеснулось наружу отчЈтливыми
    образами.
         Я вспомнил: это был СерЈга Малахов, непроходимый троечник и
    мой лучший друг в бытность мою (и его) студентом...
    энергетического? кажется, энергетического института. И он
    действительно списывал у меня сопромат. Что-то похожее на
    ностальгию стиснуло сердце. Не отпускает, держит внешний мир,
    противится моему бегству...
         Прошлое наползает, цепляется друг за друга, тянет за собой
    всЈ новые и новые воспоминания. Призраки минувшего -- так,
    кажется, это называется... ЕщЈ одна завеса спала с моего
    "архива": я женат, у меня две дочери. Так-то. Это уже не
    прошлое, это -- настоящее.
         А недавно у меня родился сын.
         Или ещЈ одна дочь?
         Неважно.
         Ибо впереди -- будущее. Вечность. Мир-фридмон.
    Боговоплощение... ...Чистый, девственно-белый лист бумаги. На
    нЈм -- ни точки, ни чЈрточки, ни единого штриха. Это -- прообраз
    будущего фридмона, заготовка, ещЈ не раскрытая возможность,
    идея. Это ничто. Меня ещЈ нет, я только в проекте, но я буду, я
    обязательно буду, моЈ появление на свет предопределено как
    законами природы, так и законами причинности. МоЈ будущее
    рождение -- тоже возможность, но возможность единственная,
    неизбежная, детерминированная всем ходом того, что именуется
    "прошлым". Я уже "почти" есть.
         И вот я становлюсь Человеком. Но лист бумаги всЈ ещЈ чист
    -- фридмон ещЈ не сотворЈн. Проходит час, два, день, три дня,
    неделя... Когда новорождЈнному начинают сниться сны? Пусть в
    первую же ночь я увижу свой первый сон. Вот он -- миг! Рождается
    новый мир, мир-фридмон, несовершенный, примитивный, едва-едва
    заметный -- но он уже есть, этот мир, он уже начал быть!
    Следующий сон продолжает творение, наполняет мир-фридмон новым
    содержанием -- и так до тех пор, пока нескончаемая череда снов
    не сольЈтся в один-единственный "вечный сон".
         Знакомая картина? ЕщЈ бы! Книга Бытия толкует сотворение
    мира примерно в тех же выражениях. "Сначала Бог сотворил небо и
    землю". "Сначала" -- значит в первый раз; младенец творит свои
    "небо и землю" в первом же сновидении. Господь Бог, согласно
    Писанию, создаЈт мир на протяжении семи дней, то есть не сразу,