сторон. Именно в точке касания возможно сопоставление
    наблюдателем обоих временных потоков, но поскольку сопоставление
    производится поверхностно, без подведения определЈнной
    теоретической базы под наблюдаемое явление, природа последнего
    понимается превратно, а чаще всего не понимается вовсе. Результат
    тот же: парадокс и абсурд. Пробуждение сновидца пресекает
    дальнейшее взаимовлияние временных потоков, абсурдность и
    противоестественность ситуации исчезает, остаЈтся лишь память о
    ней, но это вовсе не значит, что временные потоки, или хотя бы
    один из них, иссякли. Нет, ничего подобного не происходит, время
    продолжает своЈ движение в каждом из миров, подчиняясь каждое
    своему закону.
         Обе версии не исключают, а дополняют друг друга, делают
    картину "междумирья" более сложной, объЈмной, более полной.
    Противоречия между ними нет, ибо в основу обоих версий положено
    несоответствие законов движения времЈн в мире яви и мире сна.
    Таким образом, никакого нарушения закона причинности здесь нет и
    в помине.
         Предвосхищение сновидением некоего события внешнего мира --
    не единственный случай взаимодействия времЈн. Существование вещих
    снов прекрасно подтверждает версию о противоположно направленных
    временных потоках, один из которых течЈт из прошлого в будущее, а
    второй -- из будущего в прошлое, (разумеется, понятия "будущее" и
    "прошлое" следует понимать относительно, в привязке к какому-либо
    одному из потоков). Правда, в случае с вещими снами временные
    потоки не соприкасаются, то есть не имеют так называемой точки
    касания, и, тем не менее, корреляция между ними здесь налицо:
    нечто, происшедшее во сне, в той или иной форме сбывается наяву.
         Современная психология однозначно считает, что сновидение
    есть отражение тех или иных процессов, имевших место во внешнем
    мире. Отвергая эту точку зрения, я, тем не менее, оставлял за
    словом "отражение" право на существование. Почему, хотя бы во имя
    справедливости, не сделать следующее допущение: не сновидение
    есть отражение яви, а, напротив, явь есть отражение сновидения?
    Разве весь ход предшествующих умозаключений не свидетельствует о
    правомерности подобного допущения?
         Тем не менее я оставлю за внешним миром право на
    самостоятельность и суверенитет. Но при этом сделаю оговорку: тем
    же правом должен обладать и мир сновидений. Оба мира реальны и
    равноправны, каждый живЈт по своим внутренним законам, и
    единственным связующим звеном между ними является сновидец, ибо в
    момент сна он существует одновременно как бы в двух параллельных
    мирах. Лишь смерть освобождает его от этой двойственности и
    неопределЈнности. Душа после смерти -- я понял это вдруг со всей
    очевидностью -- навсегда покидает внешний мир и полностью
    погружается в мир сновидений. Мир сновидений, ею же самою
    сотворЈнный и становящийся еЈ единственной и последней
    обителью... ...Я ставлю точку. Довольно. Пальцы затекли от
    долгого напряжения, исписанные листы в беспорядке разметались по
    столу, в тЈмное окно рвЈтся ночь. Что-то вроде мыслительной
    горячки толкнуло меня к письменному столу несколько часов назад,
    и весь этот сумбурный сонм мыслей воплотился в бумагу, обрЈл
    стройность и наукообразную холодность. Нечто подобное суеверию
    влечЈт меня браться за перо -- я чувствую, что обязан завершить
    свои записи, прежде чем уйду навсегда.
         Уйду...
         Решение уйти зрело в моей душе исподволь, постепенно, и вот
    оно принято, принято окончательно и бесповоротно. Теперь я знаю,
    что ждЈт меня там, впереди, будущее определилось со всей ясностью
    и отчЈтливостью, и будущее то связано для меня с миром
    сновидений. Хватит неопределЈнностей! Пора становиться Богом.
         Старый письменный стол, две-три дешЈвые шариковые ручки,
    кипа пожелтевшей бумаги да видавшая виды настольная лампа -- вот,
    пожалуй, и всЈ, что связывает меня ещЈ с внешним миром объектов.
    Этот скудный набор предметов пока что необходим мне, но и он
    скоро обратится в обременительную и досадную помеху моего
    "я"-бытия. Вот только поставлю последнюю точку...
         Забвение... Полное, абсолютное забвение прошлого -- во имя
    удивительного грядущего.
         Я готов поставить последнюю точку. Теперь готов. Смерть
    более не страшит меня, ибо она -- лишь трамплин для начала новой,
    вечной жизни. Последняя точка... Рука моя зависает над
    исписанными мелкими каракулями листами бумаги...

                                   СОН
    Мы сидели у костра и грызли грязные ногти. Ночная тайга кишела
    тысячами тварей, из кустов неслось сопение и кряхтение, кто-то
    возился во тьме, перешЈптывался и тихонько похохатывал. Лес
    превратился в тысячеглазое ленивое чудовище, и вся тысяча его
    глаз устремлена была на нас -- на меня и Отрывателя Голов.
         -- Шарахнуть бы по этой нечисти из огнемЈта, -- зло
    проворчал Отрыватель Голов и с досадой сплюнул в котелок с
    кипящим варевом. -- Подбрось-ка хворосту в огонь, Гил.
         Я повиновался. Я всегда был послушен Отрывателю Голов.
         Из кустов на карачках выползла необъятных размеров рыхлая
    дама в кокошнике и с портупеей на мощном торсе.
         -- Разрешите присоседиться, ребятки? -- проворковала она
    грудным баском.
         -- Не имеете права, -- отрезал Отрыватель Голов и потянулся
    за топором. -- Стерва, -- добавил он с чувством.
         Я поднялся: не любил я подобных сцен. Дама тем временем
    жадно уплетала содержимое котелка и повизгивала от кайфа.
         Сделав два шага от костра, я тут же окунулся в кромешную
    тьму. Кто-то щЈлкнул меня по носу и глумливо заржал. Со всех
    сторон до меня доносилось довольное фырканье и сладострастный
    скулЈж.
         -- Не боишься один-то? -- почуял я у самого уха чьЈ-то
    смрадное дыхание.
         -- Иди ты, -- огрызнулся я свирепо.
         -- Но-но, полегче, -- хрипло отозвался некто и куснул меня
    за правую голень.
         Я отбрыкнулся и угодил во что-то мягкое и скользкое. Оно
    чмокнуло, захлюпало и затихло. Фырканье смолкло, кто-то нудно и
    тоскливо затянул погребальную песнь. Запахло ладаном.
         -- Нету от вас ни житья ни продыху, -- свирепел я, сжимая
    кулаки. -- Замолкните, уроды.
         Песнь тут же оборвалась, кто-то лениво пошлЈпал вглубь
    тайги, роняя на ходу нецензурные словоизречения и непотребные
    мысли.
         Вдали затрещали сучья: приближался некто большой, тяжЈлый и
    жадный до еды.
         -- Так я и знал, -- зло проворчал я и повернул обратно. ВсЈ
    это мне страшно действовало на нервы.
         Отрыватель Голов к тому времени успел управиться с
    непрошеной гостьей и обгладывал уже берцовую кость. Он всегда
    заканчивал берцовой костью. Голова рыхлой дамы покоилась на шесте
    неподалЈку от костра и строила мне похабные рожи. Я показал ей
    язык и отвернулся. Кокошник медленно дотлевал на жарких угольях.
         Отрыватель Голов отвалился к дереву и сыто рыгнул.
         -- ВсЈ, кажись, наелся, -- сказал он. -- Впрочем, можно бы
    ещЈ. Кто следующий? -- зычно крикнул он в самое нутро тайги.
         -- Я! Я! Я!! -- понеслось со всех сторон, но никто из кустов
    не показался.
         -- Вот ты! -- Отрыватель Голов ткнул пальцем в пустоту. --
    Поди-ка сюда. Живее, малыш!
         У костра возник толстяк в смокинге и с портфелем в руке.
         Отрыватель Голов окинул его оценивающим взглядом и сплюнул
    сквозь зубы.
         -- Профессор?
         -- Так точно, ваше сиятельство, -- гаркнул толстяк,
    вытягиваясь во фрунт, -- профессор прикладной
    латентно-муниципальной шизофрении и древнеиудейского
    осциллирующего мармеладоведения. К вашим услугам, герр командор.
    Позволите разоблачаться?
         -- Что ж, на безрыбье, как говорится... Разоблачайтесь,
    профессор, будьте так любезны.
         -- Сей момент, мсье Чок-Чок-Чок.
         Толстяк с готовностью отбросил портфель и принялся за
    смокинг.
         Я шагнул к Отрывателю Голов.
         -- Послушай, Чок, -- сказал я, -- там появился этот, как
    его, ну, этот тип...
         -- А, тот самый, -- хрустнув челюстями, Отрыватель Голов
    широко зевнул, -- что ж, пойди, потолкуй с приятелем. У тебя с
    ним контакт налажен.
         Я нехотя кивнул, вынул из рюкзака две бутылки водки и нырнул
    в темноту.
         Не прошЈл я и десятка шагов, как услышал хриплый окрик:
         -- ПринЈс?
         -- Угу.
         -- Не угукай. Давай, что ли.
         Я протянул обе бутылки в темноту, кто-то вырвал их у меня и
    тут же захрустел раздавленным стеклом. Последовало довольное
    чмоканье. По коже у меня крупными косяками пошли мурашки. Меня
    передЈрнуло, потом ещЈ раз.
         -- ЕщЈ хочу!
         -- Хватит! -- отрезал я и повернул было назад.
         -- Нет, ты погоди. -- Что-то обхватило меня поперЈк туловища
    и швырнуло вверх. Я едва не оказался в ином измерении, но вовремя
    ухватился за какую-то ветку и повис.
         -- Тащи ещЈ два пузыря, -- потребовал голос из тьмы и
    оглушительно, утробно икнул.
         -- Нет, -- решительно заявил я и затряс кудрями. -- С тебя
    на сегодня довольно. Опять налакаешься, как в прошлый раз, и
    начнЈшь материться.
         -- Не начну, Гил, -- захныкал голос. -- Ну будь человеком,
    приволоки, а?
         -- Катись ты.
         -- Обидел ты меня, Гил.
         Ветку сильно тряхнуло, и я, не удержавшись, шмякнулся на
    землю.
         -- Каждый раз такая история, -- ворчал я под нос, убираясь
    восвояси. -- К нему с добром, а он тебе кости норовит переломать.
         Когда я вернулся к костру, Отрыватель Голов как раз
    обгладывал берцовую кость. Голова профессора игриво подмигивала
    со своего шеста голове дамы, а та в ответ густо краснела и
    кокетливо косила глазки к мясистой, уже покрывшейся трупными
    пятнами, переносице.
         -- Теперь я сыт окончательно, -- заявил Отрыватель Голов,
    еле ворочая языком и самозабвенно зевая. -- Пора и на боковую.
    Ложись-ка и ты, Гил, хватит нечисть лесную будоражить. Устал я,
    брат...
         Он уже храпел. В тайге заунывно затянули колыбельную песню.
         Сон долго не шЈл ко мне. Попробуй тут уснуть, когда у ног
    твоих бродят бородавчатые крокодилы, полоумные черти, повизгивая,
    щекочут куцыми хвостам твой нос, а у самого уха глухо воет старая
    плешивая карга, ежеминутно толкая тебя в бок своей крючковатой
    палкой-посохом?.. Но в конце концов уснул и я.
         Проснувшись, я первым делом увидел, как Отрыватель Голов
    обгладывает берцовую кость. Мою берцовую кость.
         -- Проснулся, Гил? -- Отрыватель Голов отложил кость в
    сторону и с нежностью посмотрел на меня. -- А я тут, видишь ли,
    слегка проголодался. Надо признаться, профессор был сочнее тебя.
    Правда, и дерьма в нЈм было куда больше. Как самочувствие,
    браток?
         Я криво усмехнулся со своего шеста.
         -- Хреново, Чок. Ноги замерзли, а в брюхе сквозняк. Выть
    охота.
         Отрыватель Голов стал очень серьЈзен.
         -- Не шути так, Гил, не надо. Я обижусь. Не будешь больше,
    Гил?
         Я замотал головой. Шест подо мной заскрипел и покачнулся.
    Надо отдать должное Чоку: для меня, как для лучшего своего друга,
    он выбрал самый длинный шест, и теперь я мог наслаждаться видом
    плеши профессора, покрытой капельками то ли пота, то ли росы, и
    обширного, съехавшего на ухо, парика рыхлой дамы.
         Отрыватель Голов хорошо знал своЈ дело. Когда-то, в эпоху
    примитивного материализма, он служил пресвитером в баптистской
    церкви, потом связался с кришнаитами, прошЈл все восемь ступеней
    бхакти-йоги, познал Абсолют и сам был познан им, заглянул внутрь
    себя и ужаснулся, увидав там лишь мрак небытия и бесконечность
    пустоты, затем открыл собственное дело, но не выдержал волчьих
    законов становящегося российского рынка и канул на дно с двумя
    чемоданами баксов, за что и был настигнут бывшими коллегами по
    коммерции, ими же сожжЈн заживо, тайком, в печи одного
    подпольного крематория, и пеплом развеян по ветру через венттрубу
    заброшенной ТЭЦ; прах его осел на обширной территории, равной
    двум Голландиям и Коста-Рики вместе взятым. Но прошлый опыт
    служителя различных культов позволил его нетленной надмировой
    сущности перешагнуть через материальную разобщЈнность
    собственного "я" -- он самореанимировался (не путать с
    реинкарнацией!), собрав по атомам своЈ бывшее тело и вдохнув в
    него собственную бессмертную душу.
         Потом он стал Чоком, Отрывателем Голов. Он любил рвать
    головы всем встречным, но особое предпочтение оказывал мне, как
    лучшему своему другу и собрату по духовным исканиям в
    потустороннем мире. Обиды на него я не держал -- пускай
    потешится, бедолага, жизнь ведь не баловала его, не щадила,
    норовила ударить побольнее, похлестче...
         Но сегодня был иной случай. Сегодня я осерчал.
         -- Ну и мурло же ты, Чок, -- в бессильной злобе затрясся я
    на шесте. -- Позорное и гнусное мурло.
         -- А? Что? -- Отрыватель Голов налился краской и засучил
    ногами.
         В бешенстве я заклацал зубами и вытаращил глаза. Рваная
    трахея издала хриплый клЈкот и засвистела подобно свистку от
    чайника.
         -- Мерзкий ты тип, Чок, -- продолжал я обличительную речь.
    -- Ну зачем, спрашивается, ты взял мой топор? У тебя что же,
    своего нет? ЕщЈ как есть, и даже целых два! Так нет же, ты
    норовишь чужое тяпнуть!..
         Он встал и подошЈл ко мне. Теперь он был бледен.
         -- Тебе жалко для друга топора, да? -- спросил он,
    заглядывая мне в глаза. -- Для лучшего своего друга, да?
         Топор между тем валялся у потухшего костра и густо был
    испачкан свежей, ещЈ не свернувшейся кровью. Моей кровью.
         Я хотел было плюнуть в его гнусную рожу, но слюнные железы
    оказались повреждены (предусмотрел ведь, собака, возможную мою
    реакцию!), и вместо смачного, тягучего плевка я смог лишь
    воспроизвести его более или менее верную звуковую имитацию.
         Чок поник головой и сокрушЈнно вздохнул.
         -- Жаль, Гил, очень жаль. Не знал я, что ты такой жмот. Для
    лучшего друга топор пожалел! Каково?! Вот он, образец
    сверхжадности и суперэгоцентризма. И хотя твой плевок, Гил,
    заведомо был обречЈн на неудачу, он всЈ же достиг цели -- ты
    поразил меня в самую душу. Ты заплевал всю нашу дружбу, Гил, и
    потому я смело заявляю тебе: ты дерьмо, Гил. Прости, но я должен
    покинуть тебя. Навсегда.
         Он ушЈл, не забыв прихватить и мой топор. Видать, недавняя
    кремация не пошла ему впрок: чувство собственности было чуждо
    ему, как мне была чужда страсть к берцовым костям. Кисти моих
    рук, аккуратно отрубленные (моим же топором!) и тщательно
    обглоданные, судорожно сжимались в бессильной ярости под
    ближайшим кустом бузины.
         Гнус и жадное комарьЈ облепили мой черепок и свирепо лакали
    густеющую кровь.
         Я задремал. Полуденное солнце нестерпимо жгло мой покинутый
    череп, шест подо мной накренился, подобно Пизанской башне, и
    угрожающе потрескивал. Сквозь ирреальный туман сомнамбулической
    дрЈмы я видел, как две белые вороны методично выклЈвывают глаза у
    слабо протестующего профессора древнеиудейского шизофренического
    мармеладоведения, потом у кострища возник симпатичный мальчуган
    лет семи и долго, с завидным упорством и неиссякаемым
    любопытством, вилкой ковырял в пустых профессорских глазницах.
    Слегка протухшую голову рыхлой дамы с чЈтко обозначившимся
    косоглазием ещЈ утром уволок какой-то кудрявый тип с балалайкой и
    накладными усами; судя по специфическому запаху, исходившему от
    него, тип был чем-то сильно напуган. В три часа пополудни (этот
    мерзавец Чок повесил на ветке, прямо перед моим носом, мои же
    собственные часы, чтобы при случае я смело ориентировался в
    четвЈртом, временном, измерении), -- итак, ровно в три часа
    пополудни я чихнул. Шест подо мной хрустнул и переломился
    пополам. Но не успел я коснуться земли, как был подхвачен чьей-то
    умелой ногой (кроссовки "адидас", 41-й размер, никак не меньше) и
    передан пасом владельцу китайских кедов. Отряд бойскаутов (бывший
    пионерский), проходивший о ту пору по местам боевой славы своих
    дедов и прадедов и забредший на глухую таЈжную тропу -- ту самую
    тропу, которую облюбовали в своЈ время мы с Чоком -- долго
    метелил меня, отрабатывая на моей многострадальной головушке
    коронные снайперские удары профессионального футбола, пока я не
    очутился в районе городской свалки, где и провЈл несколько
    томительных суток.
         Окончательно оклемавшись, я вернулся домой и завалился на
    диван. Потом немного порассуждал.
         Любопытные мысли о собственном бессмертии посетили мою
    одинокую голову. Ежели понимать бессмертие буквально, рассуждал
    я, то оно есть невозможность смерти. Захоти я в нынешнем своЈм
    состоянии, к примеру, покончить жизнь самоубийством, я бы как раз
    оказался в состоянии этой самой невозможности, ибо повеситься я
    не мог ввиду отсутствия шеи, то есть того объекта, за каковой
    обычно вешаются, застрелиться я тоже не мог -- нечем было бы
    нажимать спусковой крючок (пальцы мои остались покоиться под
    безымянным кустом бузины); не вышел бы из меня и полноценный
    утопленник, ибо то, чем окрестил меня напоследок Отрыватель
    Голов, в воде, как известно, не тонет. Помереть от голода я тоже
    не питал особой надежды -- какой же может быть голод у существа,
    лишЈнного желудка? Оставалось коротать вечность бессмертным и
    умудрЈнным вековым опытом. Что я и сделал по здравому
    размышлению, закатившись в угол сортира и предавшись думам о
    собственной неуязвимости.
         Ото всех этих мыслей меня обуял безудержный хохот,
    перешедший к вечеру в сильнейшую икоту. Я захлебнулся от
    переизбытка воздуха и умер. Бессмертным.

                                   ЯВЬ
    Длинный пронзительный гудок разрывает утреннюю сумеречную
    тишину. Из-за здания станции на бешеной скорости вылетает
    красно-зелЈная морда электрички. Машинист не собирается
    тормозить -- поезд, согласно расписанию, проскакивает станцию
    без остановки. Я стою на самом краю платформы и с замиранием
    сердца гляжу на несущееся чудовище. Жутко и неуютно стоять
    здесь, у самого края, но я не отступаю назад, так как знаю:
    поезд проследует мимо, не задев меня. Наши с ним пути не
    пересекутся. Но близость смерти завораживает, парализует, в
    памяти внезапно всплывает один из персонажей Эдгара По,
    панически боявшийся внутреннего подсознательного импульса,
    способного столкнуть его в бездну, и потому избегавший любых
    обрывов и пропастей, -- кто знает, не таится ли и во мне эта
    демоническая сила, так называемый "инстинкт смерти" (снова
    Фрейд!), не готовит ли она мне сюрприз? -- и в последний момент
    я отшатываюсь назад, прочь от возможной опасности.
         Что-то лЈгкое, маленькое, белое мелькает мимо меня. Голубь!
    Он мчится наперерез длинному стальному чудищу, словно не желая
    уступать тому дорогу. Неизбежность очевидна, глупая птица
    обречена. Сердце моЈ сжимается от жалости к сей безрассудной
    твари. Хлопок -- и белые перья, словно снежинки, медленно
    кружатся над безлюдной платформой. Я не вижу случившегося, но
    воображение восполняет пробел в моем знании: бедное птичье
    тельце бесформенной кровавой массой быстро растекается по тупой
    морде головного ваго