одами. Нарочный прибыл ночью;  Биток  уже
лежал в постели; он долго ворчал и брюзжал,  но,  конечно,  спустился  вниз;
пробежав глазами отчет, он стиснул посланца в  объятьях,  назвал  его  своим
братом и спасителем, а также выразил  сожаление,  что  не  обладает  властью
посвятить  его  в  рыцари.  Мы,  любители,  знали,  что  Биток  за  границей
(следовательно, не повесился),  и  потому  не  сомневались,  что  скоро  его
увидим. Биток не замедлил явиться; крепко, почти исступленно пожав всем  нам
руки, он возбужденно восклицал: "Вот это и  впрямь  похоже  на  убийство!  -
наконец-то нечто настоящее - без подделки - вполне заслуживает  одобрения  и
рекомендации другу; вот - скажет всякий поразмыслив - то,  что  надо!  Такие
работы всем нам вернут молодость".  В  соответствии  с  утвердившимся  общим
мнением, Биток-в-тесте неминуемо кончил бы свои дни, если бы  не  начавшееся
воскрешение былой славы нашего искусства: он уподобил наше время эпохе  Льва
X {14}; наш долг, заявил он, торжественно отпраздновать это событие.  А  тем
временем, en attendant  {в  ожидании  (фр.).},  он  предложил  членам  клуба
собраться и отобедать вместе. Итак,  клуб  устроил  обед,  на  который  были
приглашены все любители в радиусе ста миль.
     Об этом обеде  в  архиве  клуба  сохранился  обширный  стенографический
отчет. Однако записи, выражаясь дипломатически, не "расшифрованы", репортер,
который один только мог дать полный отчет in  extenso  {в  пространном  виде
(лат.).} отсутствует - кажется, его зарезали. Но многие  годы  спустя  -  по
случаю, быть может, не менее замечательному,  а  именно  -  ввиду  появления
секты душителей в Индии, был устроен еще один обед. На этот раз  протокол  я
вел сам - во избежание новой неприятности со стенографистом. Предлагаю  свои
заметки вашему вниманию. Должен упомянуть, что на этом обеде присутствовал и
Биток.  В  сущности   говоря,   его   появление   придало   событию   особую
трогательность. Если в обед 1812 года он был стар, то в обед 1838-го он стал
стар как мир. Он вновь отпустил бороду - зачем и по каким соображениям,  мне
не уразуметь. Тем не менее это было так. Вид Биток сохранял самый  почтенный
и источал благодушие. С чем могла сравниться ангельски лучезарная улыбка,  с
которой он осведомился о незадачливом репортере (том самом,  кого  он  -  не
удержусь  от  сплетни,  -  охваченный  творческим  порывом,  якобы  умертвил
собственной рукой)? Ответил заместитель  шерифа  {15}  нашего  графства,  но
реплику его "Non esl  inuenfus""  {"Не  найден"  (лат.).}  заглушили  взрывы
дружного хохота. Биток-в-тесте хохотал как сумасшедший:  мы  все  опасались,
что он задохнется; по настоянию присутствующих, композитор  подобрал  дивную
мелодию - и после обеда, под несмолкаемый смех  и  шумные  аплодисменты,  мы
пять раз подряд исполнили песню на следующие слова  (причем  хор  исхитрился
самым искусным образом воспроизвести неповторимый смех Битка):

           "Et interrogatum est а Биток-в-тесте: - Ubi est ille репортер?
           Et responsum est cum cachinno: - Non est inuentus".
           Chorus.
           "Deinde iteratum est ab omnibus, cum cachinnatione
           undulante trepidante: - Non est inventus" {*}.

           {* "И вопрошают Битка-в-тесте: - Где сей репортер?
           И ответствует он со смехом: - Не найден".
           Хор:
           "Потом все вместе с переливчатым
           и веселым смехом: - Не найден" (лат.).}

     Должен заметить, что девятью годами ранее, когда  из  Эдинбурга  прибыл
нарочный с известием  о  совершенной  Берком  и  Хэйром  революции  в  нашем
искусстве, Биток на месте лишился рассудка: вместо  того,  чтобы  пожаловать
гонцу пожизненную (хотя бы на один срок) пенсию или возвести его в рыцарское
звание, он вознамерился сделать его Берком, в результате чего был облачен  в
смирительную рубашку. Вот причина, по которой обед тогда  не  состоялся.  Но
теперь все мы были .живы-здоровы, включая одетых в смирительные рубашки;  на
обед явились все до единого. Присутствовало также довольно много иностранных
любителей.
     По окончании обеда со стола сняли скатерть - и  послышались  требования
спеть  "Non  est  inventus"  еще  раз;  но,  поскольку  пение  нарушило   бы
торжественность, необходимую при произнесении первых тостов,  я  отверг  это
предложение.  После  здравиц  в  честь  монарха  был   провозглашен   первый
официальный тост - за Старца с Горы {16} - и бокалы были  осушены  в  полном
молчании.
     Биток выступил с ответным благодарственным словом. Отрывочными намеками
он уподобил себя Горному Долгожителю, заставив аудиторию надрывать  животики
от хохота, а в заключение поднял бокал за мистера фон Хаммера {17}, которому
выразил признательность за ученый труд - "Историю Старца  с  Горы"  -  и  за
предмет его исследования: ассасинов.
     Тут я  поднялся  с  места  и  заявил,  что  большинству  присутствующих
известно, без сомнения, какое почетное  место  отводят  ориенталисты  весьма
эрудированному турецкому ученому - фон Хаммеру  Австрийцу:  он  основательно
изучил  наше  искусство  в   сопоставлении   с   его   ранними   выдающимися
представителями - сирийскими ассасинами {18} эпохи Крестовых походов; данный
трактат, как редкое сокровище, хранится в библиотеке нашего клуба. Даже само
имя автора, джентльмены, указывает на него как на историка нашего  искусства
- фон Хаммер, или же Молоток...
     -  Да-да,  -  вмешался  Биток,  -  фон  Хаммер:  этот  человек  malleus
haereticorum {молот еретиков (лат.).}. Все вы  знаете,  какой  вес  придавал
Уильяме молотку или колотушке судового плотника. Джентльмены,  я  представлю
вам  еще  одного  специалиста  по  молоткам  -   Карла   Мар-то,   или,   на
старофранцузском, Мартелла {19}: он молотил сарацинов до тех  пор,  пока  не
превратил их в кашу.
     - Во славу Карла Мартелла - то бишь Молотка!
     Запальчивое выступление Битка, поддержанное оглушительными здравицами в
честь  дедушки  Карла  Великого  {20},  привело  аудиторию  в   неистовство.
Оркестрантов - криками громче прежнего - вновь принялись побуждать ударить в
смычки. В предвидении бурного вечера  я  призвал  для  подкрепления  по  три
официанта с каждой стороны; вице-президент поступил  точно  так  же.  Вскоре
начали   обнаруживаться   признаки   необузданного   воодушевления;   должен
сознаться, я и сам был чрезвычайно взволнован, когда под гром  оркестра  хор
затянул: "Et interrogatum est у Битка-в-тесте: -  Ubi  est  ille  репортер?"
Всеобщее исступление  достигло  апогея,  когда  грянул  мощный  припев:  "Et
iteratum est ab omnibus: - Non est inventus" {"И еще раз все  вместе:  -  Не
найден" (лат.).}.
     Следующий тост провозгласили за евреев (сикариев) {21}.
     При  сем  я  обратился   к   слушателям   со   следующим   объяснением:
"Джентльмены! Я уверен, всем вам будет  любопытно  услышать,  что  ассасины,
невзирая на  свое  древнее  происхождение,  имели  в  той  же  самой  стране
предшественников. По всей Сирии, но преимущественно в  Палестине,  в  начале
царствования императора Нерона {22}, существовал союз убийц,  практиковавших
свои штудии весьма оригинальным способом. Они не действовали по ночам или  в
уединенных местах: справедливо считая огромные скопления народа своего  рода
мраком, где почти невозможно обнаружить того, кто  нанес  смертельный  удар,
они всюду смешивались с толпой - в особенности во время  великого  праздника
Пасхи {23} в  Иерусалиме;  тогда,  по  уверениям  Иосифа  Флавия  {24},  они
дерзнули даже вторгнуться в храм -  и  на  ком  же  они  сосредоточили  свои
усилия, как не самом Верховном Жреце! Они умертвили его, джентльмены,  столь
же безупречно, как если бы застигли одного в темном проулке безлунной ночью.
Когда же спросили, кто убийца и где  обретается..."  -  "А  им  ответили,  -
перебил Биток-в-тесте, - Non est inventus". И тут, прежде чем я успел что-то
сказать или предпринять, заиграл оркестр и хор  загремел:  "Et  interrogatum
est у Битка-в-тесте: - Ubi est ille Sicarius? Et responsum est ab omnibus: -
Non est inventus" {"И  вопрошают  у  Битка-в-тесте:  -  Где  сей  убийца?  И
ответствуют все: - Не найден" (лат.).}.
     Едва бурный хор умолк, я возобновил речь: "Джентльмены, у Иосифа Флавия
весьма обстоятельный рассказ о сикариях встречается по крайней мере трижды -
в восьмой главе 5-го раздела книги XX "Иудейских древностей", далее в  книге
I "Истории Иудейской войны", а в разделе 10-м главы,  процитированной  выше,
вы найдете подробное описание их рабочих инструментов. Вот что пишет Флавий:
"Они орудовали короткими кривыми турецкими саблями, которые очень похожи  на
акинаки (acinacoe), однако  более  изогнуты  и  во  всем  остальном  подобны
серповидным римским кинжалам (sicoe)".  Поистине  великолепна,  джентльмены,
развязка этой истории. Вероятно, союз сикариев - это  единственный  дошедший
до нас пример Justus exercitus  {истинного  воинства  (лат.).},  организации
регулярной армии убийц. Набранное в пустыне войско обрело  такую  силу,  что
сам Фест {25} вынужден был  выступить  против  него  с  отрядом  легионеров.
Последовало заранее подготовленное сражение - и армия любителей была разбита
в пух и прах. О небо, джентльмены, какая возвышающая душу  картина!  Римские
легионы - дикая равнина - в отдалении виден Иерусалим -  на  переднем  плане
армия убийц!"
     Следующий   тост   был   поднят   за    дальнейшее    совершенствование
инструментария,  а  Комитету   за   его   деятельность   выразили   живейшую
благодарность.
     Мистер Л., от  имени  Комитета,  подготовившего  на  эту  тему  доклад,
выступил с ответным благодарственным словом. Он зачитал  любопытный  отрывок
из доклада, свидетельствующий  о  том,  какое  важное  значение  придавалось
прежде  свойствам  инструментов  нашими  праотцами  -  как  греками,  так  и
латинянами. В подтверждение этого  отрадного  факта  мистер  Л.  обнародовал
поразительное  заявление  касательно   наиболее   раннего,   можно   сказать
допотопного,  произведения  нашего  искусства.  Отец  Мерсенн  {26},  ученый
французский теолог, приверженец Римской  католической  церкви,  на  странице
тысяча четыреста тридцать  первой  {Буквально,  дорогой  читатель,  шутки  в
сторону. (Примеч. автора.)} своего кропотливого комментария к  Книге  Бытия,
утверждает, со ссылкой на авторитет нескольких  раввинов,  что  ссора  между
Каином  и  Авелем  произошла  из-за  молодой  женщины;  согласно   некоторым
источникам,  Каин  прибегнул  к  помощи  собственных  зубов  (Abelem  fuisse
morsibus {27} dilaceratum a Cain  {Авель  был  растерзан  Каиновыми  укусами
(лат.).}); согласно многим другим, он орудовал ослиной челюстью (именно этот
инструмент полюбился большинству художников). Впрочем, чуткому  уму  приятно
сознавать, что позднее, с развитием  науки,  были  выдвинуты  более  здравые
теории. Один автор настаивает на вилах, святой Хризостом {28} называет  меч,
Ириней {29} - косу, а Пруденций {30}, христианский поэт IV века,  склоняется
к садовому ножу. Названный автор выражает свое мнение следующим образом:

                   "Frater, probatae sanctitatis aemulus,
                   Germana curvo colla frangit sarculo", -

     то есть "Брат Авеля, ревниво относящийся к его прославленной  святости,
сокрушает  братскую  шею  изогнутым   садовым   ножом".   "Все   почтительно
предложенное вашим Комитетом предназначено не столько окончательно разрешить
вопрос  (это  невозможно),  сколько   внушить   юношеству   первостепенность
значения, придававшегося  инструментарию  такими  людьми,  как  Хризостом  и
Ириней".
     "К чертям Иринея! - вскричал Биток, нетерпеливо вскочив с места,  чтобы
провозгласить очередной тост. - За наших ирландских друзей! {31} Пожелаем им
скорейшего переворота в улучшении качества инструментов, а  также  во  всем,
что связано с нашим искусством! "
     "Джентльмены! я выскажусь начистоту. Всякий день, берясь за газету,  мы
находим в ней сообщение о раскрытом убийстве. Мы восклицаем: это хорошо, это
отлично, это великолепно! Но взгляните: стоит нам прочесть чуть-чуть дальше,
как мы сразу натыкаемся на слово Типперэри {32} или Баллина {33}  и  прочее,
что изобличает ирландскую выделку. Нас  тут  же  охватывает  отвращение,  мы
подзываем официанта и заявляем ему: "Служитель, убери эту газету, вынеси  ее
из дома; это сущий позор, оскорбляющий тонкий вкус". Я  обращаюсь  ко  всем:
неужели кто-либо, установив ирландское происхождение убийства, не  чувствует
себя задетым, как если бы заказанная мадера {34} оказалась на деле  вином  с
мыса Доброй Надежды {35} - или, скажем, срезанный белый гриб превратился  бы
в мухомор. Церковная десятина {36}, политика - нечто неверное в самой основе
портит всякое ирландское убийство. Джентльмены, такое положение должно  быть
исправлено - иначе  Ирландия  станет  страной,  непригодной  для  жизни;  по
крайней мере,  коли  мы  живем  там,  мы  обязаны  импортировать  туда  наши
убийства,  это  совершенно  очевидно"  {37}.  Биток  уселся  на   место   со
сдержанным, но гневным ворчанием; гневные крики "Слушайте, слушайте!"  бурно
подтвердили всеобщее единодушие.
     Далее последовал тост: "За великую эпоху беркизма и хэйризма!"
     Бокалы осушили с большим воодушевлением; один из членов  клуба  доложил
аудитории крайне  любопытные  сведения:  "Джентльмены,  мы  считаем  беркизм
новшеством чистейшей воды: в самом деле, ни один Пансироллий {38} не включил
эту отрасль искусства в список  de  rebus  deperditis  {о  преступных  вещах
(лат.).}. Однако я установил,  что  основной  принцип  этого  ответвления  в
искусстве был известен древним - хотя, подобно искусству живописи на стекле,
искусству изготовления чаш из мирры и прочее, он был утрачен в Средние  века
за недостатком поощрения. В знаменитом собрании греческих эпиграмм Планудеса
{39} есть одна, посвященная весьма замечательному  случаю  беркизма,  -  это
подлинная жемчужина. Эту эпиграмму я сейчас  не  могу  найти,  приведу  лишь
краткий пересказ ее у Салмазия {40}, найденный мной  в  примечаниях  Вописка
{41}: "Est et elegans epigramma  Lucillii,  ubi  medicus  et  pollinctor  de
compact" sic egerunt, ut medicus aegros omnes curae suae commissos occideret
{Существует  изящная  эпиграмма  Луциллия,  где  врач  и  обмыватель  трупов
заключают договор, что врач всех больных, обратившихся к его помощи, доводит
до смерти. (Примеч. автора.)}: такова подоплека  контракта,  заключенного  с
одной стороны врачом - для себя и своих ассистентов - обязавшимся должным  и
истинным образом умерщвлять всех  пациентов,  вверенных  его  попечению,  но
зачем? Здесь-то и таится красота договора -  Et  ut  pollinctori  amico  suo
traderet pollingendos" {Чтобы предоставить их для  обмывания  другу  своему,
обмывателю  (лат.).}.  Pollinctor,  как  вам  известно,  это  лицо,  в   чьи
обязанности  входило  облачать  и  готовить  мертвое  тело  для  погребения.
Исходная основа сделки выглядит сентиментальной.  "Он  был  моим  другом,  -
говорит  доктор-убийца  о  поллинкторе,  -  он  был  мне  дорог.  Но  закон,
джентльмены, строг и неумолим: закон и слышать ничего  не  желает  о  нежных
мотивах: для подтверждения в суде законности подобного контракта  необходимо
представить  "компенсацию".  Какова  же  была  эта  компенсация?   Вся   она
полагалась поллинктору: его услуги хорошо оплачивались - между  тем  щедрый,
благородный  доктор  не  получал  ровным  счетом  ничего.  Чему   же   равен
эквивалент, вновь спрошу я, побора доктора, на котором настаивает закон  для
установления этой "компенсации", без которой контракт не  имеет  юридической
силы? Слушайте: "Et ut pollinctor vicissim  qui  furabatar  de  pollinctione
mortuorum medico mitteret donis ad alliganda vulnera eorum quos  curabat"  -
то есть взамен поллинктор обязан передавать медику, в качестве добровольного
дара за перевязывание ран пациентов, жгуты или  пелены  (velamina),  которые
ему удастся присвоить в процессе обихаживания трупов.
     Итак, случай совершенно  ясен:  предприятие  основывалось  на  принципе
взаимности, так что деятельность его могла продолжаться неограниченно долго.
Доктор практиковал и как хирург: он не мог умерщвлять всех своих пациентов и
кое-кого из них должен был оставлять в целости и сохранности. Для этого  ему
требовались полотняные бинты. К несчастью, римляне носили одежду  из  шерсти
(и по этой причине столь часто пользовались банями). Между тем  лен  в  Риме
найти было можно, однако стоил он чудовищно дорого - и telavnez  (полотняные
пелены), в которые, согласно предрассудкам, полагалось закутывать трупы, как
нельзя лучше подходили для хирургии. Доктор,  таким  образом,  заключает  со
своим другом контракт на постоянную поставку трупов - при условии (о котором
никогда нельзя забывать), что названный друг  в  обмен  будет  снабжать  его
половиной предметов, полученных им от друзей  убитого  или  еще  подлежащего
убийству. Доктор неизменно рекомендовал своего бесценного  друга-поллинктора
(назовем  его  похоронных  дел  мастером);  последний,  равно   приверженный
священным обязательствам дружбы, всякий раз  рекомендовал  доктора.  Подобно
Пиладу {42} и Оресту, оба представляли собой образец  дружественного  союза:
всю жизнь они были прекрасны  и,  надо  надеяться,  не  разлучились  даже  у
подножия виселицы.
     Джентльмены, я готов хохотать до упаду, воображая взаимные расчеты этих
друзей: "Доктор задолжал поллинктору шестнадцать трупов; поллинктор отпустил
в кредит сорок пять повязок, из них две порванных". Имена  наших  героев,  к
несчастью, утрачены: мне кажется, они могли бы  называться  Квинт  Беркий  и
Публий Хейрий {43}. Кстати, джентльмены, слышал ли кто-нибудь из вас недавно
о Хейре? Насколько мне известно, он благополучно осел в Ирландии, поближе  к
западному побережью, время от времени занимается торговлей; однако, замечает
он со вздохом, только розничной; а это совсем непохоже на процветающую фирму
оптовой торговли, с которой он так беспечно расстался в  Эдинбурге.  "Вот  к
чему приводит пренебрежение делом" - основной урок морали  (epimu-qiou,  как
сказал бы Эзоп {44}), каковой Хейр извлек из прошлого опыта".
     Наконец провозгласили главный тост вечера - "За индийских душителей  во
всех разновидностях!"
     Не  поддается  учету  количество  попыток  произнести   речь   в   этот
кульминационный  момент  обеда.  Овация  была  бурной,  музыка  -  громовой;
непрерывно  звенели  разбиваемые   бокалы   (участники   обеда,   охваченные
решимостью не поднимать их по менее важному поводу, бросали их на пол) - и я
более не в силах справляться с отчетом... Кроме того, Биток  впал  в  полное
исступление. Он палил во  все  стороны  из  пистолетов  и  послал  слугу  за
мушкетоном, замыслив зарядить его боевыми патронами. Мы заключили,  что  при
упоминании Берка и Хейра к нему вернулось прежнее безумие - или же, устав от
жизни, он решил отойти в лучший мир среди массового кровопролития. Такого мы
не могли допустить; оказалось,  следовательно,  необходимым  вышвырнуть  его
прочь пинками, что мы и проделали ко всеобщему удовольствию: все собравшиеся
объединили, так сказать, носки своих башмаков в uno pede {одну ногу (лат.).}
- испытывая тем не менее жалость к сединам и  ангельской  улыбке  Битка.  Во
время этой процедуры оркестр вновь заиграл  уже  знакомую  мелодию.  Все  до
единого грянули припев - и (к немалому нашему удивлению) в наш хор влился  и
неистовый голос Битка:
     "Et interrogatum est ab omnibus: - Ubi est ille
     Биток-в-Тесте?
     Et responsum est ab omnibus: - Non est inventus".

ПОСТСКРИПТУМ

     У читателей мрачного и угрюмого нрава, неспособных живо  отозваться  на
любое проявление веселости, искать сочувствия  бесполезно  -  в  особенности
если  шутка  имеет  налет  экстравагантности.  В  этом   случае   отсутствие
сочувствия есть отсутствие понимания; и забава, не прогоняющая  безразличие,
к