и обремененного долгами, продается энергичному,  напористому
простолюдину, бывшему крепостному этой семьи. Вот и все.
   Но эта пьеса, почти лишенная действия  -  самое  насыщенное  и  зрелое,
самое  трогательное  и  горькое,  самое  мудрое   творение   Чехова.   Эта
трагикомедия, освещенная мягкой, грустной и  в  то  же  время  насмешливой
улыбкой автора, стоит особняком. "У этой пьесы улыбка Джоконды",  -  писал
крупнейший  критик  России   после   того,   как   она   была   поставлена
Станиславским.
   Как уже говорилось, речь идет всего лишь о вишневом саде, который пошел
с молотка. Этот вишневый сад, если посмотреть  на  него  глазами  делового
человека, представляет собой участок земли, стоимость  которого  тысяч  на
девяносто превышает сумму долгов, сделанных под залог сада. Так на него  и
смотрит деловой человек Лопахин, пошедший в гору плебей. О,  этот  Ермолай
Лопахин умен и энергичен; он обеими ногами прочно стоит на земле  и  точно
знает, чего хочет. Он считает, что землю надо разбить на участки,  старый,
обветшалый господский дом снести, а вишневый сад вырубить.
   Но как ни разумна и практична эта точка зрения, все же Лопахин не прав,
и помещица Раневская имеет все основания возмущенно возразить ему:  "Милый
мой, простите, вы ничего не  понимаете".  Потому  что  этот  сад  -  нечто
совершенно  необычайное  -  и  впрямь  слишком  хорош,  чтобы   пойти   на
строительные  участки  для  дачников-арендаторов.  Не  потому,   что   он,
осыпанный белой кипенью цветов, так прекрасен, так мил, нежен и светел под
голубым куполом неба и не потому, что он упоминается в  "Энциклопедическом
словаре"  как  самая  значительная  достопримечательность  всей  губернии.
Старый-престарый слуга Фирс,  глухой  и  трясущийся,  переживший  не  одно
поколение  господ,  смутно  улавливает  подлинную  суть  вишневого   сада.
Перебивая беседу господ, он по-старчески бессвязно  бормочет  о  том,  что
было лет сорок - пятьдесят назад: "В прежнее время вишню  сушили,  мочили,
мариновали,  варенье  варили  и,  бывало..."  Его  обрывают,   но   старик
продолжает бормотать: "И, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву
и в Харьков. Денег было!  И  сушеная  вишня  тогда  была  мягкая,  сочная,
сладкая, душистая... Способ тогда знали..." Его спрашивают, где же  теперь
этот способ. Забыли. Никто не помнит.
   Не просто земельный участок, а символ, яркий символ этого "тогда",  той
патриархальной эпохи, когда еще свято  блюли  разницу  между  господами  и
холопами, а  сомнительная  роскошь  общественной  совести  была  неведома,
символ старой России - вот что такое вишневый сад. Владельцы  усадьбы  это
чувствуют. Раневская  срослась  с  вишневым  садом.  "Ангелы  небесные  не
покинули тебя". Под его деревья бежит она  от  сумбура  и  сумятицы  своей
парижской жизни. Он - ее юность, ее  чистота.  В  его  аллеях  видится  ей
покойная матушка в белом платье.  С  вишневым  садом  у  нее  и  ее  брата
отрывают корни не только внешнего,  но  и  внутреннего  существования,  их
внутреннего аристократизма; с потерей  усадьбы,  поместья,  они  перестают
быть помещиками.
   И домашний учитель Петя  Трофимов,  недоучившийся  студент,  мечтатель,
утопист, тоже чувствует, что именно в этом сущность вишневого сада.  Когда
Аня, семнадцатилетняя дочь хозяйки имения, жалуется ему: "Что вы  со  мной
сделали, Петя, отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде. Я  любила
его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад", -  он
возражает: "Подумайте, Аня:  ваш  дед,  прадед  и  все  ваши  предки  были
крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в  саду,  с
каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас  человеческие  существа,
неужели вы не слышите голосов..."
   Но глубже их всех понимает вишневый  сад  сам  Чехов.  У  него  прав  и
Лопахин, видящий в саде лишь земельный участок,  права  и  Раневская,  для
которой сад  -  символ  ее  юности  и  чистоты,  блестящего  и  бездумного
прошлого,  прав  и  мечтатель-студент,  считающий  сад  символом  кровавой
деспотии. Под взглядом писателя рамки сада раздвигаются и вбирают  в  себя
не только образ всего  народа,  чистого  душой,  великого  и  прекрасного,
внезапно вырванного из  непонятного  прошлого  и  растерянно  бредущего  к
смутному и столь же непонятному будущему: нет, с тихой и грустной  улыбкой
он превращает повесть о гибнущем вишневом саде в  притчу  о  мимолетности,
относительности и бренности  всего  земного,  одинаково  ускользающего  от
мудрого и от глупца.


   У  всех  персонажей  "Вишневого  сада"  есть  нечто   общее:   смутная,
затаенная, бессильная мечта, которая их гнетет, но от  которой  они  и  не
пытаются отказаться. Характерное и типично  русское  у  них  то,  что  они
любят, холят и нежат эту свою мечту и ровно ничего  не  делают  для  того,
чтобы она осуществилась. Создается впечатление, что они вовсе и не  хотят,
чтобы она осуществилась. Вечно недовольные,  они  копаются  в  собственной
душе, вновь и вновь ощущая положенные  им  пределы,  и,  жалуясь  на  это,
сотрясают преграды, но больше во имя  самого  сотрясения,  чем  для  того,
чтобы эти преграды сокрушить.
   Конторщик  Епиходов  -  великолепная  карикатура  на   это   кокетливое
самооплакивание. Стоит ему споткнуться о стул, как  он  начинает  изливать
мировую скорбь, а если в квас ему попадает таракан, принимается цитировать
Канта и намекать на возможный уход из жизни.  Даже  Лопахин,  единственный
человек действия  в  пьесе,  заражен  этой  вялой  нерешительностью,  этой
меланхолической пассивностью; и не случайно  с  его  губ  вдруг  срывается
фраза из "Гамлета".
   Общество представлено в "Вишневом саде"  двенадцатью  персонажами;  это
удивительно русские люди,  увиденные,  однако,  глазами  писателя  уже  не
русского, а европейского масштаба, писателя, погружающего их  в  атмосферу
горестно-сладостного пессимизма и легкой иронии, заставляя  нас  в  то  же
время состраждать им.
   Вот, например, купец Лопахин, бывший крепостной Гаева, который в  конце
концов прибирает  к  рукам  вишневый  сад,  энергичный  человек,  жаждущий
действия.  Но  даже   его   подтачивает   сентиментальная   склонность   к
самокопанию, мечтательности, сомнениям и колебаниям, присущая всем  героям
"Вишневого  сада".  Великолепна  сцена,  когда  он,  наконец-то  решившись
предложить руку и сердце  Варе,  облегченно  вздыхает,  услышав,  что  его
кто-то зовет,  и  поспешно  уходит.  Как  искренне  он  огорчен  тем,  что
Раневская теряет вишневый сад, который он сам же и  приказывает  вырубить.
Как чует  он  враждебное  начало  в  идеалисте  Трофимове,  насмехается  и
издевается над ним, но в то же время и восхищается им, и дает  ему  денег.
Как  врожденный  инстинкт  раба  заставляет  его  низко  склоняться  перед
непрактичным Гаевым, его бывшим господином, к которому  он  не  испытывает
ничего, кроме презрительной жалости. Сцена его возвращения с аукциона, где
он приобрел вишневый сад, относится к числу самых сильных во всей  русской
литературе. Ощутив себя собственником  поместья,  он  в  упоении  хохочет,
говорит без умолку, громко топает сапогами.  И  тут  же  неуклюже  утешает
хозяйку имения и жалуется на нескладицу и несправедливость жизни. А  потом
громко   велит   музыкантам   играть.   Затем   вновь   следует    приступ
сентиментальности,  пока,  наконец,  его  плебейская   натура   вдруг   не
прорывается  наружу.  Нечаянно  толкнув  столик,  с   которого   чуть   не
сваливаются канделябры, он хватает падающий светильник, швыряет его об пол
и орет: "За все могу заплатить!"
   А  вот  Варя,  воспитанница  Раневской,  двадцатичетырехлетняя  простая
крестьянская девушка. Всегда чем-то озабоченная, считающая каждую копейку,
она неутомимо пытается предотвратить разорение имения - но какими малыми и
до  смешного  мелочными  средствами!  Есть  в  ней   что-то   материнское,
добропорядочно-мещанское, и мечта ее - созерцательная жизнь в монастыре. А
вот их сосед по имению Симеонов-Пищик,  здоровяк  и  оптимист,  с  бородой
патриарха, головой, полной выдумок,  и  поместьем,  полным  долгов,  вечно
всему удивляющийся и гордящийся шуткой  своего  отца,  сказавшего  как-то,
будто древний род  Симеоновых-Пищиков  происходит  от  той  самой  лошади,
которую Калигула посадил в сенате.
   Затем следует квартет молодых слуг:  мадемуазель  Шарлотта,  бонна,  не
имеющая паспорта и не знающая, стара  она  или  молода,  пустая,  вздорная
стареющая девица, которая старается проказами и карточными фокусами скрыть
от себя и  других  горечь  своего  существования.  Конторщик  Епиходов,  у
которого от непереваренной мудрости множества  прочитанных  книг  началось
какое-то завихрение в мозгу, который полагает,  что  его  преследует  злой
рок, и по ничтожнейшему поводу принимается в ходульных и  явно  непонятных
ему самому выражениях яростно обличать злокозненность  своей  судьбы.  Его
антипод, красавчик Яша, вывезший из своего путешествия  в  Париж  глубокое
презрение  ко  всему  русскому  ("азиатчина"),   лакающий   шампанское   и
утверждающий   свою   принадлежность   к    западноевропейской    культуре
пристрастием  к  пестрым  жилетам.  Горничная  Дуняша,  жеманная   девица,
подражающая "хорошим манерам" господ  и  в  своем  стремлении  кого-нибудь
боготворить нашедшая в Яше подходящий объект.
   Студент Петя Трофимов - типичный  представитель  революционной  русской
молодежи. Один из  тех  пророков,  которых  не  избудет  земля  со  времен
схимников, питавшихся акридами. Худой, некрасивый, оборванный  и  грязный,
вещает он свои напыщенные пророчества; худосочный болтун, кичащийся  своей
невинностью, несчастный слепец,  в  думах  о  человечестве  не  замечающий
отдельного человека, - бестактный и грубый даже с теми,  кого  любит.  Его
ученица Аня - инфантильное, простодушное,  милое  существо,  именно  из-за
своего простодушия восприимчивое к его идеям.
   С самой нежной любовью, не вредящей, однако,  ни  точности,  ни  легкой
иронии в обрисовке образов, изображены  представители  рушащегося  старого
мира: помещица Раневская, ее брат Гаев и слуга Фирс. Помещица -  красивая,
обаятельная, добрая, легкомысленная, сентиментальная,  поддающаяся  любому
мимолетному впечатлению дама  лет  тридцати  пяти.  Она  многое  пережила,
видела много горя, но все это горе не  убило  ее  природного  легкомыслия,
слегка приправленного сентиментальностью.  В  то  время  как  ее  осаждают
кредиторы, а слугам нечего есть, она  нанимает  музыкантов  для  танцев  и
подает нищему золотой. Ни нежная любовь к дочери, ни душевные  муки  из-за
смерти маленького сына  не  помешали  ей  сбежать  в  Париж  с  элегантным
прохвостом, который ее обирает. Беспомощная, непрактичная,  она  позволяет
себя  обкрадывать,  не  пытаясь  хоть  как-то  воспротивиться  этому.   По
малейшему забавному поводу глубочайшее уныние у нее сменяется  безудержным
весельем. Слабая, беспомощная и при всем своем богатстве  вечно  ощущающая
нужду  в  деньгах,  она  отнюдь  не  теряет   врожденной   самоуверенности
привлекательной  женщины.   Нежная   привязанность   к   вишневому   саду,
благоухающему приюту чистой и безмятежной юности, радужным светом освещает
всю ее жизнь.
   Ее брату Гаеву куда труднее сохранить свой аристократизм, когда  гибнет
вишневый сад. Уже хотя бы потому, что  его  натура  сложнее.  Он  вырос  в
атмосфере либеральных взглядов того поколения шестидесятых годов,  которое
подготовило общественное мнение к социальным  реформам  Александра  II,  к
отмене крепостного права. Либеральное воспитание внушило ему склонность  к
утопическому,  оторванному  от  реальности  прожектерству,   риторическому
оптимизму, а  также  безудержную  страсть  по  любому  поводу  произносить
длинные велеречивые монологи самого отвлеченного  характера.  При  этом  в
свои пятьдесят два года он не только внешне в  высшей  степени  изыскан  и
по-старомодному элегантен, он и по натуре феодал  и  аристократ  до  мозга
костей. Жалко смотреть, как под  натиском  презираемого  плебея  внутренне
передергивается и ежится его утонченный  аристократизм.  Как  он,  превыше
всего ценящий светскость, чувство собственного  достоинства  и  вельможную
небрежность, совершает одну бестактность за другой. Как он,  оказавшись  в
руках Лопахина, не  может  заставить  себя  относиться  к  бывшему  своему
крепостному иначе, как  к  неотесанной  деревенщине.  Как,  теряясь  перед
грубой практичностью этого крестьянина и наглой бесцеремонностью лакея, он
ищет  спасения  в  глупом  и  фатоватом  шутовстве,  либо  пропуская   все
неприятное мимо ушей  с  высокомерным  судорожным  "кого?",  либо  отвечая
невпопад и бессвязно пересыпая свою речь биллиардными терминами.
   Но самый  трогательный  образ  пьесы  -  старый  Фирс,  дряхлый  старик
восьмидесяти  семи  лет,  слуга  трех  поколений  семьи  Гаевых.   Слабый,
полуглухой, трясущийся, ковыляет он через все действия. Старый  лакей  уже
заговаривается и несет вздор; но все умолкают, когда он открывает  рот,  к
нему прислушиваются. Ибо его устами  глаголет  доброе  старое  время,  его
устами вещает тот расцвет вишневого сада, когда еще не был забыт "способ",
когда еще свято блюли разницу между господами и холопами, когда господину,
только чтобы доказать царице преданность  своих  крепостных,  стоило  лишь
повелеть: "Прыгай с башни!" - и холоп  разбивался  насмерть.  Фирс  -  это
песня песней вишневому саду, старому, патриархальному укладу жизни, данным
от бога отношениям между людьми, сладости рабства; он -  образец  собачьей
преданности, меланхолический русский аналог Юсту Телльхейма. На новый мир,
где нет ни крепостных,  ни  порки,  он  взирает  с  тоской,  недоуменно  и
презрительно ворча. Ему нет места в изменившемся мире без  рабов.  Поэтому
то, что первые удары топора знаменуют не только гибель вишневого сада,  но
и смерть Фирса, с грустью воспринимаешь как нечто само собой  разумеющееся
и восхищаешься автором, сумевшим слить воедино угасание  старого  слуги  и
вишневого сада в сцене, овеянной невыразимой нежностью и тоской.


   Вся пьеса выдержана в нежных, приглушенных  полутонах.  В  ней  нет  ни
ярких красок, ни кричащих контрастов. Непередаваемое - оно здесь передано.
Легкими, нежными, лишенными всякого драматизма мазками кисти Германа Банга
или Кайзерлинга написана драма, которая с  вполне  реальной,  вещественной
сцены сотни раз завораживала самого взыскательного зрителя Европы, зрителя
Станиславского. Вновь и вновь поражаешься точному  чутью  этого  писателя,
избегающего всякого нажима, всякого громкого слова, у которого полутона  и
сдержанные  жесты  несравненно  выразительнее   громкоголосых   воплей   и
напыщенной жестикуляции чересчур энергичных драматургов. Как  и  у  Ибсена
или  Стриндберга,  взгляд  его  проникает  в  самые  сокровенные   глубины
сознания; но его техника прямо противоположна. Там четкие,  ясные,  резкие
контуры, и замысел автора выпячен как можно более выпукло; у Чехова же все
окутано мягким, мерцающим светом, человек  всегда  изображается  вместе  с
окружающей атмосферой. Скупыми словами создается и внушается настроение  с
такой силой, которая по плечу Бангу или Кайзерлингу. И это на сцене!
   Его персонажи - какое ужасное нарушение  всех  канонов  благопристойной
драматургической техники! - совершенно не развиваются. Ни на йоту. Они все
под конец точно такие же, какими были вначале. Автор  ограничивается  тем,
что как бы поворачивает их, демонстрирует с  разных  сторон  и  тем  самым
делает их проницаемыми для взгляда. Он словно  мимоходом  показывает,  как
его тонкокожие и чувствительные герои реагируют на  разные  обстоятельства
или как трогательно и трагикомически по-разному отражаются одни  и  те  же
обстоятельства в мозгу у разных людей. При этом  он  старательно  избегает
всякой декларативности. Кажется,  что  его  герои  просто  болтают  всякий
вздор, и  только  на  расстоянии,  только  по  мере  продвижения  действия
начинаешь понимать, насколько остро необходимо каждое слово, каждый нюанс,
и что все в этой пьесе,  лишенной  назойливой  символики,  складывается  в
картину пластично и значимо, как в притче. Техника импрессионистов. Вблизи
она представляется бессмысленным хаосом мазков, но стоит взглянуть издали,
и все неуловимо и впечатляюще сливается в единый образ. "Все  это  так,  -
сказал кто-то Моне, - но зато у Дефреггера можно подойти поближе".  То  же
самое могут сказать и "критики" Чехова: у Шенхерра можно подойти  поближе.
Чехов обнажает всю низменность,  всю  безысходную  скудость  человеческого
существования с такой же горечью, как Стриндберг. Но он  не  кричит  и  не
вопит патетически о своей горечи, а выражает свое отчаяние  вполголоса,  с
мудрой и  иронической  улыбкой,  обаятельно  и  непринужденно  беседуя  со
зрителем.



        УОРРЕН ГАСТИНГС

   Речь идет не об историческом Гастингсе и не о Гастингсе Маколея. Первый
был, как можно прочитать  у  Лоусона  и  Маллесона,  гениальным  педантом,
который тщательно вел учет всем своим поступкам и побуждениям,  в  котором
сочетались  гипертрофированное  чувство  долга  с  железной  выдержкой,  -
человек   сугубо   рациональный,   почти   гениальный   ханжа,   тщательно
разграничивавший   свои   действия   простого   смертного   и   чиновника,
неукоснительно заботившийся о том, чтобы выглядеть  перед  самим  собой  и
перед господом богом в высшей степени корректным, настоящим  джентльменом.
Итак, отнюдь не драматический герой - оставим его для Бернарда Шоу. Другой
Гастингс, Гастингс Маколея - типичная сильная личность,  на  худой  конец,
годится,  пожалуй,  в  герои  добротной  пьесы.  Но  не  больше.   Человек
драматической судьбы, возможно, но  никак  не  трагический  герой.  Я,  во
всяком случае, никогда бы не рискнул  поставить  ни  первого,  ни  второго
Гастингса в центре  хаоса  мировых  исторических  событий,  привлечь  весь
огромный аппарат восточной и европейской государственной политики, если бы
речь шла только об одном этом человеке и его личной трагедии, не надейся я
обнаружить позади Уоррена Гастингса великую тень: тень великой идеи.
   Ведь именно Уоррен Гастингс был первым европейцем, который энергично  и
успешно взялся за изучение санскрита и литературы на этом языке.  Если  не
вдаваться глубоко, то факт этот имеет  лишь  филологическое  значение.  Но
именно  этот  факт  и,  как  мне  кажется,  только   он   делает   первого
генерал-губернатора Индии всемирно-исторической и трагической фигурой. Ибо
не случайно, и это  не  могло  быть  случайностью,  что  человек,  который
подчинил Индию английскому господству, а Азию  -  европейцам,  что  именно
этот  человек  проложил  побежденному   Востоку   дорогу   для   духовного
порабощения победоносной Европы. Начиная с него и благодаря ему, человеку,
поработившему страну, Индия начала постепенно  побеждать  Европу,  подобно
тому как покоренная Греция победила Рим, а арабская культура и искусство -
крестоносцев.  Ему,  триумфатору,  первому  пришлось  испытать   на   себе
таинственную власть покоренной  страны.  Он,  типичный  европеец,  смыслом
жизни  которого  было  упрочение  могущества  Англии,  увеличение  доходов
Ост-Индской компании и собственное аристократическое достоинство,  человек
дела, трезвый политик, воспитанный на Цицероне и Горации в  духе  здравого
смысла, благочестивый христианин, в восемьдесят два года сетовавший на то,
что сильный снегопад помешал ему отправиться в церковь, - этот человек  не
мог освободиться от мудрой, загадочной власти страны,  в  которой  он  был
безраздельным хозяином. Он старался разводить в Европе животных и растения
Индии, собирал - будучи не  страстным  коллекционером,  а  лишь  пламенным
адептом,  полным  желания   проникнуть   в   тайное   тайных   -   обломки
полуискрошенных  камней   со   следами   стершихся   индийских   надписей,
манускрипты и хрупкие пальмовые ли