ые картины... Гриша,
который, не подозревая об опасности, прогоняет своим смехом голодную рысь.
Гриша,  который  перед  тем,  как  ему  выносят  смертный  приговор,  шутя
соревнуется в штыковом бое  с  немецкими  караульными.  Гриша,  пьяный,  в
нелепом шутовском наряде, блюя, выворачивает  перед  немецкими  офицерами,
которые со смехом и отвращением глядят  на  него,  глубины  русской  души.
Гриша, вдумчиво раздающий свое добро, копающий себе  могилу,  шагающий  на
казнь, - все это никого не оставит равнодушным.
   Большая по объему книга написана изысканным языком, который, не  станем
скрывать, порой кажется нам  излишне  красноречивым.  У  Арнольда  Цвейга,
одного из лучших немецких писателей, слова текут  искусно,  легко,  иногда
слишком изобильно.  Его  не  удовлетворяет  одна  какая-либо  картина,  он
присоединяет к ней вторую, а то иногда и третью, чтобы порой,  отчасти  на
адвокатский манер, обрисовать ситуацию еще  нагляднее,  еще  убедительнее.
Если бы в некоторых местах немного подсократить, немного уплотнить  книгу,
контуры ее выступили бы,  вероятно,  еще  отчетливее,  она  стала  бы  еще
стройнее  и  крепче.  Но  во  всех  решающих  эпизодах   писатель   достиг
стройности, мощи и непосредственной образности.
   Унтер Гриша, случайно втянутый в машину германской  военной  юстиции  и
германской  военной   политики,   превращается   в   грандиозный   символ,
сохраняющий значение и за пределами его эпохи. И как каждый художественный
образ, созданный подлинным творцом, он представляет собой  нечто  большее,
чем реалистически нарисованный индивидуум, которым кажется сперва. Да,  на
первых  порах  он  только  русский  унтер,   Григорий   Ильич   Папроткин,
награжденный Георгиевским крестом за взятие Перемышля, здоровенный  парень
с маленькими серыми глазами, добродушный, вспыльчивый, раб своих  страстей
и инстинктов,  а  в  прочем  -  прирожденный  солдат,  счастливый  супруг,
которого ждет жена где-то там, далеко в Вологде, любимец женщин...
   Но, возвышаясь над этим образом,  Гриша  воплощает  собой  Человека  на
войне, одного из тех сорока миллионов людей в солдатских шинелях,  которые
страдают и смиряются  -  бессильные  игрушки  в  руках  власть  имущих.  И
опять-таки, возвышаясь и  над  этим  образом,  он,  без  всяких  авторских
комментариев, только  в  силу  своей  сущности  и  судьбы,  выступает  как
олицетворение  Бедняка,  добродушного,  невежественного,  но  исполненного
инстинктивной мудрости угнетенного человека. Ибо  он  порожден  той  самой
силой,  которая  создала  народные  песни  и   народный   эпос,   но   еще
приумноженной художественным  разумом  мастера  и  простой  всепроникающей
яростью потрясенного человека.
   Американцы создали фильм о войне. Чех Гашек написал  о  войне  народную
книгу. Первый  великий  эпос  о  нашей  войне  создал  немецкий  эпический
писатель Арнольд Цвейг.



        О ВЛИЯНИИ И ОСОБЕННОСТЯХ АНГЛОСАКСОНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

   До  войны  среди  народов  белой   расы   безраздельно   господствовала
французская литература. Французские пьесы оккупировали сцену; повсюду, где
только читали произведения белых людей, на первом месте  были  французские
книги. Но со времени войны англосаксы начали понемногу  теснить  французов
на  этом  поприще.  Сегодня  театральный  репертуар   уже   немыслим   без
произведений англосаксов, а их книги определяют вкус всех читающих и  всех
пишущих.
   Французская книга в наши дни - предмет роскоши, она - для витрины,  для
праздника, ее место под стеклом.  А  послевоенное  поколение  не  очень-то
умеет обращаться с подобными предметами роскоши.  Прежде  чем  вложить  во
что-нибудь свои деньги, свое участие,  свою  душу,  оно  должно  тщательно
проверить,  как  это  окупится.  Англосаксонская  литература   -   предмет
ежедневного потребления, и потому она пользуется любовью и спросом. В  ней
мало "глубины" и романтики, поэзия  отпускается  только  в  виде  довеска.
Главный ее элемент - факты, воплощенные и упорядоченные здравым смыслом.
   Англосакс требует от своих писателей, чтобы они разбирались в  реальной
жизни. Его больше привлекает, когда  они  обращаются  к  экспериментам,  к
документальным и статистическим данным,  чем  к  душе.  Факты,  информация
привлекают его к книге больше, чем взгляды писателя; наглядность для  него
всегда важнее взгляда на вещи. Ему нужно но безумное и вдохновенное око, а
ясно судящий обо всем мозг. С недоверием относится  он  к  поэту,  который
познает мир интуитивно, сидя за столиком своего кафе или глядя  из  окошка
провинциального  домика,  увитого  виноградом.  Различие  между  поэтом  и
писателем, для нас совершенно очевидное, англосаксу чуждо. Для него writer
- тот, кто пишет в прозе, a poet - тот, кто пишет в стихах.  При  этом  он
убежден, что писатель, если  его  ведет  к  тому  материал,  автоматически
становится поэтом там, где  это  требуется.  Распространенный  у  нас  тип
"певца  лесов  и  лугов",  который,  ссылаясь  на  вдохновение,  презирает
внешнее,    "физическое"    правдоподобие,    который    лепечет     нечто
многозначительное, хаотическое  и  многообещающее,  не  найдет  слушателей
среди  англосаксонской  публики.  Солидный  фундамент,  легко  поддающийся
проверке, - вот  что  завоевало  книгам  англосаксов  мировую  значимость.
Поколение, сложившееся после войны, совершенно не интересуется информацией
о тонких чувствах писателя X., - такое самолюбование оно считает  праздным
кокетством.   Оно   интересуется   реальными,   объективно   существующими
взаимосвязями, жизнью и стремлениями  различных  классов,  народов,  слоев
общества. Мировое значение литературы вообще зависит  от  того,  насколько
данная  литература  удовлетворяет  сто   раз   осмеянным   требованиям   в
деловитости, вещности. Полнее всего удовлетворяют этим  требованиям  книги
англосаксов, за ними русские, затем - гораздо  меньше  -  немецкие,  и  уж
никак не романские.


   Достоинства Золя и  Флобера  часто  оспаривались,  но  их  влияние,  их
мировое значение не оспариваются никем.  Пока  французский  роман  отражал
реальную действительность, он господствовал над миром. Если же вы  начнете
читать один из хороших и признанных современных французских романов,  ваше
знание о мире нисколько не увеличится. Вы получите подробнейшую информацию
обо всех оттенках настроения, в котором находился герой в определенный час
определенного дня. Например, из первого абзаца одного очень  восхваляемого
французского романа наших  дней  вы  узнаете,  что  герой,  сидя  в  кафе,
наблюдал, как ночь расцветает подобно лилии.
   В  противоположность  этому,  в  любой   из   получивших   популярность
англосаксонских книг  вы  получите  не  "цветочные",  а  абсолютно  точные
образы. Автор даст вам описание какого-нибудь широкого общественного  слоя
- его характера, влияния, образа жизни. И вы  получите  материал,  который
можно легко проверить.  Шоу,  Беннет,  Голсуорси  лучше  расскажут  вам  о
современных англичанах, чем целые библиотеки трудов  ученых  и  эссеистов.
Если вы прочтете романы Синклера Льюиса, вы узнаете об американском враче,
американском священнике, американском среднем гражданине больше, чем  если
изучите  огромное  количество  социологических  и  специальных   журналов.
Англосаксонский  писатель  часто  платит  за  свою  объективность   крайне
неприятной для нас трезвостью.  Но  зато  он  достигает  ясности,  которая
ценится сегодня во всем мире. Он вас  не  надувает,  его  добросовестность
можно проверить в любую минуту.
   Возьмем в  качестве  примера  книгу,  вызвавшую  много  споров,  "Жизнь
Вильяма Клиссольда" Герберта Уэллса. Уэллс дает здесь объективную  картину
мира, каким он представляется трезвому,  разумному  англосаксу.  Когда  вы
прочтете все восемьсот пятьдесят страниц, у вас  появится  чувство,  будто
вы, обучаясь вождению автомобиля, только что прошли курс под  руководством
опытного, в  совершенстве  владеющего  материалом,  техникой  и  механикой
шофера, вы ощущаете доверие, обретаете  чувство  абсолютной  безопасности.
Уэллс  не  упускает  ни  одной  детали.  Вам  придется   прочесть   немало
поверхностного,  придется  преодолеть  сложные,  извилистые  пути,  иногда
ведущие к очень жалкой цели, но никогда субъективное представление о  мире
автора, Герберта Уэллса, не будет выдаваться  за  нечто  общеобязательное.
Напротив,  вы  получите  представление  о  внутренней  сущности  и  судьбе
человека по имени Клиссольд (именно его картина мира и  дается  в  романе)
таким образом, что  сможете  сами  проверить,  насколько  воззрения  этого
человека обусловлены его индивидуальным характером и судьбой.  Обычно  вам
предлагают более или менее красивые идеи, но не  показывают  их  реального
фундамента; здесь же самым трезвым  и  деловым  образом  на  ваших  глазах
возводится все здание.  Социальная  и  биологическая  почва,  затем  самое
здание  -  жизненный  путь,  судьба  человека,  и  наверху,  над  всем   -
идеологическая  надстройка.  На  ваших  глазах  все  это   по-ремесленному
грубовато сбивается, подгоняется и скрепляется цементом.
   В современной англосаксонской литературе немало подобных  произведений.
Именно это свойство, которое я попытался вам здесь образно представить,  -
то,   что   англосаксонская   литература   насквозь   пронизана   реальной
действительностью, - это свойство и обеспечивает ей то же  растущее  вширь
влияние, какого достигли и  англосаксонская  политика,  и  англосаксонская
экономика.


   Английский писатель играет в обществе и в жизни своей страны совершенно
иную роль, нежели немецкий писатель. Немецкое общество постоянно призывает
своего писателя к порядку, непрерывно кричит  ему:  "Писатель,  знай  свое
место!" Причем под его местом оно понимает  его  душу.  Если  же  немецкий
писатель выберет материал из действительности, из  современности,  критика
сразу же отступает в область эстетики, кричит о нездоровой сенсационности,
о погоне за эффектами, объявляет обращение поэта  к  актуальным  проблемам
"журналистским", лишенным поэзии и примитивным.
   Но  именно  примитивный  здравый  смысл  обеспечивает  англосаксонскому
писателю его значимость. Когда англичане спрашивают  меня,  кого  из  ныне
живущих английских писателей я считаю самым великим, я всегда называю  имя
одного воинственного империалистического поэта, которого, как  я  полагаю,
назвали бы большинство  немецких  писателей.  Но  из  десяти  спрашивающих
англичан  девять  изумленно  восклицают:  "Как  вы  можете  считать  этого
человека нашим величайшим писателем! Он же ни о  чем  не  способен  судить
здраво, он же глуп!" Никому не приходит в голову усомниться  в  творческой
силе этого человека; но они не признают его из-за неумения  разобраться  в
фактах, относятся к нему с той же  неприязнью,  с  какой,  например,  Гете
относился когда-то к поэту  Генриху  фон  Клейсту,  не  признавая  его  за
неумение воссоздать физическую действительность.
   С другой  стороны,  именно  эта  обязательная  предпосылка  -  владение
незаурядным интеллектом - делает крупного английского  писателя  в  глазах
своего народа не только большим художником,  но  и  большим  человеком.  В
одном лондонском кабинете восковых фигур  рядом  с  летчиком  Ч.Линдбергом
стоит писатель Г.-Дж.Уэллс. Я смутно подозреваю, что в мюнхенском кабинете
восковых фигур едва ли потерпели  бы  изображение  Томаса  Манна  рядом  с
восковой куклой Гитлера.
   В послевоенной Германии  необыкновенно  много  говорят  о  деловитости.
Берлин похваляется, что он самый американский  город  во  всей  Европе.  В
литературе "деловитость"  быстро  сделалась  бранным  словом,  при  помощи
которого дешевое эстетство вчерашнего  дня  обороняется  от  живых  веяний
сегодняшнего дня. Было бы гораздо полезнее изучить, почему англосаксонская
литература имеет сейчас такое сильное влияние в мире,  вместо  того  чтобы
бессмысленно нападать на это влияние. Ведь, по словам одного не  лишенного
деловитости немецкого поэта, воодушевление никак нельзя засаливать  впрок,
факты же поддаются длительному хранению.



        КАК Я НАПИСАЛ СВОЕ ПЕРВОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

   Рано освоившись  с  иностранными  языками,  овладев  всеми  ухищрениями
литературных  игр,  я  еще  в  очень  юном  возрасте  приобрел  формальное
мастерство, удивлявшее моих наставников и моих сверстников. Мне  было  лет
двенадцать, когда один старший мальчик, слывший скупым на слова, туповатым
и замкнутым, с завистью заявил мне, что все, чем я  занимаюсь,  -  дерьмо.
Какая-нибудь корявая фраза о самом маленьком, но подлинном событии,  любая
насмешка над учителем, хороший или плохой результат при заплыве - во  всем
этом в сто раз больше смысла, чем в любых моих  распрекрасных  немецких  и
латинских виршах. Мы сидели тогда в купальне, дело было ранней  весной,  я
посинел от холода и еще прежде, чем он кончил, знал, что он прав.
   Я противился искушению считать  событием  все,  что  случалось  вокруг.
Подлинное событие, когда оно вскоре произошло, оказалось совсем иным,  чем
я ожидал. В нем не было  ничего  патетического,  оно  не  вызвало  никаких
больших чувств. Скорее оно оказалось неприятным, тягостным, даже  каким-то
жалким.  Дело  было  так.  Принцу-регенту  Баварии  исполнилось,  кажется,
семьдесят или восемьдесят лет, и в гимназии, в  которую  я  ходил,  решили
устроить торжество по поводу тезоименитства. Мне поручили  написать  текст
праздничного представления. Я написал. Мне было тогда  тринадцать  лет.  У
меня была легкая рука,  получилась  отличная  аллегорическая  пьеса.  Бюст
регента должен был стоять в  центре;  ученики  гимназии  обступали  его  и
декламировали по очереди, выдавая себя за архитектуру, поэзию и так  далее
и  споря  между  собой,  какое  искусство  предпочитает  регент,  а  потом
обращались  к  бюсту  со  всяческими  стансами.  Пьеса  чрезвычайно   всем
понравилась, газеты сообщали о ней серьезно и с величайшим  одобрением,  а
ректор гимназии передал мне от лица регента награду - булавку для галстука
или что-то в этом роде. Пьесу даже  напечатали  в  журнале,  и  я  получил
настоящий гонорар. Я хорошо помню, как стоял в комнате  ректора.  Это  был
приземистый человек с головой ацтека, блестящий  знаток  древнегреческого,
пользовавшийся  всеобщим  уважением  и  получивший   за   особые   заслуги
дворянский титул; у него был небольшой горб, но держался он весьма  чинно,
необыкновенно подтянуто. Он всегда ассоциировался у меня с Фридрихом,  наш
ректор. Когда этот старик передал мне награду регента, прокаркав при  этом
несколько - безусловно, вполне  искренних  -  слов  одобрения,  мне  стало
смешно и стыдно, - стыдно за него и за себя. А  школьник,  который  сказал
мне те слова о подлинном событии, к этому времени застрелился, потому  что
его оставили на второй год.
   Противоположность между воздвигнутым мною гипсовым  бюстом  регента,  в
который все притворно поверили, и  действительным,  хорошо  знакомым  всем
образом   монарха,   мелочного,   эгоистичного,   расчетливого,   хотя   и
добродушного по-своему старика, - эта противоположность между  официальной
правдой и действительностью сделалась предметом моего первого, основанного
на подлинном  переживании  произведения.  Я  написал  маленькую  пьесу,  в
которой  изобразил  крайне  неприятные  переживания   молодого   человека,
одержимого навязчивой идеей говорить правду. Так как он непрерывно говорит
ее богу, семье, коллегам, любовнице, начальству, он, естественно, в  конце
концов погибает, как жалкий пес.  Пьеса  была  в  стихах.  Я  каждое  утро
вставал спозаранку и писал ее до того, как идти в школу. Закончить ее было
чертовски трудно, и, когда она была готова, она мне не очень  понравилась.
В  то  время  как  праздничное  действо  с  гипсовым  бюстом   еще   долго
пользовалось славой, эту пьесу  я  не  показал  ни  единой  душе.  Те  мои
красивые стихи  были  аккуратно  переписаны  в  толстые  общие  тетради  в
блестящих черных переплетах; а  эта  пьеса  была  нацарапана  в  маленькой
записной книжке с жалкой голубой бумажной обложкой.



        О БЕРТОЛЬТЕ БРЕХТЕ

        Для англичан

   На  рубеже  1918-1919  годов,  вскоре  после  начала   так   называемой
германской революции, в  мою  мюнхенскую  квартиру  явился  очень  молодой
человек, худощавый, плохо выбритый,  бедно  одетый.  Он  жался  к  стенке,
разговаривал на швабском диалекте, написал  пьесу,  звали  его  Бертольтом
Брехтом. Пьеса называлась "Спартак". В противоположность большинству  юных
авторов, которые вручают свою рукопись, бия себя  в  грудь,  из  коей  они
только что вырвали свое произведение, этот  молодой  человек  подчеркивал,
что он сочинил пьесу "Спартак" исключительно из финансовых соображений.  В
те времена в немецкой драматургии был чрезвычайно моден экспрессионизм,  и
паши юные драматурги  извлекали  из  своей  истерзанной  груди  длиннейшие
патетические монологи, громогласно заверяя,  что  социальные  установления
несовершенны, человек же как таковой,  по  сути  дела,  добр.  В  рукописи
девятнадцатилетпего Бертольта Брехта  ничего  подобного  не  было.  Скорее
всего это была набросанная резкими мазками драматическая баллада о  некоем
солдате,  возвращающемся  после  войны  домой,  находящем   свою   девушку
забеременевшей  от  другого,   изгоняемом   ее   зажиточными   родителями,
призывающем рабочих  к  революции  в  пивных  и  в  голодных  предместьях,
возглавляющем их и штурмующем  вместе  с  ними  редакции  газет.  С  этого
момента рукопись как бы расщеплялась: имелось несколько вариантов. В одном
из них, наиболее характерном, все оборачивалось таким образом, что девушка
в разгаре борьбы приходит к своему солдату и что  он,  заполучив  девушку,
предоставляет революции идти своим ходом, забирает свою невесту, хотя и не
лишенную изъяна, и испаряется. Он сыт теперь, а революция - это штука  для
голодных, и он возвращается теперь домой,  где  уже  приготовлено  широкое
белоснежное ложе. Все это было в рукописи  "Спартака",  изложенное  весьма
нелитературно. Язык  персонажей  не  подчинялся  нынешней  моде  -  дикий,
крепкий,  красочный,  он  не  был  вычитан  из  книг,  а   был   подслушан
непосредственно из уст народа. Я прочел тогда эту пьесу-балладу и позвонил
небрежно одетому юноше: зачем он мне  солгал,  -  конечно  же,  эта  пьеса
написана не только из-за денег! В ответ  на  это  юный  автор  чрезвычайно
рассердился, - речь его стала почти невразумительной из-за диалекта,  -  и
объявил: конечно же, он накатал эту пьесу только из-за денег;  но  у  него
есть еще одна, вот она действительно хороша, и  он  мне  ее  принесет.  Он
принес мне и вторую пьесу, она называлась "Ваал", но  в  ней  не  было  ни
слова  об  одноименном  божестве,  -  это  оказалась  еще   более   дикая,
неотделанная и прелестная вещь.
   Что  же  касается  той  рукописи  "Спартака",  то  она  доставила   мне
пренеприятнейшее  переживание.   Весной   того   года   в   Мюнхене   была
провозглашена Советская республика.  Она  просуществовала  очень  недолго,
затем  город  был  снова  занят  белыми.  У  подозрительных  интеллигентов
начались обыски. Солдаты  с  револьверами  и  гранатами  вломились  в  мою
квартиру, велели мне отпереть  ящики  письменного  стола,  и  первое,  что
попалось им на глаза, была рукопись, озаглавленная "Спартак". В ту эпоху в
Мюнхене не всегда деликатно обходились с отдельными лицами: пули в стволах
не задерживались,  число  убитых  превышало  несколько  сотен.  История  с
рукописью "Спартака" легко могла окончиться для меня весьма печально, если
бы среди солдат не оказалось нескольких дюссельдорфских студентов, знавших
мои пьесы и книги, так что я смог растолковать им, что  сей  "Спартак"  не
имеет никакого отношения к агитационной литературе.
   Кстати, позднее,  добившись  постановки  "Спартака",  я  убедил  Брехта
назвать пьесу "Барабанный бой в ночи".


   Поэт