рвоначально доля каждого члена горного цеха была
пропорциональна той работе, которую он выполнял сам. Но уже в XV веке
прибыли зачастую делились между капиталистами, которые сами не работали; а
работа все в большем объеме выполнялась наемными рабочими, получавшими
плату, но не имевшими доли в прибылях предприятия. Тот же процесс
капиталистического развития происходил и в других отраслях промышленности,
что усиливало тенденции, возникшие в ремесленных цехах и в торговле:
усиление роли капитала, увеличение дистанции между богатыми и бедными,
возрастающее недовольство бедных классов.

В отношении положения крестьянства мнения историков расходятся. Однако
приведенный ниже анализ Шапиро, по-видимому, достаточно согласуется с
результатами большинства исследователей. "Несмотря на эту видимость
процветания, условия жизни крестьянства быстро ухудшались. В начале XVI
века лишь меньшинство крестьян были подлинными хозяевами той земли, которую
они обрабатывали, и имели представительство в местных органах
самоуправления, что в средние века служило признаком классовой
независимости и равенства. Огромное большинство составляли Носите - класс
лично свободных людей, обязанных отрабатывать барщину или по соглашению
платить оброк за пользование землей... Именно они были ядром всех
крестьянских восстаний. Средний крестьянин, живший в полунезависимой общине
рядом с имением землевладельца, понимал, что увеличение оброка и барщины
фактически превращает его в крепостного раба, а деревенскую общину - в
часть господского имения" (14).

Экономическое развитие капитализма сопровождалось значительными изменениями
в психологической атмосфере. К концу средних веков жизнь стала насыщаться
духом беспокойства. Возникло современное понятие времени, минуты приобрели
ценность. Симптомом этого нового чувства времени стал тот факт, что в
Нюрнберге куранты начали отбивать четверти часа именно в XVI веке (15) .
Чрезмерное количество праздников стало казаться бедствием; время стало
настолько ценным, что его уже нельзя было тратить без пользы. Труд все
больше превращался в наивысшую ценность. Развилось новое отношение к работе
- настолько требовательное, что в среднем классе возникло возмущение
экономической неэффективностью церковных учреждений. Нищенствующие
монашеские ордена вызывали негодование: раз они непроизводительны - они
безнравственны. Продуктивность приобрела роль одной из высочайших моральных
ценностей. В то же время стремление к богатству и материальному успеху
стало всепоглощающей страстью. Проповедник Мартин Бутцер говорил: "Все
вокруг ищут занятий, дающих наибольшую выгоду. Все готовы променять науки и
искусства на самый низменный ручной труд. Все умные головы, наделенные
Господом способностями к более благородным наукам, захвачены коммерцией, а
она в наши дни столь проникнута бесчестностью, что стала наипоследнейшим
делом, которым мог бы заниматься достойный человек" (16).

Описанные нами экономические перемены имели одно чрезвычайно важное
следствие, касавшееся каждого. Средневековая социальная система была
разрушена, а вместе с нею и та стабильность и относительная безопасность,
которые она давала индивиду. Теперь, с началом капитализма, все классы
общества пришли в движение. Не существовало больше определенного места в
экономической структуре, которое могло бы считаться естественным и
бесспорным. Индивид стал одиноким; все теперь зависело не от гарантий его
традиционного статуса, а от его собственных усилий.

Однако на разные классы это влияло по-разному. Для городской бедноты -
рабочих и подмастерьев - такое развитие означало усиление эксплуатации и
еще большую бедность; для крестьян - усиление экономического и личного
угнетения; для бедного дворянства - тоже разорение, хотя и в другом плане.
Для этих классов новый ход событий означал бесспорное ухудшение. В
отношении среднего класса горожан дело обстояло гораздо сложнее. Мы уже
говорили о росте дифференциации внутри среднего класса. Преобладающая его
часть оказывалась все в худшем положении. Ремесленникам и мелким торговцам
пришлось столкнуться с подавляющей мощью монополистов или просто богатых
конкурентов; сохранять независимость им было все труднее и труднее. Им
приходилось вступать в борьбу против несравнимо превосходящих сил, и для
большинства эта борьба была отчаянной и безнадежной. Какая-то часть
среднего класса была более удачлива и принимала участие в общем подъеме
растущего капитализма, но возрастающая роль капитала, рынка и конкуренции
держала теперь в состоянии неуверенности, тревоги и изоляции даже этих
счастливцев, изменив личную ситуацию.

Тот факт, что капитал приобрел решающую роль, означал зависимость
экономической, а следовательно, и личной судьбы каждого от каких-то сил,
стоящих над личностью. Капитал "перестал быть слугой и превратился в
хозяина. Обретя отдельное и независимое существование, он присвоил себе
право старшего партнера диктовать законы экономической организации в
соответствии со своими собственными категорическими требованиями" (17).

Так же действовала и новая функция рынка. Средневековый рынок был
сравнительно узок, его функционирование было понятно, ибо спрос и
предложение были связаны прямо и конкретно. Производитель примерно знал,
сколько он должен производить, и мог быть почти уверен, что продаст свои
изделия за надлежащую цену. Теперь же приходилось производить для постоянно
расширяющегося рынка, так что заранее определить возможности сбыта никто не
мог. Поэтому было уже недостаточно просто выпускать хорошие товары.
Качество превратилось лишь в одно из условий реализации; непредсказуемые
законы рынка определяли теперь, с какой прибылью будет продана продукция и
будет ли продана вообще. Механизм действия нового рынка казался сродни
учению Кальвина о предопределении, по которому человек должен прилагать все
усилия, чтобы достичь возможного совершенства, но уже до его рождения
предрешено, будет ли он спасен. Базарный день превратился в судный день для
продуктов человеческого труда.

Еще одним важным фактором явилась растущая роль конкуренции. Несомненно,
конкуренция в какой-то мере существовала и в средневековом обществе, но
феодальная экономическая система была основана на принципе сотрудничества и
регулировалась - или управлялась - правилами, которые конкуренцию
подавляли. С развитием капитализма эти средневековые принципы мало-помалу
уступили место принципу частной инициативы. Каждый должен идти вперед и
испытать свое счастье: выплыть или утонуть. И теперь

другие уже не были связаны с ним общим делом, они превратились в
конкурентов, и часто человек стоял перед выбором: уничтожить их или быть
уничтоженным самому .

Разумеется, в XVI веке роль капитала, рынка и конкуренции была еще не столь
велика, как в последующее время. Но все существенные элементы современного
капитализма к тому времени уже возникли и начали оказывать психологическое
воздействие на людей.

Но мы обрисовали лишь одну сторону картины, а была еще и другая: капитализм
освободил индивида. Он устранил регламентации корпоративной системы,
позволил человеку встать на собственные ноги и испытать свое счастье.
Человек стал хозяином своей судьбы; он рисковал, но мог и выиграть.
Собственные усилия могли привести его к успеху и к экономической
независимости. Деньги доказали, что они сильнее происхождения и касты, и
тем самым превратились в великого уравнителя людей.

В тот ранний период, о котором мы сейчас говорим, эта сторона капитализма
едва начинала проявляться. Она играла гораздо большую роль для
немногочисленной группы богатых капиталистов, чем для городского среднего
класса; однако уже в то время эта тенденция оказывала важное влияние на
формирование человеческого характера.

Если подытожить теперь все сказанное о том влиянии, которое оказали на
человека социальные и экономические перемены в XV-XVI веках, то получим
следующую картину.

Выявляется, что свобода имеет здесь ту же двойственность, о которой мы уже
говорили. Индивид освобождается от экономических и политических оков. Он
приобретает и позитивную свободу - вместе с активной и независимой ролью,
какую ему приходится играть в новой системе,- но при этом освобождается от
связей, дававших ему чувство уверенности и принадлежности к какой-то
общности. Он уже не может прожить всю жизнь в тесном мирке, центром
которого был он сам; мир стал безграничным и угрожающим. Потеряв свое
определенное место в этом мире, человек потерял и ответ на вопрос о смысле
его жизни, и на него обрушились сомнения: кто он, что он, зачем он живет?
Ему угрожают мощные силы, стоящие над личностью,- капитал и рынок. Его
отношения с собратьями, в каждом из которых он видит возможного конкурента,
приобрели характер отчужденности и враждебности; он свободен - это значит,
что он одинок, изолирован, ему угрожают со всех сторон. Не имея богатства и
власти, какие были у капиталистов эпохи Возрождения, потеряв чувство
общности с людьми и миром, человек подавлен ощущением своей ничтожности и
беспомощности. Рай утрачен навсегда; индивид стоит один, лицом к лицу со
всем миром, безграничным и угрожающим. Новая свобода неизбежно вызывает
ощущение неуверенности и бессилия, сомнения, одиночества и тревоги. Чтобы
иметь возможность действовать, человек должен как-то избавиться от этого.

2. Эпоха Реформации

Именно на этой стадии развития и возникли лютеранство и кальвинизм. Это
были религии не богатого высшего класса, а средних горожан, городской
бедноты и крестьянства. Они были обращены именно к этим слоям населения,
потому что выражали и новое чувство свободы и независимости, и чувства
бессилия, неуверенности и тревоги, которыми были охвачены представители
низших классов. Однако новые религиозные учения не только явственно выявили
новые чувства, порожденные изменениями экономической системы. Они и
усугубили эти чувства, и в то же время предложили решение, позволявшее
индивиду побороть неуверенность, которая иначе была бы невыносимой.

Приступая к анализу социального и психологического значения новых
религиозных доктрин, целесообразно сделать несколько замечаний о методе
нашего подхода к проблеме. Это облегчит понимание дальнейшего изложения.

Изучая психологическое значение религиозной или политической доктрины,
необходимо прежде всего уяснить, что психологический анализ никоим образом
не занимается обсуждением истинности этой доктрины. Анализ психологических
мотивов, стоящих за определенными доктринами или идеями, нельзя подменять
рассуждениями об обоснованности доктрины, об ее сильных или слабых
сторонах, хотя такие рассуждения и могут привести к лучшему пониманию
подлинного смысла доктрины, а тем самым и повлиять на ее оценку.

Что может психологический анализ доктрин, так это показать субъективные
мотивы, приводящие человека к осознанию каких-либо проблем и вынуждающие
его искать ответы в определенном направлении. Любая мысль, истинная или
ложная,- если только она не повторяет общепринятых идей - мотивируется
субъективными потребностями и интересами человека, у которого она возникла.
Бывает, что эти интересы связаны с раскрытием истины, а бывает и наоборот,
но в обоих случаях психологические мотивы являются существенным стимулом,
подводящим к определенным выводам. Мы можем пойти еще дальше и утверждать,
что идеи, не коренящиеся в настоятельных потребностях личности, окажут
очень слабое влияние на поступки человека и на всю его жизнь.

При анализе психологического значения религиозных или политических доктрин
нужно различать две проблемы. Во-первых, мы можем изучать склад характера
индивида, создавшего новое учение, и стараться понять, какие именно черты
определяли направление его мыслей. Конкретно это означает, например, что
нужно разобраться в существе личности Лютера и Кальвина, чтобы обнаружить,
какие черты характера побудили их прийти к определенным заключениям и
сформулировать определенные доктрины. Другая проблема - это изучение
психологических мотивов, присущих не создателю учения, а той социальной
группе, к которой это учение обращено. Влияние любой доктрины или идеи
зависит от того, насколько она отвечает психологии людей, которым эти идеи
адресованы. Идея может стать активной силой истории лишь в том случае, если
она отвечает настоятельным психологическим потребностям определенных
социальных групп.

Разумеется, эти проблемы близки друг к другу, поскольку психология лидера и
психология его последователей схожи. Раз одни и те же идеи вызывают в них
отклик, то их характеры должны совпадать во многих важных аспектах. Если
отвлечься от таких факторов как особые способности лидера к мышлению и
действию" то склад его характера оказывается, как правило, специфическим и
для тех людей, кому адресовано его учение. Причем в характере лидера эта
специфичность выражена особенно выпукло и резко; он может более четко и
ясно сформулировать определенные идеи, восприятию которых его последователи
уже подготовлены психологически. Тот факт, что в характере лидера более
отчетливо проявляются черты характера его адептов, может быть следствием
одной или более причин. Во-первых, его социальное положение может быть
типичным для целой группы, условия жизни которой формируют характеры
определенного склада. Во-вторых, случайные обстоятельства его воспитания и
личного опыта могут развить у лидера черты характера, возникающие у целой
социальной группы в результате ее общественного положения даже в том
случае, если сам лидер к этой социальной группе не принадлежит. И наконец,
может произойти наложение обоих этих факторов.

Анализируя психологический смысл доктрин протестантства и кальвинизма, мы
обсуждаем не личности Лютера и Кальвина, а психологическую ситуацию в тех
общественных классах, к которым были обращены их идеи. Прежде чем перейти к
теологии Лютера, я хочу лишь упомянуть, что сам он - как личность - был
типичным представителем "авторитарного характера", который будет описан
ниже. Воспитанный чрезвычайно суровым отцом, не испытавший в детстве ни
любви, ни чувства уверенности, он всю жизнь проявлял двойственное отношение
к власти: ненавидел ее, восставал| против нее, но в то же время восхищался
ею и стремился ей подчиниться. В течение всей своей жизни он одну власть
ненавидел, а другой поклонялся; в юности это были отец и монастырские
наставники, позже - папа и светские князья. Он был преисполнен чувствами
одиночества, бессилия, озлобленности и в то же время жаждал повелевать. Он
терзался сомнениями, как может терзаться лишь человек, нуждающийся в
принуждении, и постоянно искал чего-то такого, что могло бы дать ему
внутреннюю устойчивость, избавить его от этой пытки. Он ненавидел других,
особенно "чернь", ненавидел себя, ненавидел жизнь, и из этой : ненависти
выросло страстное и отчаянное стремление быть любимым. Вся его жизнь прошла
в непрерывных сомнениях, во внутренней изоляции; на этой личной почве он и
смог стать глашатаем тех социальных групп, которые находились в таком же
психологическом состоянии.

И еще одно замечание о методе нашего анализа. Любой психологический анализ
чьих-либо индивидуальных мыслей или целой идеологии имеет задачей выявление
психологических корней, из которых вырастают эти мысли или идеологии.
Первым условием такого анализа является полное понимание логического
контекста идеи, понимание того, что автор сознательно хотел высказать. Но
мы знаем, что человек - даже если он субъективно искренен - зачастую
подсознательно руководствуется совсем не теми мотивами, которые сам он
считает основой своего поведения: он может воспользоваться какой-либо
концепцией, имеющей определенный логический смысл, но для него -
подсознательно - означающей нечто совершенно отличное от этого
"официального" смысла. Более того, мы знаем, что человек может пытаться
устранить противоречия в своих чувствах с помощью идеологической
конструкции или прикрыть подавляемую им мысль такой рационализацией, в
которой выражается прямо противоположная идея. Понимание действия
подсознательных сил научило нас относиться к словам скептически, а не
принимать их за чистую монету.

Анализ идей должен ответить на два вопроса: во-первых, каков относительный
вес определенной идеи во всей идеологической системе в целом; во-вторых, не
имеем ли мы дело с рационализацией, которая отличается от подлинного
содержания мысли. Рассмотрим в качестве иллюстраций следующие примеры.

Известно негодование Гитлера по поводу несправедливости Версальского
мирного договора. Нет сомнений, что он искренне возмущался этим договором,
но, если проанализировать его идеологию в целом, мы убедимся, что она
основана на жажде власти и завоеваний; так что, хотя сознательно Гитлер
придает несправедливости в отношении Германии очень большой вес, на самом
деле эта мысль в общей системе его мышления значит очень мало. Пример того,
как сознательно продуманная мысль отличается от ее действительного
психологического смысла, можно взять из анализа учения Лютера, которым мы
займемся в этом разделе



Мы утверждаем, что его отношение к богу - отношение подчинения, основанное
на ощущении бессилия. Сам он говорит об этом подчинении как о добр вольном
акте, вытекающем из любви, а не из страд Логически здесь можно возразить,
что в таком случае это уже не подчинение. Но психологически из все
структуры мышления Лютера вытекает, что его любовь или вера на самом деле
является подчинением; сознательно он рассуждает о своей "покорности" богу в
те минах добровольности и любви, на самом же де переполняющие его чувства
бессилия и злобы превращают его отношение к богу в отношение подчинения .
Точно так же мазахистская зависимость одного челе века от другого часто
маскируется в сознании как "любовь".) Поэтому то, что Лютер говорит, никоим
образом не опровергает того, что он-с точки зрение психоанализа и по нашему
убеждению - подсознательно имеет в виду. Мы полагаем, что определенные
противоречия в его системе можно понять лишь с помощью анализа
психологического смысла его концепций.

В нижеследующем анализе доктрин протестантств и кальвинизма я
интерпретировал эти доктрины в ее ответствии с их смыслом, вытекающим из
контекст религиозной системы в целом. Я не цитирую высказываний,
противоречащих каким-либо доктринам Лютера или Кальвина, если не убежден,
что эти высказывания на самом деле имеют такой вес и такое содержание, что
заключают в себе действительное противоречие. Но моя интерпретация основана
отнюдь не на специальной подборке отдельных цитат, которые могла бы ее
подтвердить, а на изучении систем Лютера и Кальвина в их целостности, на
исследовании их психологической основы.

Если мы хотим понять, что было нового в доктрине Реформации, то сначала нам
необходимо рассмотреть существенные теологические принципы средневековой
церкви. При этом мы сталкиваемся с теми же методе логическими трудностями,
какие обсуждали в связи концепциями "средневекового общества" и
"капиталистического общества". Так же как в сфере экономики нет внезапных
переходов от одной структуры к другой, нет таких переходов и в сфере
теологии. Некоторые доктрины Лютера и Кальвина настолько похожи на доктрины
средневековой церкви, что трудно заметить сколь-нибудь существенную разницу
между ними. Католическая церковь тоже всегда отрицала возможность спасения
человека в силу одних лишь его добродетелей и достоинств, тоже утверждала,
что для спасения необходима милость господня. Однако, несмотря на все общие
элементы старой и новой теологии, дух католической церкви существенно
отличался от духа Реформации, особенно в отношении взглядов на человеческое
достоинство и свободу, на значение поступков человека в определении его
судьбы.

В течение долгого периода, предшествовавшего Реформации, католическое
богословие придерживалось следующих принципов: человеческая природа - хотя
и испорчена грехом Адама - внутренне стремится к добру; человеческая воля
свободна в этом стремлении к до