нным в том смысле, что не осмысляемое для меня самого
космическое  повторение  этого  разговора,  его  всестороннее  разветвленное
продумывание, уверенность в его парении над поверхностью действительности, и
вызвавшей  к жизни  этот  разговор, погруженный  в  гносеологию  сновидений,
служили   критерием   показа  того  сознания,  что  в  значительности  своих
интонаций, весомости слов обретало жизненные и мыслительные навыки, которые,
казалось бы  способны проистечь только лишь из того жизненного движения, что
возникнуть должно было бы во мне  через некоторое  время службы, но никак не
до ее непосредственного  начала. Что стало  свойственным мне настолько,  что
оказалось в  состоянии заменить собой  тот несказанный опыт, который никогда
до  конца  не  различим  со  "службой  в  армии", откуда,  из  каких  солнц,
выветрилось, выверилось и направилось мое  понимающее знание, высвобождающее
из-под армии сырые фрески мира, которые замалеваны были кубическим дымящимся
иссушающим  фрески  полотном кисти  повседневного  неизвестного,  насколько,
наконец,  сам  мир  связан,  имеет  ли  хоть  какое-нибудь  отношение к  тем
гротескным  кускам, фрагментам, полосам страха,  осколкам смыслов,  обломкам
чувств, обрывкам  интонаций,  образующим бесконечное руиноподобные ландшафты
исповедальных  ягодиц,  лишивших себя в  затрапезном  культурном  замысле  в
высшей степени конечных прикосновений? Опыт  и выявляющаяся  в нем сообразно
естественному  порядку времени  соразмерная  просторному пустому  вместилищу
смысла  память, связанная с происшествием  тех событий только через присущее
изрекающей их речи произношение, которых мне еще только  предстояло пережить
В  чистом  изъявляющем свою готовность времени,  представляющем мою грядущую
службу в армии  как особым образом временящуюся длительность, различающую по
преимуществу грядущую и будущую  службу в армии как истину и метод сошествия
с  небес, подвернулись мне так  неожиданно  и новообращенно, что повредились
при  исполнении  мною со  всей  доступной  мне  возвышенностью  и  мерцающим
действием тока телесности по всему разговору  с родителями о службе в армия,
имеющими  смысл ритуальных действий,  повредив и  потревожив  существо этого
разговора,  нежно колеблющееся  В  кормящем  и восприемлющем восприятии  его
моими родителями, с тем,  чтобы созерцание этих  повреждений с зачинающимися
норовом  нравственности  в  едином  и  неделимом  сердце,  вслушивающимся  в
произношение    суждений-ударов    своей    собственной    философии,     их
беспрепятственное проникновение  в чувствительнейшие органы  мышления и тела
одновременно, обращало  сознание ко  вслушиванию в  ту музыку, оркестровка и
исполнение  которой   совершались  в  недрах  мышления   и  изливались   при
переполнении  мышления самим  собой,  изумляющимся становлению  этой  музыки
наиболее прочной, превосходящей по  силе и достоинству все жизни,  все вещи,
действительностью, на  мир, на его неприкасаемое тело, тем, что впоследствии
получило у мыслящих  людей наименование "пространства". Восприятие мною моих
родителей при этом разговоре одним  только их при  нем присутствием изменяло
меня  самого  до неузнаваемости, перекашивало мой почерк, наводило некоторое
напряжение в человеческом одухотворенно двигающемся  теле,  задавало  ему то
сдавившее направление, движение в котором означало переход  тела в плоскоту,
превращение его  в  свой собственный  след, размещение  его между башмаками,
устраивающимися на земле, и землею, хоронящейся под башмаками, в телесность,
ту особым некруговращающимся образом обновляющуюся  природу, товарным бытием
которой являются  те  образы, в  качестве  одного  несущего свойства которых
обнаруживается  сквозная  их  двусмысленность,  беспредельность изумляющейся
двоицы,  становящейся   двоицей   все  более   и   все   менее   порождающей
незавершенной,  беременной  богом   единицы,  оформленной  и  размещенной  в
точкином  доме,  знаменующей  присутствие  моих  родителей  при разговоре  с
родителями о  службе з армии,  втаскивающей этот  разговор в певчую  прорезь
самой телесности,  протаскивающей этот  разговор  сквозь нее. Лица родителей
моих  превращались  в лики  с большими  открывающимися  в  нечто  нездешнее,
втягивающими  в свое универсальное образование  и впускающие в себя  на свой
собственный зов  по причине одного своего существования  только пространство
над  ними и  вокруг них,  орденами  глаз  так, что  я видел  не произведение
литературы  или живописи, не музыку  даже  и вообще  ничто  из  искусств,  а
страницу разверзающейся книги, перевернет которую сама жизнь, чтение которой
будет составляться из  молений и терпеливого ожидания этого переворачивания,
привносящего   в   мир   прикосновение  к   нему,   появляющееся   дыханием,
выветривающимся из в высшей степени конечной заполненности самой телесности,
находящейся  внутри мышления в гнезде,  свитом мышлением, в котором покоятся
роковые яйца речи, хоронящие в себе  все свернувшиеся в собственные сущности
разговоры, существующие и безо вceгo этого в своем удлиняющемся истолковании
отчуждения, нет-нет  да  и  порождающего  семя  идеи  временяющегося опыта в
непосредственном отношении к службе в армии. Задолго до службы в армии начал
я носить внутри  себя, заселяя нутро  собственного мышления,  вынашивать эти
роковые яйца, окружил свое  тело той особенной  пустотой,  которая  способна
была образовываться  только из  мыслей, ощущений, возникающих в окрестностях
действительного времени состоявшейся  уже службы  в армии, хотя бы частично,
открыл  я  врата  тому  опыту,  который  привходит  благодаря  тому   нечто,
понимающим  знанием чего является  служба в армии, оживляющему мертвые кости
логики разговора с родителями о службе в армии,  в ожесточающее соответствие
которой поднималось откуда-то снизу, падало  откуда-то сверху, доносилось со
всех сторон, включалось  как освещение желания этого разговора, сверхволя  к
разговору с родителями о службе  в армии, существующая на ряду  и независимо
со  всякой логикой, теряющей в ней  свое собственное лицо, свой  философский
профиль,   вытесняемое,   замещающееся   лицом  автора   разговор.   Автора!
АвтораАвтора! Одно  лишь изменение, совершившееся в окрестностях мышления  и
распространившееся  по  всей его  мыслимость и  протяженности,  сделало меня
среди всего прочего еще и тем человеком, которого действительно и надлежащим
образом коснулась  служба в  армии так, что я  не был уже другим  человеком,
нежели  тот,  в  отношении  которого  имело место все  то,  вплоть  до самых
некрупных событий, что связывается мышлением с тем  видом  бытия,  в котором
родится служба в армии, и уже конечно к не  мог, что-либо в  этом  изменить,
лишь только обессмыслить собственное  пространство до того, чтобы потерялись
для  меня  самого очертания присущей  мне  телесности, уподобляющейся  здесь
покинутому  и  оставленному  на  подвержение  тлению  средневековому  замку,
отрицающему  понятие  современности,  руиной  сравненной  моим  зрением  под
уровень  моей  самости   письменности,  каковой  единственно  и   появляется
присутствие   всякой   личности,   откуда  и   берется  разносторонность   и
неодносоставность  опыта,  ведь разговор, зачинающий  отчуждение,  плосок  и
традиционно  однозначен,  односоставен  и  прост,  то  же,  что  делает  его
объемным, зримым,  есть  сознательное  отношение  к разговору, вступающее  в
основание поведение вообще,  есть, в самом безусловной и необходимом смысле,
письменность. Я был чрезвычайно письменен в  разговоре с родителями о службе
в  армии, разговор этот  нес в  себе особое рассеянное свечение огоньков  во
тьме отличий его темы от несоизмеримой с человечностью бессмыслицы подлинной
музыки,  темы  и  способа  действительного  разговора,  содержащей  столп  и
утверждение быта, поэтому опыт этого разговора  сделался  для меня чем-то из
бесконечно   приближенного,  легко  одним  дыханием   только  опознаваемого,
приветствующим  и  приветливым,  отстоящим  в  своей невидности  недалеко от
небезинтересного,  поверхностного  разговора, в котором смысл катается,  как
сыр катается  в масле, ведь само наличие  некоторого  опыта  у того,  что  с
известными тяжеловесными  оговорками только  можно было  назвать разговором,
выказывало  утешение  и  неповрежденную  неторопливость речений. То  роковое
образование   мышления,   губящее   и   истощающее  его,   происходящее   из
бессмысленного растирания размножающихся  клеток письменности, которых нечем
изнутри   заполнить,  в   которых   нечего  разместить,  образующих   грубую
необработанную форму  для  масс телесности, что носит наименование и диагноз
даже "службы в армии",  излечимо хотя практически и до конца  никогда  и  не
бывало, но открылась  мне  та истина, что  разговор  с водителями о службе в
армии, попытках  от нее  уклонится, способен каким-то  таинственным  образом
если не прекратить совсем, то хотя бы надежно  остановить, прервать течение,
движений и развитие этой  болезни, коррозии  присутствия  личности  в  мире,
объемлющем  личность  как  место  объемлет  тело,  являющееся  его   внешней
границей. Поскольку же под службой в армии я понимал медицинский эксперимент
по   возбуждению  рака  мышления   с   тем,  чтобы  были   надежно  списаны,
классифицированы, собраны в каталог все те хотя бы и неосмысленные действия,
совокупность  которых обозначила бы себя  как  тип выживания  в совокупности
условии рака  мышления,  появляясь как  предмет исследований идеологического
сообщества,   возобновляющего  таким   образом  свою   собственную  природу,
сопровождая этот праздник  жизни-вина-хлеба ритуальными заболеваниями  раком
мышления,  поскольку разговор с  родителями  о службе в армии становился для
меня неоспоримым символом, к которому возводил я собственное существование в
условиях отсутствия всякой собственности, и  который  спускался с небес  мне
навстречу. Не я один только в преддверии службы в армии, и в ней самой затем
жил этим разговором - как неделим был смысл феномена службы в армии, которым
в рассеянной из своей необратимости форме прошлое и будущее терзали в тисках
из  себя самих настоящее, так, как  одно  только семя, один  только зародыш,
растение, то, что казалось ребятам диковинным, экзотическим нечто, неведомым
из собственного опыта, невидным в нем, произрастая, способно было успокоить,
укрепить  взбесившуюся  землю,  почву   для  занятий  игрой  в  шахматы,  на
черно-белых клетках  которой  располагались,  размещались,  возрастая,  горы
семян текстовой работы, разрыхлить ее ходами-мыслями-граблями, разбороновать
колеями ценностей эти плотно друг  к другу теснящиеся  размножающиеся клетки
письменности, - это разговор с родителями о службе,  в  армий,  попытках  ее
избежать. Если служба в  армии будучи рассмотрена  как хотя какая бы  то  ни
была  норма, означает  в самом безусловном  и  необходимом  смысле запрет на
такой  разговор,  то  становится ясно,  это  она начинается  задолго  до  ее
непосредственных  сроков  проведения,  и, возможно,  даже никогда  вполне не
заканчивается, только лишь ослабляется или вдруг  возникает  вновь и  дает о
себе знать с удесятеренной силой, запрет на желание разговора вообще, на пол
и телесность  мышления,  запрет,  существующий  еще более  прямо,  открыто и
официально  чем исторически ведомые  профанные запреты, на которых,  как  на
каркасе,  зиждились  средневековье,  ансамбль эмблем,  приколотых  в точках,
означающих эту несущую конструкцию. Этот безлюдный корабль смерти, омываемый
несуществующими водами  средиземного моря, воспетого  еще  Фаллосом, Фалесом
древнегреческой  философии, держит путь не в  Трою, не в Атлантиду, по карте
письменности направляется к самому мышлению в поисках роковых яиц речи в его
пустых  гнездовьях в  целях неистового  их  уничтожения.  Я  хранил-хоронил,
превращая  себя вместе с течением  времени в пустое и пространное вместилище
хранимого мною в просвет хранящего во мне и меня же сохраняющего содержания,
сберегал  семя  этого разговора,  известного мне под названием  "разговора с
родителями о службе в  армии",  из которого  одного  только  и способно было
произрасти мое неловкое высвобождение, то пробудившееся  и заявившее о  себе
во весь голос  пространство, где будет происходить, сбываться мое дыхание на
всем протяжении той предстоящей мне  чуждой и чудовищной фантазии, именуемой
как  "служба в  армии",  которую мне  предстоит  увидеть во  сне.  Семя  это
необходимо  было  всегда  носить с собой, тогда только  оказывало  оно  свое
волшебное  воздействие,  состоявшее в  том  невидимыми  силами  производимом
преображении  посредством  действий,  несущих  в  себе  звучание  и  равелин
звучания,   которое  затрагивало   лишь   только  то,   что  способно   было
преображаться и  преображалось  само по себе  безо  всякого к тому  внешнего
воздействия,  восстанавливая обновленное. И утрачивая уподобляющее, относясь
только к своему истоку и с ним только связываясь. Беседы с друзьями, носящие
выразительное    лицо   случайности,   существующей   сразу    за   границей
повседневности  произвольности,  поведение  и   жизнь  тела  в   транспорте,
университете,  квартире  своей,  обретающейся в том  районе города,  где  он
особенно выделялся незамысловатой  и живой сумеречной  простотой, населяющей
его,  означающей  его проспекты  и центральные части,  -  все  это насыщал я
опытом разговора с родителями  о службе  в  армии,  делая это так точно, как
определенно стоящий начальник, общаясь  со своими подчиненными, памятует,  о
некогда   состоявшемся  значительно  разговоре  с   лицом,   имеющим  весьма
утвердительное  мнение,  и  устремляет  как  форму,  так и содержание такого
общения к одному только этому памятыванию,  как к высшей  ценности,  которой
ради само тело его превращается  в миростояние разговора, отдельно ведшегося
с  ним  еще  более  крупным  начальником,  дух  же  его  им  же  тревожится,
повреждается  и  совершенно  конкретно  трепещет.  Этот опыт  принадлежал  к
разряду опытов мышления, принадлежность которых мышлению состоит единственно
в   том,   что   окружающие  воспринимают   только   присутствие   личности,
отбрасываемое, как яркий луч света, сокровенным смыслом мыслительных опытов,
и  делают это с  завидным постоянством скользящего запаздывания. Такую  бурю
страстей вызывает опыт,  основанный  не на  укладе жизненных  обстоятельств,
представляющий коралловые рифы, единичные и драгоценные напластования в море
мысли, напластованность  которых  заменяется  впоследствии  единообразием  и
такой  внутренней  сообразованностью  и согласованностью,  что все способное
только,  из  глубины  изготавливающееся  к  внутренней  несогласованности  и
произведению напластований выводится  через намечающийся только просвет этой
собственной внутренней  несогласованности вовне, несогласованность  которого
очаровательна, телесна, завораживает, существует, покоящийся на одном только
представлении, развивающем из  пронизывающей его  самого  нити  смысла самое
действительность, каковая единственно и  существует между нашей  телесностью
жестов, поз, движений, значений лица, с  одной стороны, и  опытом, с другой,
силой  я   достоинством   превышая  их  существование,   и   возобновляя  их
существование,  придавая  ему смысл, жизнь-разум. Восприятие  является  лишь
метафорой только  рассеяния пыльцы опыта,  оно  есть лишь  изнутри телесное,
мясистое даже пространство, в которое попадает, в  котором находится пылинка
опыта, поэтому распространение опыта случайно, его распространители не сеют,
не  жнут,  и сраму не имеют,  к  их  телесности,  клейкой  от  письменности,
пропитанной ароматом мyжcкoгo семени, пристают пылинки опыта, которые  затем
переносятся ими в другие мышления; с мышления на мышление, изо дня в день, с
завидной бессмысленностью и монотонностью рассеивают они опыт, о котором они
никакого  представления  не  имеют,  ни  о  его  происхождении   ни   о  его
временящемся   бытие,  никогда   которого  не  употребляют.   Крупный,   как
общественно-политический деятель, нее, жадно  улавливавший этот аромат всеми
фибрами   своей  слезливо-слизистой  оболочки,   проходящий   по   светлому,
заполненному  омывающей телесностью извилистому  его  пути,  смыкающемуся  в
разветвленный  лабиринт,  ведущий в святая святых мышления, к амбре  смысла,
определяет  все  направления  движения  тела, составляющиеся, в  постоянство
неизменно сдерживаемого падения, устремляется к опыту, где и попадает на его
выделяющую всевозможные значения телесность  пылинки опыта,  и  он, совершая
свое единственное жизненное событие, рассеивает его, переносясь  посредством
продуктивной  способности  воображения  с  опыта  на  опыт,  с  мышления  на
мышления. Мышление, телом которого является крупный нос, на кончике которого
и   образуются  понятия,   категории,   посредством   которых   очевиден   и
самопрозрачен   смысл,  выражаемый  мышлением,   расплющиваемый  на  кончике
крупнейшего в своей зараженности временяющимся сифилисом носа, проваливающим
сознание   в    бездну    развращающего    и   разворачивающего,    наконец,
поворачивающегося содержания, которое, в конце концов, появилось, способно к
самоопылению,  так  оно  размножается,  приобретает некоторую  метафизику  в
качестве  подручного средства,  с видом  заправского подручного  отсекающего
крупный  кос с  ровной  поверхности  лица,  безвременно  диалогизирующегося,
плавно переходящего в поверхность тела, утонченную прежде носом-метафизиком,
что  происходит  благодаря  только опыту,  пылинке во Вселенной. Так и  дают
такие вот  жучки и  таракашки,  выполняющие со всей ответственностью чужую и
скромную работу, жизнь идее, которой и произрастает дерево, слывущее у людей
за  природу,  незатейливым  узором,  куда  более  легким  и  воздушным,  чем
начертанный морозом на седле  узор,  посредством которого зима  уведомляет о
своем  самочувствии,  призывая  заботиться  о  ней,  покрывают  стекловидную
поверхность,  линзу моего  разговора с  родителями  о  службе в  армии,  как
кусочек   мела   покрывает   прозрачную    табельную    доску   какой-нибудь
диспетчерской,   употребляемую   в  качестве   ограничивающей   перегородки,
испещряемой  знаками,  какими  узнаете позднее, где трудятся и  отдыхают  от
дежурства мои впечатления, мои мысли, с тем, чтобы  быть наготове и являться
вовремя, соблюдая  порядок,  моих  восприятий,  изумлений,  ощущений, свежих
идей, так ведут они  себя в моем присутствии, но я знаю, что у них есть своя
независимая  жизнь,  личная,  и  это  мое  знание  не  в  последнюю  очередь
способствовало   тому,   чтобы   они   стали   именно   моими  восприятиями,
впечатлениями,  перешли  ко  мне  на  службу,  выбрав  меня  из  других,  не
переметнулись чтобы к  другим. Я, даже кажется,  люблю их, и мне было бы без
них  трудно справляться с  таким сложным  механизмом,  которым  является моя
психология,  разделенная  теперь  на  отдельные   участки,  линии,  рубрики,
параграфы, эпиграфы даже,  в которых  теперь  трудятся до единообразия такие
разнохарактерные,    способные   к   самостоятельной    внутренней    жизни,
пронизывающих  своей деятельностью  мою  вверенную им  психологию, фундамент
цельности  моей личности,  настолько,  что  она превращается в  конструкцию,
которую несут они на своих плечах,  в  размеченной знаками отличия форменной
одежде. Вот при таких-то своих рабочих действиях и переносят  они совершенно
случайно,  с  одной части моей  психологии на  другую,  случайно  касаясь ее
частей речи  частями своих тел, пыльцу опыта, пылинки,  ликующие в солнечных
лучах грамматического полотна  для изначальны  упражнений. И вот, один, два,
да последовавшие вслед за ними позывы, какие-то однократные, и никогда более
не   повторившиеся   толчки,  содрогания  и   судороги   этой  разветвленной
организации, имеющей обширную  агентурную сеть в чужих