сознаниях и резко  от
них  ограничивающей,  и дело ее, ее порядок, поддерживаемый  обеспечивающими
жизнь  и  автономное  плавание в водах  Средиземноморья, побережье  которого
вырезывается  латинским  языком,  притчей  во  языцех,   идеи  впечатлениями
ассоциациями, ощущениями, наконец,  рассудком,  созидаемыми  для меня,  имея
меня своим  пределом, священство которого прекратилось  на  краю  платформы,
когда прервалось сообщение, и остался  виден низ края платформы, имеющий вид
подлинной   криптограммы  рельсов,  куда  ускользнул  я,  ничем  изнутри  не
подталкиваемый,  под  колеса  мышления,  снимающего   локомотивом,  всеобщим
мотивом английских  сенсуалистов,  колею  ценностей в процессе их переоценки
строго по  расписанию,  что расписано в  котором,  то и  так и будет,  пошло
прахом  так стремительно  и полемично, что в  никем  не считанные  мгновения
архитектоника  этой организации опустела по  единому  сигналу  фонетического
письма, так что стылый пар только и дымящаяся совесть еще только поднимались
вниз, клубились, мерцая, конденсировались на  брошенных и покинутых  рабочих
местах.  Завеса спала  с  глаз  моих,  и я увидел,  что остатки  конструкций
организации  моей психологии, еще  вдруг  иногда  начинающие и  временящиеся
какой-то присущей им  работой  так,  что  все  эти брошенные рабочие  места,
оставленные на произвол  судьбы  моими  представлениями,  перекочевавшими на
более доходные места,  и воплощали  собой саму службу в армии, без прикрас и
покровов,   обводящих  ее  пестрой  корой  действительности,  и  что  только
возобновление   организации   моей   психологии,   набор    в    нее   новых
работников-представлений,  и,  наконец,  выбор более  пригодных регулятивных
идей и оборудования,  и  были бы уклонением  от  службы  в армии, оживлением
костей службы в армии, воплощающей в себя без остатка логику, тем, что имеет
наименование "интеллигенции".  Служба  в  армии открылась вдруг  посредством
разговора с родителями о службе в армии как уход и возвращение заботы, отказ
от  обновления интеллигенции,  от  мысли телесного обмирщения ради  резвости
мысли.  Когда  время настолько приблизилось к  армии  как  ребенок к горящей
свече,  что уже  никакая самая совершенная организация  психологии  не могла
заслонить  ее восход, постоянно сдерживаемый и  предохраняемый, я,  наконец,
решился на  некоторые  действия,  распространившиеся легкой  зыбью по  моему
мышлению казавшиеся мне значительными и осязаемо-проникновенными уже  потому
только, что так происходила из разговора с родителями о службе в армии,  как
вообще  способны происходить из разговора  мнения,  убеждения, предрассудки,
подобно  тому  как  созревание  тела,  образование  в   нем  пыльцы,  опыта,
пронизывает   само   это   тело,   распространяющее   аромат,   привлекающий
распространителей письменности  поворачивающий  к себе, источающему  не стих
даже,  а  его  поэтику,  только  носы  крупные  и  породистые,  картошкой  и
исправленные,  на тело опахалом, которым по-рабьи  размахивает  вкус.  Перед
шевелящимся   хаосом  армии  мною  овладело  понимающее   знание  того,  что
письменность  не   имеет   единообразного  даже   лика,  что   ложна  всякая
иконография, построенная  на ее основе как ее собственная орфография, и, что
лишь  зыбкое;  размывающееся  в  пейзаже   морского   берега,  неизменное  и
совершенно  нечеловеческое не лукавство  даже, а белое, рыхлое,  наводящее в
переход в  плоскоту тело лукавства, и завершает собой всю  письменность, все
вещи, все  письма, все  слова,  рассыпая  их дробными округлыми камешками по
истонченному поэтикой стиха  побережью океана  отдающейся на волю  и милость
космоса  письменности.  Я  отправился  в  медицинский  аллергический  центр,
недавно  открывшийся а городе, и  каково же  было  мое удивление, когда  эта
поездка в автобусе  почти  на окраину  города продолжительностью около часа,
обнаружила себя в том непередаваемом и неизъяснимом качестве  в котором, как
мне сейчас представляется,  в которой и должны были  совершаться мои поездки
за время  и на всем протяжении  службы в армии, то есть так именно, как если
бы я направлялся  "из пункта А в пункт В" и пропадал бы в соответствии этому
отрезку, когда  все окружающее, всовывающее и  просовывающее себя через окно
транспортного подручного  средства: двигающиеся задом наперед люди, тухнущий
свет  в  салоне,  с  которого только  и в состоянии  начаться сознание героя
романа,   спрятавшись  его  посредством,  происходило  чем-то  вроде  съемок
полнометражного  фильма.  В  приемной  одного  из  кабинетов,   который  мне
собственно и был необходим, находились еще несколько человек, и их было даже
довольно много,  поразивших меня своей трогательной заботой о таком свойстве
своей болезни, как ее действительная, сродни  тем очаровательным искрам, что
мелькают  в  быту,  необычность  в которой  для  них  самих  рассеивались их
представления о  таинственной  причастности этой  необычности  человеческому
присутствию,  рассеивающей это присутствие в пылинки опыта. В высшей степени
замечательна   была  процедура,  без  употребления  которой  выдача  справки
представлялась  всем нам  делом  совершенно невозможным. Она состояла в том,
что  посредством многочисленных микропрививок составляется  каталог реакции,
который и  фиксировался  такого рода  справкой, но  я  не обманулся  в  мере
подлинности  этого  дела-действия,  потому, что  она определялась  из  такой
способности к каталогизации,  каковой  был  разговор с родителями о службе в
армии.  Происходящее  со  мною  все  резче,  все очевидней  проявлялось  как
невероятное  расширение,  выступление  и  продолжение  за  свои  собственные
границы разговора с  родителями о службе в армии, временяющееся бытие  этого
разговора. Я сам уже существовал как единый голос-разговор, я был только тем
общим  местом этого разговора,  в которое  затирались  смысл к  истина моего
существования, как целебные снадобья втираются в кожу,  мнимо ограничивающую
внешнее от внутреннего и обратно, массирующими, ставшими материальной силой,
движениями  ладоней. Мое  бытие  окончательно раскрыло  себя как разговор  с
родителями о службе в армии,  чистый, существующий сам  по себе, оказывающий
внимание  и уважение  всем  присутствующим в отсутствии  моего  собственного
рассеивающегося опытом и в опыте присутствия. Я преодолевал свой собственный
город, превращал  его в  представление,  уходящее  во внутренний форму  моей
телесности   посредством   этого  разговора,   к   которому  возводила  себя
действительность, различающая слова перед их выходом  на арену, этих твердых
точечных  атлетов,  показывающих  чудеса  мышления,  сталкивающего  их не  в
схватке,  но  в  раздоре и единоборстве,  в котором сращиваются они  в нечто
одно, за которым и находится, пребывает, шевелится  истина. Город становился
моим настолько,  насколько я методично, квартал за кварталом,  дом за домом,
поглощал его окрестности, превращал их мое собственное представление, помимо
которого оставались от города только его конструктивистские руины, развалы и
недоделки,  и я возвышался  над городом внутренней  формой своей телесности,
ему  соответствующей,  так как город в подлинной своей действительности  был
ничем  иным, как  внутри  которого  и  находился  город,  покоились там  его
незавершенное,   единичное  существование.  Произведение   моего  некоторого
мыслительного акта расчленяло мое сознание на разговор с родителями о службе
в армии  и  на, каковы они были сами  по  себе,  безо всякой предварительной
надежды на  их сцепление, мое существование было тем зиянием  между ними,  в
которое  упускалось, отпускалось,  втягивалось мое  Я в Космос,  где  черной
дырой расположилась моя  собственная сущность,  и  не  было  вокруг меня, не
сотрясали меня ни плач, ни рыдания, ни смех, а только одно колеблющееся, как
поднятый  неосторожным  случайным  движением  из  глазного дна,  которое  не
возможно было ни увидеть, ни внушить, ни осязать, а только лишь к нему можно
было  прислушаться.  Мои  попытки   достичь  в  различных  учреждениях   еще
какие-либо справки,  документы приятно колебали  это  понимание,  так что до
слуха   доносились  сладостные  симфонии,  сливающиеся  в  одно  излюбленное
музыкальное произведение, пронизывающее понимание сверху, донизу  настолько,
что превращало его чуть  ли не в  обмылок, используемый  всегда окончательно
той  хозяйкой,  хозяйку   для  которой  заменяет  ее  собственная  квартира,
представление всех ее несовершенств, лукавого сдерживания шевелящегося по ее
углам  хаоса посредством хитроумного идальго  Логоса.  Общение с  врагами  и
чиновниками   по   этому  поводу  и  поводку   слагалось   из   разрозненных
филологических фрагментов, в которых каждое лицо, повадки-каждого из которых
были существенно  необходимы, впускалось с парадного подъезда у театрального
разъезда  или с черного хода после бала в эту мелодию,  пронизывающую все их
жизненные основания  этики обмылком  понимания, брошенным  хозяйкой на  углу
старой эмалированной,  как  створки  ракушки,  плотоядно  захлопывающиеся  с
человеком внутри них, ванны, в бесконечном ожидании своего часа предстоящей,
грядущей и будущей стирки.  Ту первостепенную роль,  которую играл  для меня
разговор  с  родителями  о  службе  в армии,  играла для  меня  сама  жизнь,
заполнившая  гримерную своим  стареющим, оживляющимся  в своей  рассеянности
подростка по  ту сторону жизни и смерти, в многочисленных собольих  одеждах,
окутывающих,  обматывающих,  как  риторическую  мумию,  внутри  которой  все
сохраняется в неприкосновенности для времени, присутствием оставшаяся далеко
позади  всех   этих  своих  дней  и  ночей,   воскресающих   лун   сознания,
настораживающих своей предсказуемостью полдней, опрокидывающих спет во тьму,
мужское  в женском, верх в низ  с той неизъяснимой точностью  и в подражание
ей, о которой  всегда обманет свидетеля горизонт, распространяющая в воздухе
аромат мужского семени,  превращающая в неспособные свершиться в нос  грубые
лица лоб, несущие в себе, высказывающие в себе лоб, поэтому раскрывающие рог
только  для ругательств,  того  ничто, на  котором  успокаивается,  в пучине
которого  единственный соответствующий чистому стихотворению колеблется лоб,
ту первостепенную роль, речь которой  пронизала себя событиями встреч  не  с
самим собой только, заключающим мышление в омерзительный круг, бросающих его
в  отвратительную  темноту  темниц  с  шевелящимися  несчастными,  шевеление
которых  противоречит шевелению  хаоса, перекрывает  его но  и с тем  опытом
изготовившегося для схватки, борьбы и раздора бытия, который старался пройти
незамеченным, и ему это почти всегда удавалось, у рук,  ног, голов сознаний,
не  владеющих навыками письменности, не способных остановить его рогатинами,
загнать в зимнюю, покрытую белизной врожденного бумажного листа, в подземную
нору, чтобы  там,  наконец,  найти порожденные  им в  священном  одиночестве
малые,  слепые,  тыкающиеся  друг  в  друга,  токующие  ответы,  открывающие
невиданные ранее простор того, что в  зыбком обманчивом  видении выдает себя
за  просадок, сражаясь  с  тенью  в  этой  первостепенной  роли,  в  которой
обнаруживает  себя  по  собственному  доброму  волеизъявлению  сама   жизнь,
сочиняющая  мемуар  совместно  с  Галуа  о  своих  похождениях  в декамероне
письменности, весело гоняющая зверя по полю,  травящая его, как травят байку
и побасенку,  пританцовывающая в  нетерпении, на поле брани и  ругательства,
отказывающая представления с  ровного радостного поля войны языков, липнущая
к  подростку  назойливым  роем  распространителей  письменности,  измеряющая
посредством  исключительно   только   линейки   и   циркуля,   которые   она
сладострастно   и   предусмотрительно,   объединило   в   чудесный    прибор
штангенциркуль,  черепа подростков, прибитые  метко выпущенным словом в этой
чудовищной  радостной войне  языков,  где  еще шевелятся  стоны,  добиваются
раненые,  на которых с размаху опускаются кафедры куртизанок, блеск и нищета
которых  покоится,  хранится  в  опыте,  который  обосновывает необходимость
избавления подростков  от и  без того небогатой их амуниции, тех восприятий,
что  еще  могут  пригодится  куртизанкам,  вступающим в  сношения  только  с
мертвыми подростками, подвластными в этом состоянии любым их только прихотям
в мертвые  уста, которым, в мертвые глаза которым можно вложить любой смысл,
необходимый  куртизанкам  для  перевозбуждения, мертвые  гениталии  которых,
наконец, можно заставить двигаться с любой мерой произвольности и формы, был
бы только онотологический  опыт. Это был конец сомнению в верховной сущности
этого разговора,  надстоящий и наседающий  на полчище толпящихся у стен моей
письменности врагов моего письма, если такие вообще когда-либо существовали,
владычествующей  так,  как господин  владычествует  над рабом,  превращающие
философию в  ряд  событий  действительности  языка, объединившегося  народца
разночисленных и  многоязыких идей, представлений  мыслей,  чувств, отрубей,
всех как один вышедших  на  защиту письменности, переодевшей и сохраняющей в
тиши своего одиозного храма, вырезанного солнцем в небе посредством земли на
недостаточную его полноту воздухом и незавершенность его спертости, ликующей
кипящей  смолой   философских  текстов   и   маслом   кипящей   традиционной
растительной  литературы  заливающих головы  врагов  своих и  моих также  по
преимуществу, с неловкими стонами от этого спускающихся вниз по  собственной
глотке, мотающихся и бодающихся своими  стукающимися друг  о друга головами,
двумя   по  числу,  представляющими  из  себя  находящихся  у   нижних  стен
письменности, у рвов, заполненных спермой, в которые  единожды и единократно
войти  совершенно невозможно,  так как  на  вас набегают  все новые  и новые
волны, наслаивающие  конец сомнению в несмежности  сущности и  существования
разговора  с родителями с службе в  армии, развинчивающему мою деятельность,
тенью крыльев  скользящую  по стенам  учреждений,  в которых  я с  выросшими
когтями  и крыльями, добывал всесторонние и отдельно взятые справки, которые
сложившись  в единый  всеобщий план-конспект бытии, могли, если бы захотели,
принесли  долгожданное  освобождение.  Помнится,  еще,  целый  ряд  справок,
наполняющий единой  мелодией припоминающееся  существо их доставания, взятия
их с боем, до них дотягивания, вымаливания у чиновников, престарелых врачей,
пожилых  женщин среднего роста, настроенных крайне проникновенно, обладавших
какой-то странной разрешающей способностью  и возможностью в  существе линзы
моего  разговора  с родителями о  службе  в  армии,  имевшей  крайнюю плоть,
посредством которой  я  видел нечто,  возобладал  самой  способностью  нечто
рассматривать, различать,  распознавать,  созерцать,  иметь более или  менее
выгодную, но всегда  натуральную в своей борьбе за волю к  власти  какофонию
звуков,  одно  только  время  которых  сливалось,  сослагалось  в  ликующий,
праздничный,  изначально  манифестирующий обмылок смысла,  весенний звукоряд
справок, печатей, параграфов, рубрик, вернувшегося  почерка,  неразличимости
моего  имени  в  этой  схематической  твердости  и  прозрачности,  и  другой
музыкальной   семичастной   структуры  основ  документация,  письма  которой
производилось  рядящимися  в  ее  тогу  с  неоновым  подбоем, подбивающем на
преступление границы повседневности, писцами, воспроизводящими фольклор  еще
более  забытой  древней  мелодии, единственным  до  нашего слуха  донесшимся
следом  которой  являются  каменные  изображения  пляшущих  паяцев  и  рядом
карнавальных  кубков,  заполняющими  вселенский  каталог  с наиболее строгой
самососредоточенностью, не систолой личности, а ее диастолой, и делающих это
неоспоримо так, как если бы этот каталог всех каталогов всех сущих библиотек
беззаветно включает  себя  в  состав  свой,  одинокий, плачущий, одномерный,
возжелавший тела ближнего своего,  несущий и  передающий из рук своих в свои
появившиеся руки то оливковое масло внутренней формы плода греческого языка,
созревающего  в  мышлении на  логическом  дереве латинского  языка,  пятнами
оливкости которого сочатся предоставляемые писцами  справки, выстраивающиеся
в  каре-лоб  своей  незыблемой  рукоятью,  обведенной  снизу,  с  лоскутьями
романных замыслов, сваренных в борще газетного писаки, сочиняющего на досуге
постаристотелевский трактат, которая прикреплена к справке, В обойме которой
находится  строгое  число  слов,  каждое  из  которых  способно  продырявить
подростку голову,  впустив под  череп-терем  немного пустоты,  рассасывающей
внешнюю   границу,   объемлющую   тело,   располагающихся   в   конструкции,
становящейся  в своем обновлении лукавой своей врожденностью самой природой,
животным  листом высохшей кожи с которым  ложится в постель  бумажный  лист,
основывая на нем  свое  собственное,  дело, основанное  прежде на свободе. Я
надеялся, что  эта музыка оживит  мертвые кости звукоряда справок,  вырвется
наружу;  вовнутрь вечно сущего,  в череде всего вечно пребывающего мышления,
зазвучит в  лабиринтах комнат. врачебной комиссии  военкомата, пронизает  их
единым симфоническим прорывом; и шквалом аплодисментов и несмолкающих оваций
и  проведет между мною и армией  незримую, но тем самым лбом осязаемую грань
границы, отделяющей меня от  агрессивной стихии критики критической критики,
избегающего  ее;  обновляющуюся  вновь  и  возвращающуюся  к  исходу  линию,
расслоившуюся  В  руину  лабиринта, воздушную конструкцию,  лишенную  следов
человеческой телесности, наводящую  постельный  сумрак  так,  как  наводится
магнитное  поле,  нежно  спускающейся на лабиринт, истончающий  человеческое
присутствие  и  сотканный из  психологии, оказывающей  постыдное  влияние на
окружение, состоящие из неловких и лукавых сотрудников  военкомата, лишающих
себя  жизни  ради  полноты  моего  присутствия,  ради  моего  усмотрения  не
какого-то здания и его сотрудников, а бесконечного лабиринта с ускользающими
сторожами; линяющими в своих эмоциях, ради  любви моей к встрече, сотрясанию
слов  и  вещей, мира и  других  ради прекраснодушного  упования на строгое и
совершенно  не  используемое,  как   врожденная   белизна  бумажного  листа,
перевертывавшегося так, как  перевертываются  внутренности,  несовершенно  и
неокончательно,  качество   легко   переносимой   боли,  вызываемой   легким
прикосновением.  Надежда  эта  выносила  и   выхранила  в  себе  доцерковный
миропорядок   предрелигиозной  даже  веры,  кособокой  и   светлой,  которой
безропотно отдавал я несметные дани своих бессмертных прихотей, не требуя ни
приветливого, приобщающегося к участию слова, ни вознаграждения, объемлющего
дани  возвращающегося тела  моего, вращающегося  так, как белка  вращается в
колесе совместно с  имеющимися  в колесе орехами, падающими на  нее,  томной
розой заполненную, дождем с небес,  когда все кругом  зыбко, нестойко,  лишь
она одна пребывает, в отдохновении  на волнах, слетевшими с  насиженных мест
своих от колеса,  заворачивающегося  в аквариум, с водой,  орехами и белкой,
всплывающей книзу, рассыпающийся  в рулетку,  упаковывающую  в себя  кабаре,
игроков, тусклый  свет и покоящий  в  нем, сверкающий в нем  свое временящее
бытие  дым,  пускаемый, запускаемый и  упускаемый друг  другом,  друг сквозь
друга другу в глаза, образующий единый фасеточный глаз, где глаза отличаются
друг от  друга  тем, что в одних  обретается пылинка опыта, в других Христос
вместе с  рабочими, сотрудниками мысли,  несет бревно, и бремя  его легко, в
себя как в ящик, кубический до неузнаваемости,  иллюстрирующий себя цифрами,
картинами, литературными  произведениями,  шифрами денежных вкладов, подобно
тому,  как  телефонная  книга,  огромный  мыслитель   справочник,  постигший
запредельное,   иллюстрирует   все   спекающееся   единообразие   телефонных
аппаратов