, спаренность которых порождает волшебную  иллюзию устанавливания в
природе погоды непререкаемых и непрекращающихся любовных игр, происходящих в
лоне  еще  только  собирающейся  с мыслями письменности, не изгладившей свой
морщины в складки и складчатые слои текста обновленной,  ликующей, звенящей,
как монетки истинности забрасываемые в  игральные автоматы текстовой работы,
позвякивают в кармане, где раньше постукивали мертвые кости логики, да имела
место слипшаяся с самою  собой конфета, тающая от прикосновения к телу, либо
протекающая  в  актах  самоистолкования  ручка,  природы,  уничтожающей свое
бытие, истирающей самое следы  его, в телефонных справочниках мужского рода,
уничтожающей  свое  время в  телефонных  справочниках  женского рода.  Самое
трудное   в   жизни  поэтому   снять   телефонную   трубку,  набрать  номер,
проистекающий   извне   самого   рассудка,   предварительно   появившись   в
справочнике.  Невероятнее  всего  -   забыть  телефонный   номер.   Забвение
телефонного  номера, его рискованных  цифр, их  мучительное  одну за  другой
растворение  в  замутившейся непроветривающейся  воде,  где  медузой плавает
белый   съедобный  гриб  письменности,  высказывало  себя  ничем  иным,  как
молитвой, церковным  обиходом,  легальным божественным пантеоном мистиков  и
ваз  с  дарственными надписями отцов церкви, отводящих стыдливо глаза свои в
сторону от лесных троп и церковных  дорожек, по которым стремглав и в вышину
катятся  кубические  дымящиеся  кадила, верой,  одним  словом, в  разговор с
родителями  о  службе  в  армии,  сопровождающейся  неминуемыми  приходами в
вечернее  время с  работы,  имеющей  вертикальные  и  горизонтальные  связи,
обтекающей  и  подмывающей  берега  храмов,   той,   наконец,   верой,  что,
заклубившись в непосредственном воздухе рассеивалось  в церковную  ложу, а в
ней темный,  как кипящая смола, сладкий квас,  бьющий  родником из крана  за
алтарем из глаз,  на  которые раз  в  тысячелетие только спадает ресница,  а
затем  в течение всех последующих и предыдущих лет  цивилизации  истирается,
затирается  в поверхность,  ложки церковного сервиза, за которым  по вечерам
пересказываются светские  ереси, как учебник  геометрии,  протестующий  всем
существом своим  декадентству  учебника физики, как  те волосы, что образуют
заросли  смысла,  тот  вид бытия,  в котором  появляется  смысл,  составляют
случай, когда  в церковной  ложе в капле сладкого кваса оказывается волос из
бороды,  как черта письменности  книги, впечатляющий  и врождающий белизну в
сверкающее  безмолвие снов и снегов белой бумаги, кусочек  книги,  дымящийся
как лед,  которым обкладывают нечто  свежезамороженное, покойников,  поэтов,
экспертов,   эстетиков,   толкующих  поваренную   книгу   сущего.   Забвение
телефонного  номера  было   лишь  жалкой  тенью,  подобием  только,  смрадно
стремящимся  к своему  образцу; отлучения,  отпадения  моего  от разговора с
родителями  о   службе  в  армии,  совершенного,   прекрасного,   матерински
окутывающего,  отцовски  объемлющего,  словом, опутывающего  мое  поведение,
составляющего, склеивающего из обрывков, разрозненных тому назад фрагментов,
выпавших  бумажных  рассыпавшихся  листов  рассыпающихся при  каждом звонке,
раздающемся  и исполняющимся с этих  листов телефонным справочником духового
оркестра, содержащего в  затрапезном своем виде каталог самой вечной истины,
местами пребывающей, местами смахивающейся как  муха смахивается  со  стола,
подбираясь  к застывшему  во врождающем  стуке  впечатлений  и  впечатываний
сносок  яблоку раздора, квадратно  установленному  на  толе,  на которое  я,
спланировав, сажусь, жужжащий в созвездии стихотворных рифм жук-джентельмен,
и с которого не  могу взлететь, хотя и  вожделеющий перенести с  него пыльцу
опыта  письменности, приставшую к тельцу  моего мышления,  ликующему в своей
продолговатости, смежности,  промежности,  прорези, зияния различения в себе
двух  кольчатых членистоногих сторон: мыслящей  и  протяженной,  идеальной и
реальной,   ценностной   и  стоимостной,  выпрыгивающей  из-под   одеяла   и
свешивающей ноги, мрамор  которых вытесывает из себя все то,  что может быть
высказано,  способно притаиться,  появиться на свет демократией,  вытирающей
ноги о половичек, и  дубинкообразными движениями руки вежливо  и риторически
останавливая  мысль полемизирущего будильника, о  которую, как о  половичок,
вытираются  ноги и ногти, как о салфетку руки, причем все это делается перед
едой  в  спекшемся  единообразии,  в  притягательной  силе  восставших  масс
документов.  Отныне,  этот  разговор  окруженный  сомнениями,  которые  лишь
неизвестным мне  образом  подтверждали  его  истинность, сказывался в  нечто
вещественное,  отделялся  от  меня  и  упускался,  улетал  в  прорезь  моего
сознания,  заимствованной   мною   доли   женского   организма   в  качестве
вещественных доказательств длительности временящегося опыта, отлетал от руин
и  обтянутого  серебристой  каймой ленты национальной гвардии  с  бубенцами,
раздражаемой  крайней  плотью,  куба,  где   я  дымился,  порхал  белозубой,
вращающей стиль письменности  колибри, пронзительной ликующей,  величайшей и
божественнейшей из птиц, той  единственной, что известна моей любви, которую
я не только люблю, но и обожаю, целую ручки, страдаю и мучаюсь от поражающей
несовместимости  наших  с  ней половых  органов,  мне лично  доставшихся  от
вымирающего  гигантизма  цивилизации,  ее мастодонтов и  мрамора, птицы, чья
пронзительная  малость капает  на мозг мой  застывшим воском из  куба, где я
дымлюсь,  птицы,  превышающей  достоинством  и силой  все  скопившееся у  ее
подножия  божественное  и  самого  всецело  вслед  за  ней  присутствующего,
птицы-символического   посредника,  обретенного  мною  с   такими   покатыми
трудностями, раздвигающими  ноги  смыслу,  птицу,  чье  деятельное участие в
делах людских  оправдывает горе,  радость, все  вещи, все жизни,  все смерти
рода  человеческого, птицы, заметив  которую  единственно  только  и следует
падать ниц, склонять  как можно ниже голову, ломать шапку эпиграфа, молить о
критическом всепрощении, производить  бичевание, плоти, лишь только коснется
стих  твой  царственных  крыл  колибри,   умерщвляющей  всякую  продуктивную
способность  воображения,  последнюю  возможность плотского с  нею единения,
которое одно только может подлинно существует, присутствует, кроме  которого
нет ничего здесь, теперь  и сейчас в котором заключено, о котором собирается
и  обсуждает  ночные шорохи и  постельные скрипы повседневность. О, колибри,
улети, драгоценным цветком, из моей книги, быть может, дотронусь я сейчас до
своих половых органов и ты, трепещущая, вся излучающая любовь, невозможность
соединенья,  источающего не только всякое сношение, но и  саму способность к
нему,  открытое  веселье тела,  лишь в сношении  только  повреждающего  свою
идеальную ровную поверхность, невыносимую для невоспитанных чувств, лишенных
конуры  нутра,  исчезнешь  и  появишься,  сохраняясь  и  покоясь,  вечная  и
неизменная,  похотливо  взирающая   и  расстегивающая,   и  застегивающая  и
находящаяся  возле, вблизи,  между, рядом,  около, и исчезнешь  и  больше не
возвратишься,  мноуступчивая,  сущесгвующая  не собой,  а  пестрым  моментом
времени,  обретающаяся  только лишь в моем  мышлении. Покоящийся  в кровати,
замысливший   то,  как  должно  сбыться  событие  прорыва  моих  сомнений  в
существовании  разговора  с  родителями о  службе  в  армии к  самому  этому
разговору не потревожив его сущности, о том, как сделать это, улучив момент,
когда   обманут   себя  притворяющиеся  спящими  те   мои  мысли-соглядатаи,
раки-впечатления,  пауки в банке представлений,  которых полным-полно в доме
моим языком из самого себя  самим собою  возведенном, предназначенном не для
языка, но  для господ, так чтобы  осветив  иным  мирам неземные пространства
цивилизации,  открылась,  залежавшись в вещах, стонущая  там,  невиданная  в
своих собственных  глазах, израненная враждующая, кусающая любовников в губы
и насильно не измеряющая им затылки, настилающая мотив и прокаливающая  медь
способности  суждения,  хранящего в себе  припоминание того,  как существует
мышление  в письме, бьющая в истерическом восприятии письменности иероглифом
письмо тарелок из фарфора, которые  затем бережно склеивает незадачливый муж
или  стареющий,  любовник,   увеличивается   В  размерах,  одна   из   всего
существующего,  застывшего в неподвижности,  колибри. Сомнения эти ушли, и я
лишился  чувств,  которые  существовали  лишь в качестве  копий  комбинаций,
рекапитуляции   этих   событий-сомнений   конспективный   набросок   которых
совершался непосредственно  в  самом теле разговора с  родителями о службе в
армий,  каково  же  было  мое удивление с  которого, как говорили древние, и
начинается  философия,   с  которого   как  с   ветки   на   ветку   прыгает
действительность,  придерживая  краденые  мысли  двумя  своими конечностями,
мыслящей  и протяженной,  ускользающая  от  тянущегося  за  нею,  сминающего
секвойи и секвенции ветки логического дерева алгоритм, утверждающий мышление
посредством существования и обратно.  Отчуждение чувств совершенно отчетливо
произошло   из-за   отсутствия  сомнений  в   действительности  разговора  с
родителями  о службе  в армии, действительности, потерявшей  меня  из  виду,
забросившей меня, отказавшей мне в заботе,  впервые поглощенной собственными
мыслями, чувствами, переживаниями. У меня осталась одна  только колибри тело
которой воплошало в себе то, что не способен вместить ни один куб,  то оно в
себе вмещало, ни одна кубическая вселенная, ни даже буква "А", она вмещала в
себе  заботу,  развоплощающуюся  в  этом  вмещении,  превышающую  по силе  и
достоинству всякую иную заботу, придающую ее предмет и смысл ее собственного
существования, устаивающую мир через заботу, соединяющую  заботу с  заботой,
обретающую и подбирающую заботу для заботы, создающую заботы друг для друга,
то есть заботу обо мне, ту одну единственную нить,  подвешенную и протянутую
к  неизвестной  мне  точке,  нить,  единственно  обладающую  существованием,
видимую, касающуюся  пальца,  нить-волос,  которых  пока  еще достаточно  на
голове.   Услышав   движение  этой  нити,  ворох,  неосторожно  себя  с  нею
связывающий,  я  засыпаю.  Мне  снится,  что   утро  следующего  дня  как-то
продуманно совместилось с той  неистовой фреской,  как  мой исход  в армии с
призывного пункта в  неблизкий путь  спекающегося  преследования, запекшейся
крови от вырванного с корнем волоса, корень  которого, брошенный на.произвол
судьбы, решил разрастись  в нечто  иное,  способное зародить в своих  недрах
пыльцу опыта, раздвигая  трещиной ту часть  головы,  которой  касаясь  мысль
обретает значение,  смысл, и становится под-верженной  языку, как растение и
солнце  заключают  договор,  обманывая  всех  своей  призрачной  друг  другу
необходимость,  узаконивающих на деле некоторый  таинственный вид  кражи,  и
лишь в эпоху  взаимного  истощения,  бесстыдно и беспредельно ограничивающих
свои  притязания,  как  мы, отправляя  естественные  потребности, осмысленно
задерживаем какую-то  часть  их  результата  в  себе,  утверждая, что  форма
показывает себя  как  метод, результат самоистолкования  содержания.  Во сне
Армия вошла в меня, втянулась часть  за частью, отвечая на все  приветствия,
подобная  мозгу милой  старой тетушки, где все  упорядочено,  слова  блоками
сложены, как поленница дров для весело потрескивающего в атеросклеротических
сосудах   камина,   и   цель    находится    в   экране   точного   видения,
совместно-разделенного  дневного  и  вместе  ночного,  выбираясь  положением
безбожно   разделенных    безбожницей-веселой-тетушкой    вертикального    и
горизонтального времени, рыскающей этим своим видоискателем в поисках смысла
бытия, а  на  деле в поисках  колибри, той, что, смирив тени  своих крыльев,
скользящих по  стенам сознания,  застыла В  бреющем своем полете: кинокамеры
перед входом в отверстие Армии, не улетела, не перепугалась, что настраивает
и  настроило  меня во  сне на  веселый  лад,  до  самой  до улыбки  во  сне.
Совершенно  замечательные вещи происходят. Перестает быть представимым город
и исчезает  в среде пустоты, производящей его так, как вынимают  из  кармана
монету, на которой  отчеканен философско-политический профиль истины, города
больше нет, его проспект и центральные части  и площади пропадают  сначала в
дворике  доверия, исподлобья завешенном деревьями, но не сумрачно, в котором
никак не  могло  произойти мое детство, затем заходит за  горизонт дворик и,
наконец, последним заходит дерево, утягивая за собой смех, которым я окружал
его,  собираясь выкурить его, как  сигару,  заходит  на  западе  снаружи, на
востоке внутри, и на западе и  на востоке  одновременно, заходит единственно
так и потому, что собирается через отмеренное мне время службы  мною самим и
моим поведением в  отношении веры в разговор с родителями о службе  в армии,
от  качества этой  веры  и  образцовости  поведения в  зависимости, открытой
тайной   взойти,  рассеять  ночь   и  еще  более  день,  протуберанец  опыта
письменности. Сон есть такое  отсутствие чувств которое есть  их вложение за
горизонт, уход и впоследствии из-за вращения моего Я, которое в свою очередь
происходит  по вере в разговор с  родителями о службе в армии, шаровидное  в
телесности  своей веры,  поворачивающее появившееся  впервые в этом повороте
бытие   силой  времени,  образовавшей  мое  священство   из   туманных  масс
письменности,  восходящих в  своей  прежней  непосредственности  и  чистоте,
заполняющих объемы грудной клетки вселенной под тенью крыла колибри, живущей
внутри  своей  новости  музой  самого космоса  Армией,  постоянство  которой
вращается  внутри  колибри как космонавт  вращается  в  полости космического
корабля, вложенного в полость самого космоса.



        "ЧАСТЬ ВТОРАЯ"
     Каковы те  законы, что с точностью описывают вращение Меня вокруг своей
оси-разговора  с  родителями  о  службе  с  армии,  образовывания  Меня  под
воздействием солнца моего  собственного мышления из гуманных клубящихся масс
письменности  рассеянных   в  космосе   пылинок  опыта,  из   которых  можно
осведомиться  о  том, когда  придет,  наконец, присутствие чувств, омывающих
Меня, на  которого спустился сумрак, которые единственно  и  могут ответить,
как  должны вести себя  мысль,  слово, представление,  чтобы,  вырвавшись  с
поверхности Я, отправиться на встречу к другим мирам, превратиться в пылинку
опыта  в  космосе  мышления,  законы,  из которых  явствует, какое  возможно
безопасное  приближение  к излучающему  мышлению? Я  же  в недрах своих есть
представление  об устройстве  вселенной  мысли, неизменней  сферы, в  порах,
просветах которой сменяются,  прорываются  пламень  и  искры  бытия, которое
заполняет  себя воздухом,  обводит пестрой корой воды,  вдыхая  кубы воздуха
своими бесконечными легкими,  целиком  содержится в каждой из своих  частей,
вместе  сосуществующих  семян,  из  которых произрастает  опыт  разговора  с
родителями  о   службе  в  армии,  превышающий  силой  и  достоинством  саму
действительность,  которая существует лишь посредством этого  произрастания.
Таково   Я,   музой   которого   является   Армия,   башня   постоянства   и
несоизмеримости,  в  которой заточены  забота и  чистота  мышления, служение
которой  проистекает  из  понимающего  знания  того,  что  вселенная   мысли
скрепляет   напластования  полей,   ее   образующих,   массам   письменности
предшествует, внутренней формой ничто, истекающего с него спермой, является,
обозначивает себя  в  качестве музыки. Служение  это происходит  во сне, вне
действительности  Армии случается,  свергается в  нем. Понятийно схваченное,
замеченное  только  жрецами  Армии, движение, в своем повороте свершаемое во
сне,  когда выбрано  было  уже направление  на призывном пункте, и вместе со
мной отправились мои  родители,  свершилось. Место  это  было  мне  знакомо.
Представление, имеющее бредовое название, подвергающееся забвению при всяком
припоминании  "Дома  Культуры", в отношении которого совершилась  невиданная
конструкция,  так  что  задняя стена  его  и  часть этажей  была  разобрана,
сохраняя  один  только  фасад  с  окончаниями  этажей,  осмысливалось  нами,
втекающими  в  него через  двойной  проход  из  четырех  дверей,  раскрывая,
открывая, придерживая, отворяя и прикрывая одну  из  четырех  половинок,  но
предварительно, вопрошая, всматриваясь, понятийно схватывая, получая доступ,
выбирая какую именно, многослойность и многовидность которых каждый из  нас,
попадающих в пространство между ними, обретясь в нем беспомощно и бесконечно
долго,  лишенном свойств  и времени,  воспринимал, обращаясь  в  чудовищного
многорукого  пророка,  размахивающего,  вьющего,  раздвигающего, проходящего
своими извивающимися изломанными руками  сквозь пространство и время, орудуя
в них, превращая сам этот проход на первый сохранившийся этаж  представления
о языке из четверицы в  односложность четверых,  в  простоту. Путешествие  в
пространстве и времени случилось с  нами в коротко становящееся временящееся
пребывание  в  пространстве, ограниченном  четырьмя  дверьми, искривляющееся
волшебным образом  в результате прикосновения к  обоим ручкам сразу, имеющим
ввиду четверицу  дверей как идеальную, ровную  поверхность, которая не может
быть повреждена,  искривлена,  нарушена, что бы в  означающем ее времени  не
происходило,  разворачивающего,  увлекающего  потоком времени,  превращающим
тело  в ряд сигналов длительности, переносящих  его  в плоскоту  в  качестве
криптограммы бытия, оставляющего на ручках  следы, следы письменности, следу
спермы,  которые  лишь  одни  безмолвно свидетельствуют о  том  таинственном
ритуале, что исполнялся  каждым из нас в  это  короткое время, за которое  с
силой мы преодолевали  этот метр пространства, отграниченный как от внешнего
для  дома  культуры мира, так и от внутреннего его  пространства, попадали в
которое мы через этот задний проход этого здания. Проход этот несомненно был
частью  какого-то хитроумного  прибора, шкалой  которого  являлось спекшееся
единообразие,  как  запекшаяся  кровь  подраненного   филологией  умозрения,
родителей,  от  которых   уходят  и  к  которым  возвращаются  дети,  внешне
наседающих друг на друга, уведомляющих друг друга, запрашивающих друг друга,
выспрашивающих нечто  друг  у  друга, на деле же  внутренне  расположение но
одной  и той  же  дистанции от этого  нечто, имеющего  вид  прорези, штриха,
черты, на шкале,  размеченной тем же соответствием мышления и существования,
от которого всегда на определенный гран ускользает действительность, нить же
этого  прибора,  волос  с  головы  богини  Армии,  ходила  по  шкале  в  той
зависимости, что происходило с каждым из  нас в  магическом  проходе, где мы
разбивались   как  в  цветном  калейдоскопе  на  мозаику   частей  речи,  и,
многократно  комбинируемые,  сослагались в некоторое  обновленное целое,  из
четырех половинок пространства и времени, расплющивающих, расплавляющих наше
мышление   в  односложность   одного,  безвинно  благодарящее  за  милостиво
предпосланную   хотя   какую-нибудь   определенность,   телесной   простоты,
получающих удовлетворение от конфликта пространства и времени друг с другом,
но не с другими, получающих представлений об Армии через схватку титанов, не
сговариваясь, мы стекались в  единообразие  однозначной колонны перед  лицом
оформляющей пустоты  этой  четверицы,  и  начинали  вступать, втягиваться  в
непосредственность  отношения  к  этой  убогой,  неоконченной  неряшливой  с
подчистками  и  подтирками  эскизной  конструкция  языка,  именуемой  "Домом
Культуры", затягиваясь в него в нуждах,  диких, первобытных и варварских его
нутра, издающего трубную гласность гласной