ым, вечным и  неизменным предметом  которой
является  Шолохов,  образовываются  планеты   письма,  выходит  из-за  бугра
Шолохова солнце чтения и образуются  горизонты значений, и совершаются самые
последние  задачи литературы, как  отмываются руки, забываются  зонтики, и я
отправляюсь в  увольнение и город, веселье мое есть лишь свидетель того, что
я не  стрелял несчастных по темницам, натирающий свои ботинки, уже покупая в
магазине, мне доподлинно известном, кефир и какую-то сладость, а также целый
батон, заходу  во  внутренний  двор  известного мне  дома,  в  котором много
деревьев, и думаю только о  том, что если этот дом офицерский, мне будет под
черепом  неприятно,  туда  нечто  попадет  и  будет  мешать,  сажусь  там на
резко-серую маленькую скамейку со  столиком и устанавливаю  на них продукты,
ожидаю  окончания службы в армии, устраиваюся, поглощая их перед  фасеточным
глазом застекленных  окон  здания, показывающегося многогранником, если  оно
офицерское, ничто,  если  в нем  прописаны и  живые  литературные герои, нет
ничего  во мне,  кроме  одной только мысли, перебирающей каждую  букву  всей
литературы  XX века в поисках того, что от нее останется, и что В ней только
на деле  существует,  от  чего в  качестве эманации  происходит  ее эпизоды,
слова, строки, абзацы, и т.д., и никуда больше в городе не направляюсь, пока
мне наконец  не  прочитывается  на  экране  моего  сознания,  не  проступает
строчка,  о существовании которой я тогда еще и не  подозревал: "не  стрелял
несчастных по темницам",  и  мне нет нужды куда-либо двигаться,  потому  что
нахожусь я сейчас более чем в центре мира, я  обретаюсь, появляюсь  в центре
литературы, для  движения  из  которого  ни  одно  направление  не  является
преимущественным,  начало которой уже отразилось в  своем конце в краю  моей
рукоформенной  одежды, лежащей на  столике, мое собственное  исчезновение, а
костюм сидит, показывает,  что строка обнаружена верна, ведь она себя в себе
самой  обнаружила,  предохраняя  время  от  его  утраты,  являясь  критерием
выразимости смысла, и необходимо просто  приходить на эту  скамейку в каждое
увольнение и сидеть там до конца увольнения, а не участвовать в произведении
литературы, находясь и  появляясь  в ее  центре только там  где письменность
рассеивается в письмо, и знать также, что от разговора с родителями о службе
в  армии, этой  библии  всей литературы, произошла и  есть сейчас, вот и где
одна только  строчка  "не стрелял  несчастных по темницам", и возвращаясь  в
часть, я стараюсь не  терять  ее  из виду, что  опаздываю, бегу,  и,  скрипя
зубами, теряю, и когда и подхожу к  КПП,  мне  записывают  опоздание на одну
минуту  и   этой   одной  минуты  совершенно  достаточно,  чтобы  эта  часть
повторилась снова, поэтому перечитайте ее.



        "ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ"
     Здравствуйте,  я - книгопродавец.  Мое отличие  от писателя  такое:  он
скажет "Игорь  Сергеевич", я бы сказал, я скажу "Угорь Сергеевич", потому-то
и  попал  я  в  штаб,  вызванный  в  строевую  часть  студент  гуманитарного
факультета университета, и оставленный в кабинете начальника строевой части,
досконально знавшего русскую философскую традицию и оставляющих свои заметки
о ней повсюду, на разглаженном своем воротничка, на картах учебных действий,
на специальных документах, идущих даже на подпись к командиру части, а также
повесившего под официальным портретом плакат с высказываниями и  суждениями,
пытающимися сплавить воедино  в отношении и в присутствии фермента русскости
кантовский опыт и спинозистскую  геометрическую  этику в  одном безначальном
временящемся опыте, принимающегося  расхаживать,  испещряя своими  заметками
типа  "никакая  ни  экзистенцфилософия",  разнообразные,  подлежащие строгой
каталогизации, бумаги, и в  пылу  своих мыслей, разбуженных  после  юмовской
спячки,  указавший мне  на  необходимость сначала  закрыть  дверь с обратной
стороны,  затем  подготовить  для  начальника штаба,  в  самом безусловном и
необходимом  смысле  занятого   непосредственно   самим   мышлением,  а   не
терапевтическим истолкованием его  подручных  средств только имеющего дело с
самой  сутью  мышления  безо  всяких  символических  посредников и философии
откровения, от знакомства с которой он уклонился,  спасая этим нечто в своей
душе,  так неожиданно и выразительно, что как лягушачья кожа, сняли с него в
вечер в углу комнаты, которую мне изнутри собственного мотива  потребовалось
убирать, что я, охваченный жаром мысли,  устремился ночью из казармы в штаб,
старые  грязные майорские погоны,  которых я и  залучил,  убирая кабинет,  и
которые  мы  ночью  и   перешили  на  сержантскую  гимнастерку  смуглого,  с
крючковатым носом  Борхеса, трактат  на соискание магистерской диссертации в
академии  генерального  штаба,  в  котором  мне  предлагалось  разрешить  то
непосредственное взаимно-однозначное соответствие,  отражение друг в друге и
взаимное  отображение  бытия и  времени,  причем  "с  помощью  одного только
циркуля И линейки" находясь между ними таким невысказываемым образом, что  и
Джойс, условно принявший текстовую работу за законы бытия,  и Пруст ошибочно
принявший законы бытия за  текстовую работу,  рассмеялись бы от зависти, так
как в награду мне вменялось освобождение  от армии,  туманящееся  звукорядом
уступок, каковая работа и  совершалась  мною  вдохновляемым  созерцанием  из
штабного  окна моих сотоварищей, совершающих  мистерию вечного  своего бега,
находится  вне  которого,   уйти  из-под   пяты  которого  было   совершенно
невозможно, на который взирал я со священным трепетом, как  на  содержащую в
себе  и  ужас и спасительное  рябь действительности,  новую  чувственность и
новый рассудок  даже  созданный  гением мышления  нового  времени, и страх и
трепет эти  были так велики, что заложили в начало моего труда, то что потом
будет поименовано неслыханной смелостью, полагая в качестве объект-предмета,
постоянного   и   неизвестного,  эстетики,  являющейся   по  прежнему  и   в
единственном своем определении мать этики,  являющейся ее ребенком, дебильно
переставляющим  шашки в игровой  комнате дурки, сумасшедшего языкового дома,
куда   заточена  этика,  по   приказу  армии,  распространяющей   тюрьму  ее
живительное бытие, переполняющееся через свою границу, в сам бег, являющийся
всеобщим мышлением, перебирающимся с языка на язык, из всеобщего в особенное
и  обратно  вязко,  так  что  в  ходе своей  текстовой  работы  я  постоянно
выдвигался  в ничто бега, шаг за  шагом  раздвигая его пустоту, которая сама
расступалась  передо мной, уступая мне  дорогу, смыкавшуюся за мной, истирая
все мои следы, так что если бы кто  захотел меня спасти, изъять из обращения
текстовой работы,  то  он не смог бы этого  сделать  так  как был  бы  лишен
возможности  проследить  мой  путь,  поглощавший  меня в  письме,  в котором
надежно я  прятался  и обустраивался, своего  рода  тихую комнату, стаскивая
туда  редко имеющиеся  в наличии,  блестящие,  иногда  попадающиеся,  тускло
поблескивающие в речи представления, образы, выражавшие мое  бытие в армии в
соответствии своей  истории и  психологии стремящиеся построить рациональную
теорию  внешней формы присутствия в заботе о  колибри, ожидании ее, зажгущую
одним  только  крылом своим  армию,  из потерей все  тогда будут  опасаться,
бежать   из   щелей  временной  основы   человеческого  присутствия  истиной
художественного творения, из этой вещи,  мыслимой  и  одновременно  мыслящей
стороной  которой является письмо, протяженной же и  одновременно длительной
временящаяся письменность, в  которой я отыскал то первичное фундаментальное
суждение, на котором основывалась вся метафизика с прогреческого ее времени,
быть  может,  излишне  пристрастного:   "Есть  колибри,   следовательно,   я
существую",  показывал я также, что  колибри есть та, что извлекает ответ из
самого вопроса, мужчину из женщины,  женщину из  мужчины,  истину из метода,
метод из истины, слова  из вещей,  вещи из слов, наконец,  бытие из времени,
время из бытия, и кто ее словил, тот все  это может проделывать с легкостью,
показывал я, наконец,  что колибри,  только лишь пролетев над письменностью,
может обратить  ее  в письмо, что одна колибри способна  заменить  собой всю
литературу и что ее присутствие, мерами  прерывающееся, мерами непрерывное и
означает для людей  существования повседневности  от и до естественной смены
дня  и ночи, что время показывает не  часы а колибри, которая  одна способна
совершить  путь  от времени  к бытию  и  обратно, причем в  обратном ее пути
ошибочно усматриваем  мы сущность письма, если же Я правильно ведет  себя  в
лабиринтах взаимнооднозначных  соответствий времени и  бытия, сознавая,  что
этот лабиринт из  стенок  взаимно-однозначного  изображения  пространства  и
времени, покоящихся  на основаниях текстовой  работы  в  отличии от бытия  и
времени,   покоящихся   на   совместно-раздельных  основания   и   мышления,
посредством которых  только  и есть  суждение,  вываривающееся  в  котле,  в
котором   на  деле  вываривается  солдатской  кашей  письменность,   как  на
фундаментальную     структуру    повседневности,    онтологизация    которой
осуществляется  колибри, указывал я  на  то ветхое  строение на  заброшенной
части территорий, которое поручено  было нашему взводу для уборки территории
как  бисквит, обильно присыпанное  экскрементами, возобновляющиемися  каждое
утро, ведь  именно на утро цивилизации, освобожденные,  от утренней  зарядки
сущностью техники,  так  как  имели  непосредственное  к  ней  распоряжение,
безвольно отданное Борхесом,  мы делали поворот к этому строению, где должны
были  приводить  это  временящееся  бытие  в  соответствие  представлении  о
территории   руками,   в   отсутствие   инструментов,  голь-на-выдумки-хитра
приспособлениями очищать это  строение нашего мышления,  существующего самим
представлением   о   территории   в  попытках   мыслительных   экскрементов,
вращающихся внутри внутренней формы белизны культуры в качестве совершенства
аристотелевской эстетики, лотерейного колеса, разыгрывающего среди филологов
культурные  экскременты, я  показывал  как  утром,  обливаясь от  холода,  в
очищенной  частично  части строения, мы сидели около  костра, совершая  круг
собирающего начала той  состоящей в наличии повседневности, которая обводила
пестрой   корой   действительности   ядра  армии,  из  коры  которой  только
доставалась  занозе  познания, кольнувшая через кору в чувственность  армии,
эманацией  которой  является всякая  новая  чувственность,  наконец, которая
опускалась на армию, как веко опускается  на глаз,  как  дымка опускается на
поля,   тем   самым   мы   вырабатывали   устойчивое   количество   теплоты,
соответствующее насыщенной термодинамическими формулами и построениями песне
песней  колибри, которой соответствовало само  термодинамическое  устройство
мира, и  в зависимости от  которой  изменялась энтропия,  когда  остриженный
солдат-учитель   физкультуры  в   повседневности   повествовал  о  том,  как
вытягивались  перед ним дети, воспринимая его  абсолютно  всерьез,  исполняя
любые  его  суждения,   и  делал  это  в   форме   изумительного   по  своей
информативности бреда, в котором еще  улавливались трели  колибри, невиданно
влетевшей  в певчую прорезь его сознания,  оставившей  там несколько  легких
кружащихся перышек, так, что все  целовали его речь,  а затем ходили  вокруг
строения, уступая друг  другу участок за  участком для  тщательной  очистки,
тревожась  друг за друга  и неприступая  к делу,  чтобы  не стронуть с места
ледник   армии,   окаменевшиеся   массы   экскрементов   текстовой   работы,
онтологизация   которых  лишь  присоединяет  нас  к  ним,  и  это  хождение,
рассеянное стояние на  ступеньках собой одно лишь  то, что мы водили вокруг,
видя  перед  собой  нечто  иное,  нежели  это   строение,  оно  лишь  ход  в
необратимость времени дома-колодца, хотя и запакованного нами в  саркофаг из
бетонных  блоков-слов,  по   поводу   которых  Джойс  и  Пруст,   помниться,
сомневались, как их  можно было свезти, словить и  устроить из них весь этот
саркофаг,   внутри   которого  Борхес  служил  панихиду   по   дому-колодцу,
окруженному мышлением  жерлу из  которого расстреливались буквами  алфавиты,
паля картечью  по воздуху, ускользающему  от определений  в  духе абсолютной
заполненности и непроницаемости, в  пространной  своей речи Борхес  открывая
вневременное его  равностояние, не  спадающее по  проекту  удерживающих  его
механизмов  текстовой работы  составляющихся  из  дома  культуры, бассейна и
автобуса,  вокруг которых то и ходили, в которых заглядывали, в которых себя
самих видели, находящихся в доме  культуры, в бассейне,  в  автобусе, и видя
себя, мыслили соответственно, уступая  друг другу участок за участком  места
текстовой работы, когда я ощущал себя мельчайшей пылинкой опыта телесности в
космосе  телесности,   пылинкой-словом  на   побережье   безбрежного  океана
литературы, и нахожу в себе силы перебить это вдохновение и поставить точку,
а ее затем запустить камешкам по волнам литературы, так, что он только будет
тихо подпрыгивать несметное число раз и никогда не утонет, ведь я сюжетов не
изобретаю, с тем и отдал  я  свой  трактат "Бытие и время"  двум ефрейторам,
служившим от века в строевой части за загородкой от  кабинета  строящего  их
начальника, которым  в его молчаливое отсутствие, прогуливающегося  лесными,
тропами  возле территории  части  речи,  по  которым  мы бегали марш-броски,
которые он просил в книгу от этих тропах не вставлять, и имели полное  право
исправлять текст, хотя этим правом пользоваться только один из них, Шеллинг,
неисправимый  формалист,  отстукивающий  этот  мой  текст  на   машинке,   и
вставляющий  всюду где  только  позволяло место,  и  запрещало  его  желание
стучать по клавишам, уменьшительно-ласкательный  суффиксы, каковое  действие
показывало  мне вдумававшемуся в  него и прочно в нем засевшему,  соразмеряя
его с собственной телесностью, показалось мне наиболее совершенным из всего,
что  я видел в  армии, осталось для меня  необходимым критерием  истинности,
каковое впечатление произвел на меня этот  ефрейтор,  румяный, новогодний  с
иголки  одетый,  номинальный гений  этого мира, отяжелевшее к подбородку, не
имеющее выхода силой  мужчины в беспредельное лицо которого, просветляющееся
и комментирующее свою в  высшей степени  конечность, обретало свежую молодую
плоть в конструировании  уменьшительно-ласкательных суффиксов, снимало своей
собственный   небритый  оттенок   неряшливых  литературных  штудий  в  своей
аппетитной  с иголки  пригнанной  и  поддогнанной  новогодней форме, зимней,
прекрасной, какой я еще даже не видел, не то чтобы не носил, поскольку у нас
у всех еще была летняя форма одежды,  никакого видимого интереса не проявлял
второй  постарше ефрейтор, имеющий свое прочно ему  закатившееся отношение к
текстовой   работе  такого  вида,   неоднозначно   описываемой   в  терминах
каталогизации,   но   проясняющее   сознающий   ее   безусловную,   хотя   и
необеспредпосылочную,  необходимость  для  поддержания незримого  равновесия
текстовой работы, общественного договора,  руссоистскую  структуру  которого
все еще можно  было  различить, один раз попробовал он  был впечатать  абзац
какого-то настолько  неуклюжего, текста, ряда простых слов, значения которых
бесконечно  утяжеляются, вписываются со строгой определенностью, хотя  и без
определенной цели, так что слова складываются  в грамматические предложения,
склеивающие  текст,   значение  к  которому  присоединяет,  прикрепляет  сам
читатель сам, выступающий в качестве первописателя, которого здесь и  теперь
комментирует автор,  но я  только рассмеялся,  хотя  и  с  должной  степенью
перечеркивания улыбки что заставило его слог еще более одеревенеть и перейти
в самозаконную полосу изумительного бреда, которым он впоследствии заполняли
обосновывал увольнительные  записки, необходимые им обоим, и которые Шеллинг
из  уважения к нему никогда  не  подписывал, каждый  из этих писарей  изымал
нечто  ему  близкое из первичных элементов устройства  территории,  так  что
основная задача  по вменению  им представлений  о  письменности, оказавшейся
всего-навсего рассеянием опыта телесности романтика, возводящего в суть дела
мышления  наблюдение  в  замочную скважину вслушиванию за тем, как  романтик
рассеивает свой опыт телесности, и наконец, потрепав меня по плечу речи один
пожелав  проявить  побольше продуктивной  способности  воображения, другой -
усилить рефлективную  сторону трактата,  отпустили  меня,  пожелавшего  было
предупредить об  опасности  новогоднего ефрейтора, которая по моему  мнению,
грозила ему со стороны другого ефрейтора, склонного, как мне тогда казалось,
к доносительству начальнику строевой части, который пообещал при мне как-то,
что  до  командира части этот донос уже конечно  не  дойдет, но, быть может,
дойдет  до  начальника штаба,  мне  же не хотелось  так рано  отпускаться  в
казарму,  а  еще  хотя бы  немного  побыть в строевой части, поработать  над
трактатом, который у меня отобрали, обозначить внутреннюю связь  параграфов,
рубрик, написать предисловие  и  как  в зеркале  отразить его в  заключении,
найти  соответствующий язык для написания  в недалеком  будущем второй части
трактата ''Время и Бытие" и вообще прочно, еще более строго  чем посредством
понятий, зафиксировать тот  вид бытия, в котором конструируется сущее армии,
опровергающее  аристотелевскую   линейную  концепцию   времени,   в  аспекте
непоставимости,  в  духе свободы.  После того как  остался  незамеченным мой
трактат,  позволяющий мне, в духе философии откровения говоря, претендовать,
по  крайне мере, на должность заместителя начальника штаба в  иерархии отцов
Армии,  после того, как  были  обойдены вниманием мои  статьи  в казарменной
стенгазета,  в которых вероятно был усмотрен скептический дух мистицизма, и,
наконец, никто из литературных героев,  в бреде которых я надеялся встретить
понимание и вызвать революционные преобразования в  их умах способных только
огрызаться  с  автором,  да честить его на окраинах текста, но свято, святее
чем  пост, святее чем автор, соблюдать всякий диалог, но встретил  понимание
только  у  логика-флейтиста, отвечающего  на  всякое  вопрошание  неизменный
''надо опорожнится" с легким придыханием панречевой концепции интеллигенции,
и у корейца-историка, обладающего также незаурядными способностями филолога,
такими,  что   обходясь  без  мата,  он  находил   соответствущий  язык  для
распознавания смысли под игом армии событий, ими обоими приветствовалось мое
желание  найти  соответствующий  язык   для  написания  "Времени  и  Бытия",
зародившегося  своим замыслом  еще в начале нового  для меня времени,  когда
имея счастье  из окна только созерцать  вечный  и неизменный бег, постоянный
объект армейский эстетики, и вслушиваться в суждения типа, что  человек есть
машина из бега состоящая, для бега предназначенная, и что космос есть  бег и
что  все во  имя  бега  а сам бег  от  бога,  философия откровения  которого
преподнесена мне  на тарелочке, разжевана  и В  РОТ положена, на той, самой,
что одна из многих сушится на крючках сушилки  для  сапог, в  виде  решения,
воплощающегося в том, что я выписал из дому кинокамеру с  многочисленными ее
принадлежностями и, когда она была получена, выбил у Джойса, вошедшего в мое
третье состояние, право  пользоваться ею, непременно  все  это  согласовав с
Прустом,  что  уже  не  представляло  никакого  труда,   так  как  с  ним  я
столковался, что буду  снимать  учебный фильм о том, как  необходимо  искать
утраченное армейское время, как, наконец,  осуществлять его каталогизацию, я
даже пообещал  Прусту,  что  если эта  моя  текстовая  работа получит  ход и
привлекательность,  я украшу внутреннее  помещение штаба  стереоскоп