новообразований,
обнаружившейся за  внешней  своей  непосредственно иероглифической  стороной
подспудно приязненную  на эстетический вкус  структуру синтаксиса, были  той
обманчивой дымкой,  мечтательно  ликующей пряжкой смысла, подпоясывавшего  в
качестве  тавтологии  мышление, затираемой  ароматической  панелью романа  в
общее  место  риторики,  оберегаемой   от   царапин,   способных  превратить
рассмотрение царапаемого в царапающем и обратно в зеркальное отображение,  в
котором    многократно   умножались,   упускаясь   сквозь   певчую   прорезь
действительности  существования,  образующие  колонну  из  наслоений слой за
слоем  снимавшихся поступью времени, которое и поселилось уединенно, изменяя
своей сути в  риторической  своей  аскезе,  посвятив  свое  питающееся  дело
синтаксиса, соблюдая грамматику, как она известна  из учебников, выпрямляясь
из   них   гераклитовым  языком,  к  которому  приник  Ницше,   отшельников,
оберегающих священный грааль, последнее воплощение  армии на земле, ту чашу,
в   которой   некогда  плескалось   зрение,  вытекающее  из   убитой   вещи,
удовлетворяющее  эстетический  вкус бога,  повелевшего быть и сопроводившего
свое поведение жесточайшими сообщениями и циркулярами, прошедшими сквозь все
инстанции  и жанры литературы  и  дошедшие до  речевых жанров,  телу  армия,
рассеченному   на  сростающиеся  куски  святой   инквизицией  интеллигенции,
оспаривающей права мышления владеть теми вещами, что вместе все были сначала
водой,  потом  воздухом,   потом  землей,  собираясь  в  спекшееся  из  муки
письменности  единообразие, необходимо насущным образом требующее ко всякому
принятию пищи,  которое  и растревожило, повредило естественную смену  дня и
ночи,  как в даровитом  литературном произведении, в первую очередь, глубоко
ли близко  повреждаются жанры,  роман, повесть,  рассказ, самим временящимся
даром   литератора,  суммирующего  проселки,  лесные  тропы,  знание  гор  и
письменность ущелий  над которыми рассеивается  и в  которых  течет  письмо,
обретшее на территории армии, пребывающей в городке  только в  качестве  его
метафизического  ландшафта, мельчайшей  крошечной площадкой  мышления на его
огромном  мозге,  в  котором  постоянно  фигурируют   ароматические  панели,
пристанище  лидирующего  маразма,  утепленного  древнейшей  молодостью  духа
изначальных профессий, из испарений  телесности которых, и слагался в  серой
тишине при свете  конца  истории, вылетающего из колеи  ценностей  в полость
замысла, проекта  наброска, цивилизации, состоящего в идее заботы  самой  по
себе, в открытии  идеи заботы, в  соответствии  мифа  заботы, опрокидывающей
мироустройство, самое  вселенную в  присутствие, запечатанное,  в одной лишь
точке собирающееся, одним, одним только иероглифом застрявших в земле против
неба ворот КПП, в круг  которого, за и перед между которого было одно только
безбрежно пространство, обращавшееся для нерасшифровывающих в  иероглиф, для
не видящих его, не видного,  ладного, облик которого запечатлевался на  всех
вещах  и  предметах без  исключения  взаимно-однозначным соответствием своих
изображений притягивающем их друг  к другу  отталкивающихся  друг от друга и
вместе  с  тем  приводящих  в  движение  предметы  и  вещи,  словом  всю  ту
предметность,  на  которую эти нанесены,  впечатлены в  качестве  врожденных
идей,   эмблем   средневекового   рыцарства,   новелл   эпохи   Возрождения,
впечатлений, превращающих  пространство метафизического ландшафта территории
армии  в  городе,   отличающемся  от  моего   города   только  суффиксальным
новообразованием  поднявшейся  как  гроб  Магомета  на  невидимых  нитях над
разговором  с  родителями  о  службе  в армии,  который  недоступен сознанию
призывников, ни раньше, чем они услышат его, ни когда они увидят его, мерами
существующий, мерами не существующий,  который не создал никто ни из  богов,
ни из  людей, которые  и  внутри этого мифа  о  времени обнаружили  ладно  и
скромно свое  равностояние предложенным нам тут же для заучивания  абзацем и
колонкой  текста, которые  необходимо было,  очутившись  в  сумрачном  лесу,
сродненного  с ним мышления и отыскав там зубра, оформляющегося в объяснении
своих зрительных представлений, телесно-зеленой травы, пущи, поблескивавшего
в темноте  ручейка,  наносившегося сквозь густую  кору письменности на белый
лист  бумаги,  высшее   само   по  себе  благо  леса,  превышающее  силой  и
достоинством его  собственное  существованием,  зазубрить,  предоставляя нам
предуготованный нам ужин, извлекаемого из рукава фокусника, поводящего рогом
изобилия,  размещенному меж его глазами, повернутыми  кверху  носом мыслящем
свой   телесный   низ   в   причудливых   переплетениях   разрешенного,   но
неотрефлексированного    красного    цвета,   и   запрещенного,    абсолютно
трансцендентирующего коричневого цвета,  разрывающего свое мышление истекшее
этими цветами, как раздвигают  перед собой обеими ладонями произрастающий из
одной точки  куст,  известный под  латинским  наименованием  сангвиника, под
греческим именем представляющего из себя флегматика, между которыми скачет в
сердцевинной  основе   смысла,  в  самой   его  срединности  и   средоточии,
массон-холерик,  кладущий ту  стену; что восстает из  пепла  художественного
творения  перед тем, кто, желая покинуть территорию  армии, не  ведал, что в
ней все постоянно приходит в движение, все изменяется, как это происходит со
всем, что связано с отсутствием человека, скажем, с сущностью искусства, кто
не ведал в полной мере понимающим знанием, основанным на страхе смерти того,
что армия происходит и сбывается только лишь в отсутствие человека, с плачем
и скрежетом зубовным, с криком башенных часов и боем стихов, выводящих из ее
состава как экскремент,  окостеневший  с руинах  смысла  археологии  знания,
воспоряющей  на зеркальную гору  суффиксальных новообразований с  жертвенным
отказом переводить  стрелки  лесовозных  саночек,  надежно спадающих  с этой
горы,  многократно отражаясь В ней и  застывающей у ее порога воспрнимающией
чувственности  все  в  постоянстве истории  спекшееся  из  муки письменности
единообразие  которой  прозванивает  наш  мозг, всовывается  губами  в  уши,
норовит  из  мифа стать  литературой действиями  вымощивающих стену, секреты
которой неведомы искателям приключений на свою ж., имея под ней ввиду дорогу
в истоку рассудка, незаметно извилисто сворачивающую в ад, доброжелательный,
утверждающий,  что  благо есть  воспоследующий  смывшийся  окрик  командира,
многочисленности  в   высшей   степени  математическое  единообразие  ночных
дежурств,  ни пинки, тычки, магические заклинания и песнопенные  ритуалы, не
выполнимость  формулы, не  избиение  тавтологиями,  отсутствие чего  у людей
слывет за  благо,  а  некоторой  очевидное невесомое присутствие, совершенно
нераздельно  сроднившееся с присутствием того,  чего  у людей почитается  за
благо,  и  образуют  эту  стену  из  слов-каменных-блоков, произведение и вы
которых  хранятся в  тайне  армии,  а  уж  сооружение из них стен, строений,
залитых  раствором  непереносимой  немыслимой  доселе  телесности,  известны
только  древним  и  в  армии,  в  которой  ученые  взбесились  из-за  такого
строительства, которое  минует  все необходимые  современному  строительству
языкового   дома  стадии,  с  которыми  мы  подробно  познакомились  в  лице
многоуважаемого,  достопочтенного  дома  культуры,  те  фазисы   синтаксиса,
риторики,   грамматики,   что  вступают  в  непосредственное   отношение   к
телесности, представляя из себя мат, зону, где в качестве призраков рисуются
метафизические  города   и  метафизические  ландшафты,  полные  гегельянских
ловушек,  затягивающих  в  трясину  телесности  в  радостном  и несмолкающем
преддверие непосредственного отношения к мышлению,  каждый  раз приходящих в
новое движение, соотношение, рисунок, композиция, рассыпающую золото речевых
жанров, выделяющую мышление  из смысла,  из  других, из  каждого по числу  И
времени  чтения  настаивающую  на  рассмотрении   девственности   созерцания
гениталий,  обращающегося  на высших ступенях  виртуозного владения  матом в
рефлексию  и  присутствии в мышлении, содержащую в себе стыдящееся намерение
отказа от продумывания телесности, покоящееся на  страже ее  продуктивности,
расписывающее половые органы узорами, обращающими собственные половые органы
в сувениры и натягивая  на них этикетки, чтобы затем торговать ими на широко
раскинувшейся   ярмарке,  полнящейся  риторическими  вопросами,   запросами,
выкриками,  тирадами,  сообщениями, уведомлениями,  ка  которые  откликаются
риторическая  настроенность  и  намерения  ритора,   сопровождающей  продажу
риторических  фигур  по их  ценности  риторическими  приемами,  окончательно
заливающими  ярмарку  музыкой,  приводящей  в  движение  жалобную   шарманку
спинозистской  геометрии,  с  которой  обезъяна  распространяет   счастливые
лотерейные билеты,  где все одинаково  пререкается  отчуждение, превратившее
мат В звукоряд  письменности,  распевая который на  уроках пения, мы  учимся
строить себе  преграды  из каменных блоков-слов не разрушаемые тысячелетиями
просветы между которыми  заправляются раствором телесности, которым Гераклит
потчует  Нише,  секрет которого утерян,  семян которого не  вырабатывают уже
роковые   яйца,   сомкнувшиеся   на   этажах   большого   пути   в   поисках
действительности письменности, проделывающей это с самою собой на протяжении
тысячелетий,  в которые как на дно  дома-колодца и оправлялся первый день на
территории армии,  искавшей риторических приключений  на свою  ж..., затем и
вызывались в  дом-колодец воды бассейна,  хранящего в себе  звукоряд письма,
текущего  в  ущельях письменности под рассеивающиеся  песнопения литературы,
исполняемые  одновременно и непрерывно  в  едином и  неделимом феноменальном
выбросе,  во  времени которого,  хранящего в себе  временящуюся  возможность
эстетического  истолкования,  вменяющегося нам  в  обязанность созерцать его
объект-предмет, постоянный  и  неизменный,  мы претерпели  случай, длившийся
ровно ту часть дня, которая соответствовала той  части армии, которую в  ней
занимала  в  качестве  бесконечно малого  территория  нашей части, как целое
соответствует части, пронаходится битое время в складских лабиринтах части В
преддверии обретения  формы,  существенно  необходимой в армии, искалеченные
многообразием риторических приемов, а то  и просто  мата, вновь  получили  в
руки  как  меч  свое собственное  бытие,  и  выпускали его  из рук так,  как
упускаются  устроенные  телом  экскременты,  обретшиеся   здесь  в  качестве
интеллигенции самой  природы, осмысливающий поворот  вечного круговращения в
ее объятиях, ни мимо кого, ни мимо глупого, ни мимо умного, не  пронося  сию
чашу  с эскрементами, которой  внушили наши, до нас  еще здесь  поселившиеся
обитатели  с землистыми  лицами  пекарей опилок  письменности,  прослуживших
месяц   до  нас,  обратившихся  в  перешептывающееся,   вечерами  в  казарме
трепещущее, обменивающееся  ультразвуковыми сигналами племя летучих мышей, о
чем-то звенящих нам своими перепонками, пребывающие в форме своей как в коже
своей, оживляющимися  и  выдвигавшимися  на охоту,  лишь  когда приблизилось
время ужина, прикалывающее нас к витринам затхлого армейского музя булавками
волосков,  на которых  подвешено наше  сознание,  под увеличительное  стекло
мата,  посредством  которого  мы  обучались и  рассматривались,  посредством
которого спокойная поверхность нашей  жизни, насыщающая по  мере сил любовью
риторику, оказывалась при многократном увеличении  сначала  бугристой, затем
пространственной и шевелящейся из нее  хаосом, каковое рассмотрение  и  было
разрывом,  врезанием этой поверхности так как она засвечивалась, чувственным
к ней  прикосновением,  которое все-таки  совершилось с  нами в  этот  день,
надвинувшийся спасительно ночью,  еще ничем не  поврежденной, устроенной нам
на постелях, лишенных  белья, которую повредить не могли ни хлопающие крылья
казарменных летучих мьшей, обыскивающих наши  тумбочки в поисках гражданских
вещей,  наших  своего   рода  игрушек   и   кукол,   риторических  возгласах
старослужащих,  заставляющих  нас,  испаряясь  из   собственной  телесности,
клубится и собираться под потолком  казармы, жаться  друг  к другу, обнимать
друг друга, уметь прятаться друг в друга, закрывать  глаза и не посматривать
в  низ,   где  поворачивалось  остывшими  квадратами   ВЗВИНЧЕННЫХ  постелей
помещение  казармы вместе  с полом, для каждого из нас в  свою  сторону,  со
своей логикой, которую никто не  понижал  до  самого  крика  "подъем",  враз
повреждающего классический  жанр  ноги,  обращающийся всю  литературу ноги В
опять  клубящуюся  в  поисках  нового  замысла письменность,  сродни той,  в
которой мы  теперь  пребываем  совершая бег своего бытия в  культуре писцов,
эаполняющих  бессмысленными  знаками  пунктуации,  выражающими  предложение,
основанные  на мате, белые, опускаемые на душу постоянством природы, и делая
это  с тем  завидным упорством,  с  которым ударяющий себя  головой о  стену
человек,  является  предметом  эстетики,  усилиями  которой не  смогли  быть
подобраны мне  и другим сапоги 43-го размера,  о необходимости когорых я так
долго справлялся у родителей в ходе разговора с родителями о службе в армии,
что позволило мне, сумевшему рассмотреть, готовившемуся  к этому  за полчаса
до этого,  несущуюся навстречу  в лоб  пулю-символ-"подъем",  столкнуть ее с
мыслью о  пребывании  сегодня  в  такой форме, с  которой будет  совмещаться
гражданская  обувь, и наблюдать как столкнулись они в воздухе у самого моего
носа, у кончика, и случился атомный взрыв, расщепляющий мысль настолько, что
задуть  его  белый  гриб  я  сумел  только  находясь  со  всеми  вместе  под
одобрительные  выкрики в умывальнике,  где он оказался  распавшимся,  будучи
зажат между двумя пальцами кусочком мыла, который так и застрял у меня между
ними и осмысливал мое временяющеся бытие, хотя и  крал его нестерпимо все то
время, что мы  находились о  упорядочиваниях и  построениях,  направляющихся
затем собранными во едино в лук натянутой тетивы захватывающей память нашего
ускользающего бытия в пасть растения-убийцы, выдающего себя за восходящий на
востоке  предмет, и вызывающий с собой возобновление дня и нас вместе с ним,
медленно, но верно подготавливаемых к восприятию территории части в качестве
нешуточного  мира,  и  не одного  из  множества  возможных  миров, а  одного
единственного  мира,  на  который наступает  пустота, с  которой  необходимо
сражаться, но не  сразу вступив  в бой с ней,  а,  овладев лишь способностью
различать пустоты, угрожающие нашему этому миру, лишенному всякого домостроя
по-разному, с  отличной в каждом случае для него опасностью, таившейся везде
на   территории   части,   самой-то    прочной,   устойчивой,   воплощенного
исторического постоянства,  себя  содержащего  на свои средства, кормящего и
воспринимающего  мир,  посвятившего   себя  божественному  культу  онанизма,
возобновляющего  таинственным  усилием  границы  и  прочность  этого   мира,
требующего  от  нас,  чтобы  мы  вырабатывали в  себе способность  мгновенно
опознавать пустоту, которой  боится, которой не терпит природа экскрементов,
заключающая в себе различение истины  и метода в  тренировках шагистики, где
шаг  совершается   только  там,  так  и   тогда,   подобно   шагу  алгоритма
существования,  размечающего  штрихами действительность,  где,  как и  когда
находится в этой трясине телесности  место, лишенное пустоты, откуда пустота
изгоняется рядом заклинаний, которые  мы  не  пишем,  а держим  в  уме, в то
поворотное   время,  когда  готовится   совершение   шага,  отчего   у  меня
выработалась  особенная шагистика,  отличная от  других  и осмысленная  всем
существом  их и вообще способная стереться с лица земли, втереться в доверие
к общему месту риторики,  если бы этот смех раздался  в  полную силу, чего я
собственно  и  хотел,  ведь  тогда  бы  вся  армия  свернулась,  сотряслась,
содрогнулась  по  непонятным  для  окружающих  причинам  и пронизав  бы  всю
культуру  сверху  донизу не задержалась бы ни  в одной  из  ее  тавтологий и
быстро  одержала бы культурный верх,  но  этого не происходило, армия всегда
оставалась  успевающей уцепиться за какую-либо тавтологию, и  я  вновь ходил
кособоко, в одной точке  раскрывающейся  пустотой,  которую  я компенсировал
качаясь,   раскачиваясь  скрипя   сапогами,   как   корабельные   снасти   с
математической  точностью  корабельного  прибора  просчитывающий  пустоту  и
изумляющийся способности других  ее не замечать, что веселило их еще больше,
ведь  плавал я в водах  территории,  этом залившем всю европу  символическом
мышлении  вследствие  поднявшегося всего  на  несколько  сантиметров  уровня
мирового океана  мышления  посредством понятий их употребления,  совершающей
свой бег  вокруг онанизма армии,  как  Ахилл совершает  событие  своего бега
вокруг  черепахи и не может нагнать ее, постоянную  в своем запаздывании,  и
принимается  исчислять   какое  число  вещей,  находящихся   вместе,  вместе
обретающихся представляет из себя дом, в котором  эти вещи находят смирение,
наказанных   за   нечестивость   перестановок,   поддавшихся   соблазнителю,
соблазнившему  хранящимся там,  куда он указывает пальцем, только понимающим
знанием того, что миф есть внутренняя жизнь грязи  из-под ногтей, подстригая
которые столкнулись мы перед отбоем с  неизвестным доселе языческим культом,
многократно отменявшим и возобновляющим  отбой, свойственный всем гениальным
порождениям природы, цепко  схватывающей мышление в  отличие от сходственной
ему  самому способности схватывания,  каждый новый раз должен был наращивать
свою жизненную силу тем, что на каждое с блеском  возобновляемое построение,
с которого отбой и начинался, повреждая всякое еще трепещущее существование,
мы должны  были взываться к жизни с вещами, устраивающими наш  быт, в строго
определенном  порядке  бытия  сообразно   самой   способности  иметь  время,
обустраивать сущее,  иметь дом в качестве  языка с  каждый  видом постельных
принадлежностей  по разу, с одеялами,  подушками, и,  наконец, тумбочек безо
всяких притязаний на непосредственное указание руководящими и разведывающими
бытие кольцом, вырывающим вещи из привычного  им быта, к сущности искусства,
касаясь и сталкиваясь с ними с обливающимся чем-то сердцем, как сталкиваются
весомые, имеющие погружающую  значительность слова, они медленно расходятся,
так сталкивались и несомые  нами в хаотической, пугающей в возгласах внешней
одобрительной  риторики вещи,  не получая видимых  повреждений,  сталкивая и
раздвигая  меняя  местами,  удовлетворяя  вкус   сменившегося  единообразия,
разровненное, установленное в порядок по ниточке,  протянувшейся  через наши
сознания под указанием того же руководящего пальца,  которое не велика беда,
будет еще  приведено  в  порядок теми же усилиями,  виднеясь  глазам  щекой,
словом, из-за  вещей, с которыми мы  бежали на  построение,  обкладывая друг
друга матом,  как льдом  бережно  надежно  заботливо  смягчая боль oт ушибов
обкладывают покойников, опираясь на умы,  тела, стремитесь мы превратиться в
горячий  дымящийся, кусок  совести,  прикоснуться  им  в  армии.  Логическим
завершением  событий  такого  рода,  запутывающих  письмо,  письменностью  и
обратно,  стравливающих  их  друг  с  другом  в  имеющем  совершенно  другие
основания спора за литературу, в котором нагромождались и сталкивались вещи,
застывая в быте,  под тяжестью  которых сгибались,  вынашивали  в себе,  как
детей своих, им предназначенные рабы конца XX века, над которыми как никогда
неограниченно  властвовали,  господствовали  писцы всех мастей,  была  баня,
заявляющая о своем присутствии мирским  символом  дожди,  внутренней  жизнью
которого  яв