Писатель Тургенев говорил, что русский язык "великий и могучий". Это он,
конечно, правильно говорил. Но только почему же он не добавил, что русский
язык еще и очень трудный? Забыл, наверное, как в школе с диктантами мучился.

Так рассуждал я, огибая березовую рощу.

Но, может быть, думал я, во времена Тургенева учителя не так уж придирались
и не снижали отметки за грязь и за всякие там безударные гласные? А я вот
из-за этих самых безударных сколько разных ударов получал: и в школе, и
дома, и на совете отряда!

А вообще-то, рассуждал я, какая разница - писать ли "моршрут" или
"маршрут", "велосипед" или "виласипед"? От этого ведь велосипед мотоциклом
не становится. Важно только, чтобы все было понятно. А какая там буква в
середине стоит - "а" или "о", - это, по-моему, совершенно безразлично. И
зачем только люди сами себе жизнь портят? Когда-нибудь они, конечно,
додумаются и отменят сразу все грамматические правила. Но, так как пока еще
люди до этого не додумались, а додумался только я один, мне нужно
готовиться и сдавать переэкзаменовку.

Рассуждая таким образом, я обогнул рощу и сразу увидел Белогорск. Городок
взбежал на высокий зеленый холм; Но не все домики добежали до вершины
холма. Некоторые, казалось, остановились на полпути, на склоне, чтобы
немного передохнуть. "Так вот почему городок называется Белогорском! -
подумал я. - Он взобрался на гору, а все домики сложены из белого камня -
вот и получается Белогорск".

Я тоже стал медленно взбираться на холм.

Чтобы не терять времени даром, я начал обдумывать план своих будущих
занятий. Мне нужно было каждый день заучивать правила, делать упражнения и
писать диктанты. "Диктовать будет дедушка", - решил я.

Прикинув в уме, сколько в учебнике разных правил и упражнений, я решил, что
буду заниматься по три часа в день. Спать буду по семь часов - значит,
четырнадцать часов у меня останется для купания и всяких игр с товарищами
(если я с кем-нибудь подружусь). Ну, и для чтения, конечно. Между прочим,
наша учительница говорила, что если много читать, так обязательно будешь
грамотным. Но я не очень-то верил этому, потому что читал я много (за день
мог толстенную книгу проглотить), а диктанты писал так, что в них, кажется,
красного учительского карандаша было больше, чем моих чернил.

Когда я однажды высказал все это нашей учительнице, она сказала: "Если пищу
сразу проглатывают, она вообще никакой пользы не приносит. Ее надо не спеша
разжевывать". Мне было непонятно, что общего между пищей и книгами. Тогда
учительница сказала, что книги - это тоже пища, только духовная. Но я
все-таки не понимал, как можно разжевывать "духовную пищу", то есть книги,
не спеша, если мне не терпится узнать, что будет дальше и чем все кончится.
А если книга неинтересная, так я ее вообще "жевать" не стану.

В общем, книги мне пока не помогали справляться с безударными гласными.

По маминому чертежу я быстро отыскал дедушкин домик. Вернее сказать, это
был не дедушкин дом, а дом, в котором жил дедушка, потому что, кроме него,
там жила еще одна семья. Обо всей этой семье я еще подробно ничего не знал,
а знал только об одной Клавдии Архиповне, которую мама называла "тетей
Кланей", потому что она нянчила маму в детстве, как меня бабушка. В Москве
мама предупредила меня, что дедушка не может прийти на станцию: он очень
рано уходит в больницу, ни за что утренний обход не пропустит! А ключи он
оставит у тети Клани.

В домик вели два крыльца. Одно было пустое и заброшенное какое-то, а на
ступеньках другого лежал полосатый коврик и стояли большие глиняные горшки
с цветами и фикусами. Их, наверное, вынесли из комнаты для утренней
поливки. Конечно, здесь именно и жила тетя Кланя.

Я направился к крыльцу, но тут, будто навстречу мне, распахнулась дверь, и
на крыльцо вышел мальчишка лет двенадцати, в трусах, с полотенцем.

Мальчишка, прищурив глаза, поглядел на солнце, с удовольствием потянулся, -
и я с грустью подумал, что, пожалуй, не решусь при нем снять майку: уж
очень у него было загорелое и мускулистое тело.

Ловко перепрыгнув через цветочные горшки, мальчишка подбежал к рукомойнику.
Рукомойник висел на ржавом железном обруче, которым была подпоясана молодая
березка, то и дело подметавшая своей листвой край черепичной крыши.

Сперва мне показалось, что мальчишка вообще не заметил меня. Он преспокойно
разложил на полочке мыло, щетку, зубной порошок. И вдруг, не глядя на меня,
спросил:

- Приехал?

- Приехал... - растерянно ответил я.

Мальчишка старательно намылился, повернул ко мне свое лицо, все в белой
пене, и так, не раскрывая зажмуренных глаз, задал второй вопрос:

- Тебя как зовут?

- Сашей.

Мальчишка постукал ладонью по металлическому стержню умывальника;
пригнувшись, попрыгал под несобранной, веерообразной струей, пофыркал и
потом сказал, точно приказ отдал:

- Придется тебе два месяца побыть Шурой!

- Как это - придется?.. Почему?

Мальчишка стал тереть зубы с такой силой, что я просто удивлялся, как они
целы остались и как щетка не сломалась. Не очень-то внятно, потому что рот
его был полон белого порошка, мальчишка сказал:

- Меня тоже Сашей зовут. Так уж придется тебе побыть Шурой. Чтобы не
путали. Понял?

Понять-то я понял, но мне это не очень понравилось.

- Я все-таки тоже хотел бы остаться Сашей, - тихо проговорил я.

Мальчишка от неожиданности даже проглотил воду, которой полоскал рот.

- Мало что хотел бы! У себя в Москве будешь распоряжаться! Понял?

Заметив, что я растерялся, он взглянул на меня чуть-чуть поласковей:

- Ладно. Иди, Шурка, за мной. Ключи дам.

- Иду, - ответил я и таким образом принял свое новое имя.

- Только горшки не разбей, - предупредил меня Саша. - А то бабушка за них
нащелкает! - Он звучно щелкнул себя по загорелому лбу и добавил: - А мне за
тебя от бабушки все равно попадет.

- Как это - за меня?

- Очень просто. Она мне встречать тебя приказала. А я не пошел. Что ты,
иностранная делегация, что ли? Если бы еще от станции далеко было или
дорога запутанная! А то так, ради церемонии... Здравствуй, мол, Шурочка!
Ждали тебя с нетерпением, спасибо, что пожаловал! Не люблю я этого!

Саша взглянул исподлобья так сердито, словно я был виноват, что он не
выполнил приказа бабушки и что ему за это попадет.

- Давай скажем, что ты встречал! - предложил я, желая выручить Сашу. - Ведь
бабушка не узнает. Но он посмотрел на меня еще злее:

- Не люблю я этого!

"То не любишь, это не любишь! - с досадой подумал я. -

А что, интересно, ты любишь?"

Квартирка состояла из двух маленьких комнат и кухоньки. Одна комната была
такая солнечная, что в ней, не зажмурившись, стоять было невозможно. А
другая - совсем темная: в ней не было ни одного окна.

- Отец с матерью давно окно прорубить хотели, а я не разрешаю, - сказал
Саша,

- Почему не разрешаешь? - удивился я.

- А там пленки проявлять здорово. Понял? Полная темнота!

- Понял. И они тебя послушались? Папа с мамой?..

- А как же! Только бабушка сперва не соглашалась. Но я ей такую карточку
сделал, что она потом каждый день стала фотографироваться.

Саша кивнул на фотографию, висевшую над кроватью. С карточки придирчивыми
Сашиными глазами глядела на меня исподлобья Сашина бабушка. Не только
глаза, но и все лицо ее было строгое и очень властное. А лоб был высокий и
весь в морщинках, которые соединялись и пересекались одна с другой. Саша,
видно, очень хорошо фотографировал, если морщинки так ясно получились.

Я, между прочим, совсем не такой представлял себе тетю Кланю, которая, по
словам мамы, вынянчила ее. Я ожидал увидеть добрую и очень разговорчивую
старушку. А у тети Клани губы были так плотно сжаты, словно наглухо прибиты
одна к другой.

- Слушай, Шурка, зачем сейчас к дедушке перетаскиваться? - Саша через окно
кивнул на пустое, заброшенное крылечко. - У него еще и дверь туго
открывается. Пока будем возиться, бабушка с рынка вернется и захватит нас.
Давай прямо на реку махнем. А чемоданчик твой пока под кровать задвинем.

В это время послышался топот босых пяток по деревянным ступеням.

- Вот и Липучка явилась, - сказал Саша.

- Кто, кто?

- Липучка. Моя двоюродная сестра. Через три дома отсюда живет. Ее вообще-то
Липой зовут. Полное имя Олимпиада, значит. Не слыхал, что ли? Это ее в
честь матери назвали. А я в "Липучку" перекрестил, потому что она как
прилипнет, так уж ни за что не отвяжется.

"Везет же! - подумал я про себя. - То Веник, то Олимпиада..."

Липучка между тем беседовала с цветами. "Ой, какие же вы красавцы! Ой,
какие же вы пахучие!" - доносилось с крыльца. Но вот Липучка появилась на
пороге. Это была рыжая девочка, с веснушками на щеках, с уже облупившимся,
удивленно вздернутым носиком. Да и выражение лица у нее было такое, будто
она все время чему-то удивлялась или же чем-то восторгалась.

- Ой! Внук дедушки Антона приехал! - вскрикнула Липучка, точно она с
нетерпением ждала меня и наконец-то дождалась.

Тогда я еще не знал, что Липучка вообще каждую свою фразу начинает со слова
"Ой!". Я очень удивился, что Липучка назвала моего дедушку Антоном.

- Почему Антон? - спросил я.

- Ой, как же "почему"? Как же "почему"?

- Потому что он не Антон...

Я не заметил даже, что случайно сказал в рифму. Но Липучка заметила, и ей
это очень понравилось. Она стала хохотать и сквозь смех приговаривала:

- Он - Антон! Он - Антон!..

Смех у нее был какой-то особенный: послушаешь - и самому смеяться захочется.

Я прошептал про себя мамино имя-отчество: ее звали все-таки не Мариной
Антоновной, а Мариной Петровной. Значит, если говорить по-Липучкиному,
дедушка мой был "дедушкой Петром", а вовсе не "дедушкой Антоном". Я все это
высказал Липучке, а она вытаращила свои зеленые, как у нашего Паразита,
глазищи и стала тыкать в меня пальцем:

- Ой, Сашка, посмотри на него! Не знает, как собственного дедушку зовут! А
свое-то имя ты помнишь?

Саша, ухмыляясь, засовывал под кровать мой "командировочный" чемоданчик.

- Ну, накричалась? - насмешливо спросил он. - Теперь умного человека
послушайте. Дедушку-то, ясное дело, Петром Алексеевичем зовут. Ты, Липучка,
про это не знаешь, потому что только в прошлом году сюда приехала. А мы
дедушку уж три года Антоном зовем: он у нас в школе однажды Антона
Павловича Чехова изображал... Ну, в постановке одной. Мы "Каштанку"
показывали. И еще "Хамелеона". А дедушка, значит, от имени Антона Павловича
вел программу и на вопросы отвечал.

С тех пор мы его и прозвали. Понятно?

- Понятно... - прошептала Липучка и так виновато взглянула на меня своими
зелеными глазами, как наш Паразит после знаменитой истории с куриными
котлетами.

- Айда на реку! - скомандовал Саша. Запирая дверь, он шепнул мне:

- Вообще-то женщин во флот брать не полагается. Но уж приходится. А то ведь
такой визг поднимут! Да и команды у нас не хватает.

- В какой флот? - не понял я.

- Там увидишь!..

У РЕКИ БЕЛОГОРКИ

Когда мы сбежали с холма на золотистый песчаный берег, Саша строго
предупредил меня:

- Ты ей не верь. С виду она вон какая веселая, сверкает на солнышке, а на
самом деле - хитрая и коварная...

Я с удивлением посмотрел на Липучку: она и вправду очень весело глядела на
все вокруг, и рыжие волосы ее в самом деле сверкали на солнышке. "Неужели
она хитрая и коварная? - подумал я. - Скажи пожалуйста! А на вид такая
приветливая. Хотя мама всегда говорит, что я плохо разбираюсь в людях".

Я глазел на Липучку с таким удивлением, что она спросила:

- Веснушки разглядываешь, да? Много, да? Очень?.. И стала тереть свои щеки,
словно хотела уничтожить маленькие и очень симпатичные коричневые точечки.

- Да нет, он просто не понял, - усмехнулся Саша. - Думает, что я про тебя
сказал - коварная и хитрая. Ты, ясное дело, тоже хитрая. Но только я про
Белогорку говорил. В пей ямы на каждом шагу и воронки студеные... Ты,
Шурка, плаваешь хорошо?

Я неопределенно пожал плечами. Это меня один мой товарищ в школе так
научил: если, говорит, не хочешь сказать ни да, ни нет, то пожми плечами -
все подумают, что хотел сказать "да", но только поскромничал. Липучка, и
точно, приняла мой жест за утверждение.

- Ой! - обрадовалась она. - Значит, наперегонки плавать будем! До того
берега и обратно. Идет?

Я опять неопределенно пожал плечами, потому что умел плавать только
по-собачьи, а всякие там брассы и кроли еще не изучил: давно собирался, да
все откладывал из года в год.

Река называлась Белогоркой потому, что в ней отражались и зеленый холм и
белые домики. Липучка даже говорила, что она свой домик в воде различает.
Но Саша не верил и подшучивал над ней:

- А раскладушку свою, случайно, не разглядела? Или ты ее днем за шкаф
прячешь?

Белогорка была довольно широкой и на вид очень безобидной рекой; она
петляла между зелеными холмами, точно, убегая от кого-то, хотела замести
свои следы. Над берегом нависла песчаная глыба ржавого цвета, словно
огромная собака тянула к реке свою лохматую морду. А под глыбой (чтобы
дождь не замочил) были аккуратно сложены причудливые ветвистые коряги,
балки, доски и бревна разных цветов: белые - березовые, рыжие - сосновые,
зеленовато-серые - осиновые. Тут же валялась старая калитка неопределенного
цвета со сломанными перекладинами.

- Наш строительный материал! - гордо сообщил Саша. - Будем флот строить.

- Значит, у нас будет не флот, а плот? - уточнил я. Липучка снова
захохотала:

- Опять в рифму сказал! Опять в рифму! И стала приговаривать: "Не флот, а
плот! Не плот, а флот!.." Чуть поодаль стоял зеленый шалаш, сложенный из
хвойных и березовых ветвей.

- А это склад инструмента и сторожевая будка, - объяснил Саша.

Он осторожно, на цыпочках, подошел к шалашу, вытащил оттуда пилу, топор,
молоток, баночку с гвоздями. Потом выволок из шалаша за передние лапы
белого пушистого пса и стал всерьез упрекать его:

- Целый день дрыхнешь, да? Эх, Берген, Берген! Да в военное время тебя
расстреляли бы на месте. Сразу бы к стенке приставили: заснул на посту!
Хорош сторож! Я все инструменты вытащил, а тебе - хоть бы хны!

Выслушав все это, пес сладко, с завываньицем зевнул, фыркнул, стряхнул с
морды песок, а потом вскочил на лапы и принялся отважно лаять.

- Лучше поздно, чем никогда, - усмехнулся Саша. - Эх, Берген, только за
старость тебя прощаю! Да артист ты уж больно талантливый. - Повернувшись ко
мне, Саша объяснил: - Он у нас в "Каштанке" главную роль исполнял. Да еще
как! Три раза раскланиваться выходил.

- Как зовут собаку? - с удивлением спросил я. - Берген?

- Ой, правда, хорошее имя? Это Саша придумал. Оригинальное имя, правда? -
затараторила Липучка.

- А что это значит - Берген? - спросил я. - Уж лучше бы назвали просто
Бобиком или Тузиком. А то Берген какой-то... Чуть ли не "гут морген"!

- Сам ты "гут морген"! - рассердился Саша. - Мы со смыслом назвали.

- С каким же смыслом?

- Не понимаешь, да? Эх, и медленно у тебя котелок варит! Какой породы
собака?

- Шпиц, - уверенно ответил я, потому что эту породу нельзя было спутать ни
с какой другой.

- Ясное дело, шпиц. А теперь произнеси в один прием название породы и имя.
Что получится?

- Шпиц Берген... Шпиц Берген... Да, видно, Саша, как и я, бредил
путешествиями и дальними землями, если даже собаку в остров перекрестил.

Саша вытащил из шалаша большой фанерный ящик,

- А это что? - спросил я, Он опять нахмурился:

- Не видишь, что ли? Ящик из-под сахара. Мы его к плоту прибьем - и
получится капитанский мостик, с которого я буду вами командовать. Понял?

- Понял.

- Мог бы сам догадаться.

После этого мне, конечно, не очень-то хотелось задавать Саше новые вопросы.
Но я все-таки не удержался и спросил:

- А куда мы поплывем? Куда-нибудь далеко-далеко? Я давно хотел...

И эти слова почему-то очень не понравились Саше.

- Ишь какой Христофор Колумб объявился! "Поплывем! Далеко-далеко"! Будем
здесь, возле холма, курсировать - и все.

- У-у!.. - разочарованно протянул я. - Это неинтересно. Я думал, будем
путешествовать...

- Мало что неинтересно! Не могу я уехать. Понял?

- Почему не можешь?

- Не могу - и все. Тайна!

- Тайна? - шепотом переспросил я. Это слово я всегда произносил шепотом. -
Здесь, в Белогорске, тайна?

- Да вот, представь себе. Здесь, в Белогорске.

- И ты из-за нее не можешь уехать?

- Не могу.

Я позавидовал Саше: у него была тайна! И, наверное, очень важная, если
из-за нее он отказывался от дальнего путешествия. Чтобы я больше ничего не
выведывал, Саша тут же заговорил о другом.

- Ты, Олимпиада, кормила Бергена? - с напускной строгостью спросил он.

Я помимо воли улыбнулся:

- Олимпиада!..

- Чего зубы скалишь? - разозлился Саша. - Ничего нет смешного. Пьесы
Островского никогда не читал? У него там Олимпиады на каждом шагу.

- Я читал Островского. И даже в театре смотрел.

- Ой, ты небось каждый день в театр ходишь? - воскликнула Липучка, которая
совсем не обиделась на меня.

- Не каждый день. Но часто...

- Ты и в Большом был?

- Был.

- Ой, какой счастливый! Ты небось и книжки все на свете перечитал? У вас
ведь там прямо на каждой улице библиотека!

- Да... читаю, конечно...

Только-только я стал приходить в хорошее настроение, как

Липучка все испортила:

- Ой, ты небось отличник, да?

И почему ей пришел в голову этот дурацкий вопрос? Я только и мог
неопределенно пожать плечами, как научил меня товарищ в Москве.

- Я так и думала, что ты отличник!

А Саша все хмурился. "Наверное, хвастунишкой меня считает, - подумал я. -
Но ведь я ничего определенного не сказал. Я только пожал плечами - и все.
Это же Липучка раскричалась: "Отличник, отличник!" А почему я, в самом
деле, должен срамиться и всем про свою двойку докладывать?"

- Ясное дело, у них там отличником быть ничего не стоит, - мрачно сказал
Саша. - Все книжки перечитаешь, пьесы пересмотришь - и сразу все знать
будешь. Даже в учебники лазить необязательно.

От Сашиных слов мне почему-то захотелось нагнуться и получше разглядеть
камешки под ногами.

- Ну ладно, - сказал Саша. - Давайте плот строить. Он объяснил, что мы
скрепим все балки и бревна поперечными досками, перевьем их проволокой,
приколотим ящик, из которого он, Саша, будет нами командовать, и спустим
плот на воду.

- Ты работать умеешь? - сердито, будто заранее сомневаясь, спросил Саша.

- А чего тут уметь? Подумаешь, дело какое! Тогда Саша приказал мне
укоротить два березовых бревна, которые были гораздо длиннее других.

- Чтобы не выпирали, - объяснил он и принялся доламывать старую калитку.

Я взял топор, закинул его обеими руками за правое плечо и что было силы
хватил по краю бревна. Но бревно от этого не укоротилось, а треснуло где-то
посередине и раскололось.

- Эх, ты! - с презрением произнес Саша. - Разве это топором делают? А пила
зачем? Целое бревно испортил!

Даже Липучка смотрела на меня так, что я понял: она не только восторгаться
умеет - и свое знаменитое "ой" по-разному произносит.

- Ой! - насмешливо сказала она. - Топор держать не умеет! Дрова, что ли,
никогда не колол?

- А зачем ему колоть? - за меня ответил Саша. - У них там в квартирах и газ
и паровое отопление... Что угодно для души! А еще кричал: "Путешествовать,
путешествовать"! На экскурсии тебе ездить, а не путешествовать!

ДЯ ПРИЕХАЛ! ПРИЕХАЛ!"

Когда мы возвращались с реки, холм уже не был зеленым. Да и весь городок
можно было назвать скорее не Белогорском, а Темногорском. Дорога показалась
мне гораздо длиннее и круче, чем утром. Я подумал, что летние дни очень
долгие и раз уже успело стемнеть - значит, совсем поздно. Вдобавок ко всему
у меня что-то перекатывалось в животе и неприятно посасывало под ложечкой.

За целый день я съел всего два немытых горьких огурца и кусок черствого
черного хлеба. Все это хранилось у Саши в зеленом шалаше. Один раз Саша
сбегал в город и принес оттуда миску горячего супа, но отдал ее шпицу
Бергену. А нам с Липучкой он не дал супа, потому что мы, по его слов