,  из  нее  торопливо
выходил Тишка. Он вставал на задние лапы, тянулся ко мне, прижимая  к  своей
груди кулачки, и бурчал ласково: "У, у, у, у, у, у, у..."
     Я поднимала его, толстого, тяжелого, он обрадованно покусывал  меня  за
подбородок, старался лизнуть в губы, а успокоившись, разглядывал и  пробовал
на зубок пуговицы пальто. Очутившись на полу, он  лишь  теперь  потягивался,
зевал после долгого сна и вприскочку бежал за мной  на  кухню,  приземистый,
косолапый, как медвежонок. По дороге заскакивал в одно место - у  него,  как
у чистоплотной кошки, имелось определенное место для определенных дел.  А  я
пока  отрезала  кусок  свежего  черного  хлеба,  с  обеих  сторон   поливала
подсолнечным маслом - готовила любимую Тишкину еду. Он уже топтался  у  моих
ног. Выпрямившись столбиком, он  нетерпеливо  переступал,  поворачивался  на
месте -  ни  дать  ни  взять  исполнял  вальс.  Его  никто  не  учил,  а  он
вальсировал. Не хотелось  Тишку  дрессировать,  но  если  приложить  немного
усилий, он хорошо танцевал бы. И под музыку.
     До Тиши я никогда не видела сурков.  Только  слыхала  о  них.  В  нашей
квартире жил когда-то Валя, худенький мальчик с белыми мягкими  волосами.  К
нему ходил Славик - крепыш, немного полноватый, смешливый и живой  парнишка.
У Вали было пианино, и часто они вдвоем что-то там  подбирали,  а  я  часами
дожидалась у двери: им было по двенадцать лет, а мне  -  шесть.  Помню,  как
один раз открылась дверь, выглянул Валя и сказал:
     - Стоит. Пустим давай?
     Славик ответил что-то из комнаты, оба рассмеялись.  Мне  велели  влезть
на диван. Валя сел за пианино. Ребята запели:

                        Из края в край вперед иду,
                        И мой сурок со мною...
                        Под вечер кров себе найду,
                        И мой сурок со мною.

     Не знаю, что именно поразило меня тогда  и  в  певцах  и  в  песне,  но
поразило так, что осталось в памяти навсегда. Валя потом погиб на фронте,  а
Слава, говорят, живет в  Москве  -  может  быть,  он  прочтет  эти  строчки,
припомнит тот концерт. Много раз потом я слыхала ее,  беспечную  и  грустную
песню Бетховена - песенку савояра*. И задумывалась,  что  это  за  зверь,  к
которому так привязывается  человек,  с  которым  бродит  из  края  в  край,
зарабатывая на хлеб и делясь последним куском. Человек играет  на  шарманке,
сурок танцует под музыку и вытаскивает билеты  на  счастье;  вытаскивает  не
зубами, наверное рукой - теперь-то мне известно, какая  у  сурка  ручка:  он
умеет сжимать в кулаке хлеб и, когда я его ношу, держится за мой палец.
     ______________
     * Савояр (франц.) - житель Савойи, странствующий с ученым  сурком  и  с
шарманкой.

     ...Тишка съедал хлеб, немного орехов или  семечек,  отгрызал  яблока  и
втягивал в себя, словно макаронину, стрелку  зеленого  лука.  Сытый,  он  не
прочь поиграть. Он шел в наступление, встав на дыбы, разинув узкий  роток  с
мощными резцами: "У-у-у!"
     Я  толкала  его,  он  мягко  валился  на  спину,   показывая   заросший
золотистой  шерстью  живот,  щипался,  похватывал  небольно  зубами,  урчал,
лепетал, перекатывался с боку на бок. Честное слово, с ним бывало весело,  я
смеялась до слез - до того комичный был зверь!  И  как  обидно,  что  никто,
кроме меня, не мог этого видеть! Самое милое в Тише скрыто  от  посторонних.
Он никогда не играл при чужих, он их  боялся.  Тишка  поглядывал  на  гостей
издали, сидел, уткнувшись в пол, приняв странную позу  то  ли  задумчивости,
то ли дремоты. Но когда  пытались  приблизиться,  он  удирал.  Он  признавал
только меня. Правда,  помнил  и  того  человека,  своего  прежнего  хозяина,
который его принес. Когда человек этот через полгода появился,  сурок  узнал
его тотчас. Но баловался и нежничал Тишка только со мной.
     Наевшись и поиграв, предоставленный самому себе, сурок брел, глазея  по
сторонам, выискивая, чего бы такое поделать. Он прекрасно знал,  что  делать
можно, а что запрещено. Открывать стенной шкаф, влезать, вышвыривать  обувь,
сотворяя кавардак, - нельзя. И  он  останавливался  перед  шкафом,  выжидал,
косясь зорким черным глазом. Я молчала.  Тогда  он  зубами  подцеплял  снизу
дверцы, распахивал их...
     - Ты  что  делаешь?  Тебе  кто  позволил?  Разве  хорошие   сурки   так
поступают? Так плохие сурки поступают, -  говорила,  говорила  я  бог  знает
что, потому что Тишку даже ругать было весело.
     Тишка вываливался  из  шкафа,  недовольно  сощурясь,  опустив  повинную
голову, ждал, когда утихнет гроза. Утихало  -  он  направлялся  в  тот  угол
коридора, где все ему дозволялось. Отодвигал чемодан, собирал в ком  половик
и  втискивал,  втрамбовывал  половик  в  щель  между  чемоданом  и   стеной;
приволакивал пылесос, приносил резиновые сапоги  и  среди  этой  неразберихи
(неразбериха  для  нас  -  для  него  временный  беспорядок  строительства!)
расхаживал  неторопливо,  осматривая,  подправляя,  -  коренастый,  крепкий,
хозяйственный сурок-мужичок.
     Наступал  поздний  час.  Я  ложилась.   Тишка   взбирался   на   тахту,
пристраивался поближе, потеснее, подлезал под руку, укладывал голову мне  на
плечо. Я открывала книгу. Однажды зимой, помню, взвыла сирена; одна,  другая
пронеслись по улице пожарные машины. Мгновение - и сурок оказался  на  полу,
под креслом. Он смотрел оттуда на  меня,  и  тревожный  свист,  должно  быть
далеко  слышный  в  родной  Тишиной  казахстанской  степи,  рвался  из  окна
московского дома.
     - Опасность! Прячься, народ!  -  кричал  зверь,  и  было  понятно,  что
кричал мне, потому что здесь его народ - это я.
     Когда впервые я услыхала сигнал опасности и вбежала в  комнату  узнать,
что случилось, то увидела влетевшую в  окно  синицу.  Она  перепархивала  по
книжным полкам, а Тишка не  спускал  с  нее  глаз.  Он  был  взволнован,  но
запомнил, что явилась я по его сигналу. С тех  пор,  если  ему  надоедало  в
клетке (хотя у него там имелись  осиновая  доска,  чтобы  грызть,  втиснутая
между прутьями толкушка для картофеля, чтобы  подбрасывать,  кусок  сосновой
коры - тоже грызть), если он слышал мои шаги, он издавал свист. И как бы  ни
была занята, я спешила к нему - разве вытерпишь, когда зверь тебя зовет!
     ...Ночь. Тишка засыпал, вздрагивая. У него двигались лапы,  помаргивали
веки, он причмокивал и вздыхал. Затем впадал в глубокий сон.  Он  больше  не
шевелился. Теперь гремите пушки, бейте барабаны - Тишка проснется далеко  не
сразу, он спит "как сурок". И я откладывала книгу. Вот в эти  минуты  иногда
приходило в голову, что Тиша принадлежит не мне. Наступит теплое время,  его
заберет хозяин. Я говорила себе, что тот человек - биолог, он  любит  зверей
и умеет обращаться с ними.  Что  Тишка  будет  там  бегать  по  траве.  Рыть
настоящую землю. Для него теперь оборудовали -  не  в  комнате,  на  воле  -
настоящее логово, где  можно  заснуть  на  зиму,  а  суркам  полезны  долгие
спячки. Я твердила, что Тише у другого будет лучше, чем у меня...
     Затихал за окном город. Пора было спать. Как там, в песне?

                        Мы здесь пробудем до утра,
                        И мой сурок со мною,
                        А завтра снова в путь пора...

     Я гасила  лампу.  И  еще  некоторое  время  слышала  спокойное  Тишкино
дыхание.


ДЕТИ

     Когда перед тобой море, а  сзади  скалы  до  небес,  по  которым  могут
взобраться только козы, а на узкой полоске берега ни  души,  кажется,  будто
ты первый человек, ступивший на эту землю. Ты ее открыл...
     Я лежу на черном песке, ищу ракушки. Докапываюсь до мокрого песка,  где
прыгают  большие  серые  блохи.  Передвигаюсь,  собираю  на  другом   месте.
Начинает припекать плечи. Море будто еще не проснулось -  чуть  дышит.  Если
приподняться, увидишь извилистую  дорожку  на  белесой  воде.  Будто  прошел
кто-то ночью от берега до горизонта.
     По воде зашлепали весла. Отрываюсь от  песка  -  а  это  дельфины!  Два
дельфина. Так близко, что видно, как блестят их черные спины и какие  у  них
яркие белые животы.
     Один выскочил из воды; и только упал, как  выскочил  второй.  Этот  как
прянет вверх, да как животом об воду даст - только брызги да волны!
     А ведь они умеют нырять аккуратно, я видела с парохода.
     Сначала один взлетал, а другой, наверное,  из  моря  глядел,  насколько
тот высоко прыгнет, и старался прыгнуть еще выше. Потом мне показалось,  что
не в том дело, кто выше, а кто больше брызг поднимет.  Дельфин  упадет  -  и
пена с брызгами стеной встает. Другой животом плюхнется - так под  ним  море
расступается и брызги до неба. И уже не по очереди, а все быстрее,  быстрее,
и врозь, и вместе, и - шмяк!.. и - трах!.. - ни спин, ни животов,  водоворот
сплошной, словно с ума посходили. Толкаются даже. Или  мне  показалось?  Как
мальчишки!
     И вмиг надоело им или они устали, - чинно уходят, удаляются от  берега,
плавно  скользят  и  ныряют  покатые  спины.  Я  смотрю   дельфинам   вслед,
озадаченная. Вот  ушли  в  глубину  -  и  нет  их.  Только  голубая  дорожка
по-прежнему лежит на парной воде...
     Кто сильнее брызнет  -  так  ведь  только  люди  могут  играть.  Только
человеческие дети?
     Много лет я ломала голову над тем,  почему  дельфины  вели  себя  тогда
совершенно как люди.
     И только став взрослой, узнала, что весь мир  ломает  голову  над  этой
загадкой...


КТО ТЫ?

     А в то утро я побежала на пляж, чтобы рассказать про дельфинов маме.
     Среди валунов у берега есть длинная плоская плита,  на  которой  хорошо
лежать. Я свернула, прыгая с валуна на валун, и растянулась  на  плите.  Она
уже теплая. У самых моих глаз, между камней, - маленькая прозрачная  лагуна.
Вода в ней тихонько вздымается и опускается. На песчаном дне лежит солнце.
     В лагуне юркие мальки теребят мертвого  краба.  Малек  рванул,  оторвал
кус, отплыл, съел. Круто повернулся, возвращается. Опять  рванул  энергично,
проглотил. И другие дергают, растаскивают краба.
     Из-под камня, на котором я  лежу,  кто-то  высунулся.  Изогнулся  -  не
боком, как это делают рыбы, а спиной -  и  прямо  глаза  в  глаза  уставился
снизу.
     Нас разделяет тонкая пленка воды. Неизвестное существо так близко,  что
я вижу внимательные зрачки. Поднялась  и  тихо  опустилась  вода  в  лагуне.
Гибкое черное тело попятилось под камень, и - никого. Только брошенный  краб
колышется на дне...
     Постой, кто это? Он так приковал меня, что, кроме  зрачков,  ничего  не
успела запомнить. Кажется, красное пятнышко где-то  у  него  сбоку.  Как  он
разумно смотрел! Он и сейчас подо мною,  наверное.  Ни  протянуть  руку,  ни
ступить в воду и заглянуть под камень я не смею. Мне становится не по себе.
     Бегу на пляж. Мама лежит и читает. Сажусь  рядом.  Ее  загорелое  плечо
лоснится на солнце.
     - Ты что? - спрашивает она.
     Я молчу.
     - Случилось что-нибудь?
     Я мотнула головой. Не умею ничего объяснить.
     Мы купаемся, и нам не приходит в голову, что, переступая  кромку  воды,
мы переступаем  границу  другого  мира,  где  живут  таинственные  существа,
которые  по-человечески  смотрят...  Быть  может,  хотят   с   нами   как-то
сблизиться, понять нас. Я уверена, они могут понять, раз  их  дети  затевают
такие человеческие игры...
     Море зашевелилось, косые мелкие волны  покатились  на  берег.  За  ними
скачет собака. Она припадает на грудь, хватает волну, и пена тает  у  нее  в
зубах. Собака лает, оглядывается, прыгает к другому пенистому  гребешку,  но
во рту опять ничего нет.
     И возбужденно, весело, с недоумением ловит новую волну.


СЫНОК

     Он родился два месяца назад, но уже  многое  понимал.  Дельфины  вообще
очень умные, и дети у них рано становятся умными. Он  любил  мать  и  боялся
свою тетку. Что он, не знает, как надо жить? Он все знает.  А  тетка  следит
за ним сердитыми глазами и то и дело командует:
     - Вверх! Быстро!
     Когда он был совсем маленький, мать или тетка  подплывали  под  него  и
спинами выталкивали наружу, чтобы он сделал глоток воздуха. Но теперь-то  он
соображает сам!..
     Последнюю взбучку тетка задала ему  только  что.  Он  сосал  молоко  и,
когда насытился, выпустил немного изо рта.
     У дельфинов молоко густое, как сливочное масло, оно не расплывается,  а
остается в воде шариком.
     Дельфиненок выпустил шарик, наподдал его носом  и  устремился  за  ним.
Нагнал, хотел еще  пихнуть,  но  промазал,  проплыл  выше.  Сливочный  шарик
заскользил по его животу. Дельфиненку стало  так  щекотно,  что  он  замахал
плавниками, забил хвостом и вдруг замер, не понимая, что с ним случилось.
     А он висел вниз головой!
     Откуда-то из глубины на  него  надвинулась  огромная  голова,  и  тетка
проскрипела:
     - Вверх!
     Он и сам чувствовал, что еще мгновение, он не выдержит и хлебнет  воды.
Он помчался, чтобы поскорее выставить из моря нос.
     У него было два  носа.  Один,  которым  оканчивалось  рыльце,  не  имел
ноздрей. Второй, которым он дышал, назывался дыхало и был даже не  носом,  а
лишь ноздрей, дырочкой, находившейся на макушке.
     У дельфинов она помещается на макушке - так им удобнее. В воде  дырочка
закрывается, а когда дельфин всплывает - она открывается.
     Дельфиненок выставил макушку, сделал выдох, набрал чистого воздуха.  Он
высунулся побольше и огляделся. Все кругом было синее и золотое. Синее  небо
с золотым солнцем и синее, позолоченное море.
     Дельфиненку захотелось увидеть еще  больше.  Его  хвост  затрепетал,  и
тело, как свечка, встало над водой.
     Чайка  скользнула  с  высоты  на  распластанных  крыльях.   Дельфиненок
испугался и плюхнулся, подняв брызги. Он еще не  встречался  с  чайкой  и  с
любопытством следил за ней.
     Она села неподалеку на воду. Снизу ему были видны ее лапы  с  коготками
и серебряное брюшко. Она тоже зорко смотрела на него сквозь  воду.  Над  ней
закружилась вторая  птица.  Чайка  задрала  голову.  Дельфиненок  подскочил,
боднул ее лбом, и она взвилась как ужаленная, вспенив крыльями воду.
     После он поел и заснул. Он лежал возле  матери.  Когда  поднималась  на
воздух она, не просыпаясь, с закрытыми  глазами,  поднимался  и  он.  Старая
тетка расположилась тут же. Она  болтала  без  умолку,  поучала  маму.  Мама
задумчиво слушала. Дельфины не читают никаких книг и  про  жизнь  узнают  от
старших.
     У дельфинов есть свой язык, и, конечно, каждый  имеет  свое  имя.  И  у
Дельфиненка оно было. Если произнести его на дельфиньем языке,  люди  ничего
не поймут. Они услышат странный щелчок с присвистом, который неизвестно  что
означает. Ведь еще никто не изучил  дельфинью  речь.  Несомненно,  щелчок  с
присвистом  можно  перевести  на  человеческий  язык,  и   тогда   получится
"Сережа". Или "Федя".
     И у его мамы было имя. Если кто-нибудь звал ее, выходило так, будто  на
кипящем чайнике подпрыгивает крышка:
     - Тр! Тр! Тр!
     Людям показался бы резким этот звук, но  для  дельфиньего  уха  он  был
приятным, и возможно, что прыгающая крышка означала не что иное, как  нежное
имя "Мария".
     Когда Дельфиненок  проснулся,  он  увидел  другого  дельфиненка  -  тот
гнался  за  длинной  рыбой-иглой.  Дельфины,   даже   маленькие,   двигаются
поразительно быстро. Они самые лучшие пловцы в мире. И  конечно,  тот  малыш
поймал рыбу. За хвост. А наш схватил  ее  за  голову.  И  они  стали  тянуть
бедную  рыбу  каждый  в  свою  сторону.  Но  тут  к  ним   приблизился   еще
дельфиненок, постарше. Это была дельфиненок-девочка.
     Если бы на них посмотрели люди,  они  не  смогли  бы  разобрать,  какая
разница между ними тремя - разве что один  покрупнее.  У  всех  были  темные
спины, ослепительно  белые  животы  и  выпуклый  лоб.  А  между  тем  рыльце
Дельфиненка было чуть короче, шире и имело  наивное,  доверчивое  выражение.
Физиономия того, что держал рыбу за хвост, была острее,  зрачки  шныряли  по
сторонам, и всякому сразу становилось ясно, что его мама еще хлебнет  с  ним
горя.
     А дельфиненок-девочка обещала превратиться в настоящую  красавицу.  Она
и теперь была хороша со своими особенно ровными  зубками  и  тонким,  сильно
вытянутым стеблем хвоста с бантом-плавником на конце. Подбородок у  нее  был
выдвинут вперед, уголки рта постоянно приподняты, и это придавало ей  смелое
и доброе выражение.
     Она приблизилась к дельфинятам,  дравшимся  из-за  рыбины,  и  уверенно
взялась за рыбу-иглу посередине. Но в  эту  минуту  всем  троим  понадобился
воздух. С рыбой во рту они всплыли, погрузились обратно.
     Дельфиненок-девочка только повела очами в сторону одного, другого  -  и
оба робко выпустили иглу.
     Держа добычу, дельфиненок-девочка спокойно двинулась  прочь.  Дельфиний
хвост машет не вправо и влево, как у рыб, а вверх и вниз. Она плыла у  самой
поверхности и громко пришлепывала хвостом по воде, что у дельфинов  означает
хорошее настроение.


     Шли дни. Дельфиненок рос, и уже его умишко  работал  вовсю.  Однажды  в
расщелине скалы он заметил угря. Он попытался достать рыбу зубами,  но  щель
была  узка.  Тогда  он  быстро   зашевелил   плавниками.   Вода   забурлила,
закружилась: он хотел, чтобы угря вынесло течением.  Однако  тот  залез  еще
глубже.
     Дельфиненок остановился и стал думать. Потом  всплыл,  набрал  побольше
воздуха и начал стремительно погружаться. Он слышал, как окликает его  мать,
но шел и шел вниз. Уже он различал дно, покрытое лесом мохнатых  водорослей,
которые сильно колыхались, и величественных рыб, скользящих над этим лесом.
     Летя во всю мочь, Дельфиненок лихорадочно шарил взглядом. Он нашел  то,
что искал: среди рыб сновал колючий морской ерш. Дельфиненок  ухватил  ерша,
метнулся кверху...
     С ершом во рту он направился к скале. Угорь все сидел там.  Дельфиненок
запихнул в расщелину колючего ерша. Угорь  не  вытерпел,  выплыл,  извиваясь
по-змеиному. Дельфиненок  поймал  его.  И  тут  же  отпустил.  Он  вовсе  не
собирался  есть  угря.  Он  выковыривал  упрямую  рыбину  просто  так  -  из
озорства.
     Между тем недаром раскачивались водоросли на  дне:  в  море  начиналось
волнение. Дельфины всегда знают  заранее,  когда  приближается  волнение,  и
умеют заранее определить его силу.
     Надвигался шторм.
     Стая повернула в открытое море, подальше от берегов, -  во  время  бури
часто случается, что дельфина калечит о камень  или  выбрасывает  на  берег,
где без воды он погибает.
     Но  и  в  открытом  море  дельфины   не   успокоились.   Они   тревожно
переговаривались, следя за своими малышами; как это часто  бывает,  дети  не
разделяли беспокойства взрослых. Что плохого может случиться,  если  старшие
рядом?
     И чем выше вздымались волны, тем веселее  становилось  дельфинятам.  Не
всем, конечно. Некоторые притихли, со страхом жались ко взрослым.
     А Дельфиненок  именно  в  эту  минуту  изобрел  великолепную  игру.  Он
взбирался на верхушку вала, вместе с водой  низвергался  вниз,  в  пропасть,
чтобы взлететь опять и снова скатиться с  высоты.  Когда  он  оказывался  на
валу, то видел далеко вокруг  потемневшее  море  с  шипящими  гребешками.  А
когда падал,  у  него  обрывалось  сердце.  Он  еле  удерживался,  чтобы  не
завизжать!
     Внезапно он разглядел, что приближается земля. А он  уже  понимал,  что
такое берег для дельфина во время шторма.
     Дельфиненок хотел плыть обратно, но не  тут-то  было.  Его  потащило  к
берегу. Он начал захлебываться.  Он  не  успевал  как  следует  вздохнуть  и
бился, и рвался вверх: как и человек, он ие мог жить без воздуха.
     Его волокло к земле. Он больше не сопротивлялся.
     Вокруг вились смутные тени. Это стая следовала за своим  детенышем,  не
желая оставлять его в беде. Но что  могла  поделать  стая  дельфинов  вблизи
берега, где вал встает, неся в себе обеспамятевшую рыбу,  водоросли,  камни,
и с ревом рушится, сотрясая землю, скрежеща галькой!
     Дель