реживаю  внезапно
истинное волнение, если  мне  удается  схватить  какую-нибудь  характерную
деталь, и трепещу от радости...".

   Пережил ли сам Мопассан любовь-страсть?  Трудно  сказать.  Флобер  учил
его, что верно описать страсть  можно,  только  отказавшись  испытать  ее.
Создается впечатление, что такой образ ничего не значил для Мопассана.  "Я
не променяю таймень-рыбу на саму Елену Прекрасную", -  говорил  он.  Автор
"Дружбы влюбленных" г-жа Леконт  дю  Нуи,  с  которой  он  делился  своими
тайнами, пишет:

   "Женщины, рабом которых он казался,  не  занимали  много  места  в  его
мыслях, как  они  могли  предполагать".  Когда  она  его  спрашивала:  "Вы
способны любить женщин, после  того  как  проанализируете  ничтожность  их
чувств?" - он отвечал: "Я не люблю их, но они меня развлекают.  Мне  очень
забавно убеждать их, что я во власти их очарования..."

   И Порто-Риш: "Господин Ги де Мопассан не узнает,  что  такое  сердечные
переживания. Принимая что-то, он уже готов от этого отказаться".
   И все же нельзя отрицать, что "Сильна как  смерть"  -  роман  о  любви.
Мучительные переживания прихода старости трагичны только  в  свете  любви.
Отдельные моменты очень напоминают Толстого. После того как Оливье  Бертен
встретился с девушкой, которую любит пока еще  неосознанно,  "он  напевал,
ему хотелось бегать, он готов был прыгать через  скамейки,  так  бодро  он
себя чувствовал. Париж казался ему каким-то сияющим, более  красивым,  чем
когда бы те  ни  было...".  То  же  состояние  переживает  Левин  в  "Анне
Карениной", покидая дом, где Кити согласилась стать его женой.
   Иногда мы находим у Мопассана фрагменты, которые могли бы  принадлежать
Прусту:
   "Бертен  чувствовал,  как   в   нем   пробуждаются   воспоминания,   те
исчезнувшие,   потонувшие   в   забвении   воспоминания,   которые   вдруг
возвращаются неизвестно почему. Они возникали так  стремительно,  с  таким
разнообразием и в таком  обилии,  что  ему  казалось,  будто  чья-то  рука
всколыхнула тину, обволакивающую его память.
   Он доискивался, откуда появилось в  нем  это  биение  пережитой  жизни,
которое он ощущал и замечал уже много  раз,  но  не  с  такой  силой,  как
сегодня Всегда случался какой-нибудь повод к этому внезапному  пробуждению
воспоминаний, материальный и  простой  повод,  чаще  всего  аромат,  запах
духов. Сколько раз женское платье, мимоходом пахнув на него легкой  струей
духов, вызывало в памяти  давно  уже  стершиеся  события!  На  дне  старых
туалетных  флаконов  он  также  не  раз  находил  частицы  своего   былого
Существования.  Всякие  блуждающие  запахи  улиц,  полей,  домов,  мебели,
приятные и дурные, теплые запахи летних  вечеров,  морозный  запах  зимних
ночей всегда оживляли в нем забытое прошлое, словно эти  ароматы,  подобно
тем  благовониям,  в  которых  сберегаются   мумии,   сохранили   в   себе
забальзамированными умершие события.
   Не политая ли трава, не цветущие ли каштаны оживили  теперь  прошедшее?
Нет. Так что же? Не увидел ли он чего-нибудь, что могло быть причиною этой
тревоги? Нет. Может быть, черты одной из встреченных им  женщин  напомнили
ему былое и, хотя он не узнал их, заставили зазвучать  в  его  сердце  все
колокола минувшего?
   Не был ли это, вернее, какой-нибудь звук?
   Очень часто, услышав случайно фортепьяно,  или  незнакомый  голос,  или
даже шарманку, играющую на площади старомодный мотив, он вдруг молодел лет
на двадцать и грудь его переполнялась позабытым умилением.
   Но  этот  призыв  прошлого  продолжался  настойчиво,  неуловимо,  почти
раздражающе. Что же такое  вокруг  и  возле  него  могло  оживить  угасшие
чувства?".
   Не правда ли, это великолепно.  Мопассан  на  пятнадцать  лет  опередил
"эпизод с Мадлен" у Пруста. Но, описывая свет, он страдает от  недостатка,
которого не испытывали ни Бальзак, ни Пруст: он не верит ему. И это не его
вина. Он не был воспитан в уважении к обществу,  и,  как  бы  ни  пыталась
мадам Вердурэн вовлечь его в свой круг, он не узнал ни госпожи де  Морсоф,
ни графини Германт.
   2 мая 1888 года Мопассан писал своей матери:

   "Я готовлю потихоньку свой новый роман  и  нахожу  его  очень  трудным,
столько в нем должно быть нюансов, подразумеваемого и  невысказанного.  Он
не будет длинен к тому же;  нужно,  чтобы  он  прошел  перед  глазами  как
видение жизни, страшной, нежной и преисполненной отчаяния".

   Оригинал рукописи испещрен поправками,  замечаниями,  перечеркиваниями.
Эпитеты  часто  смягчены,  исправлены  на  более  утонченные,  изысканные.
Например,  последняя   фраза:   "Он   лежал,   вытянувшись,   бездыханный,
безучастный,  равнодушный  ко  всякому  страданию,  умиротворенный  Вечным
Забвением" - в рукописи существует в пяти вариантах. И  если  в  молодости
его новеллы рождались, словно яблоки на яблоне, свои последние  романы  он
создает в муках.
   Он говорил Эредиа: "Я вошел в литературу как метеор, я уйду из нее  как
удар грома". Мог ли он предполагать, до какой степени верным окажется  это
пророчество. В 1889 году он публикует роман "Сильна как смерть", в 1890  -
"Наше сердце", второй роман о любви, менее удачный,  чем  первый.  В  1890
году у него начинается "мания величия", симптом общего  паралича.  В  1892
году после попытки к самоубийству его госпитализируют  в  клинику  доктора
Бланша в Пасси. В 1893 году он умирает душевнобольным  в  полусознательном
состоянии. Можно лишь вообразить этот  медленный  рост  безумия,  тревогу,
охватившую человека, не прошедшего свой жизненный  путь,  и  писателя,  не
завершившего свой труд. Как его Оливье Бертен, он пережил в  конце  своего
короткого и блистательного пути ощущение, что уже устарел.
   Был ли он прав и какова сегодня "ситуация"  по  отношению  к  нему?  За
пределами Франции, в Англии, США и других странах он был и остается  одним
из самых читаемых и любимых французских  авторов.  Его  новеллы  входят  в
состав  многочисленных  антологий.  Многие  из  них  считаются  совершенно
справедливо  классическими  образцами  этого  жанра.  Во  Франции  к   его
творчеству не относятся с таким же уважением, как,  скажем,  к  творчеству
Флобера. Никому не придет в голову сравнивать его со Стендалем,  Бальзаком
или Прустом, разве что затрагивая отдельные штрихи его творчества, как это
сделал я в данной статье.
   Таково отношение к нему, такова оценка, которые нуждаются в пересмотре.
"Пышка", "Заведение Телье" в своем жанре произведения  блестящие.  "Сильна
как смерть" - лучше многих романов  Бурже.  Безусловно,  Мопассан  это  не
Толстой,  но  следует  сравнивать  вещи  сопоставимые.  Кто  осмелился  бы
утверждать, что "Кружка пива" хуже "Вступления крестоносцев в  Иерусалим"?
Для этого нет общего критерия.
   Ему не повезло, ведь он изобразил мир "конца  века",  который  перестал
существовать в результате двух войн и гибели целого класса, мир, в котором
женщина, нарушившая супружескую верность, говорит о себе: "Вот я  и  стала
падшей женщиной" -  и  живет  с  мыслью,  что  покрыла  себя  неизгладимым
позором; это мир, в котором молодым  девушкам  боятся  назвать  имена  дам
полусвета,  а  они  сожалеют,  что  Лес  "не  предназначен  для  карет  их
повелителей"; мир, в котором молодые люди проводят свою жизнь в  клубах  и
фехтовальных залах. На все это можно ответить: мир Стендаля, мир господина
де Реналь и маркиза де ля Моль еще больше отличен  от  нашего.  Верно,  но
Стендаль вступается вместе с нами за Жюльена Сореля.  "Дама  с  перчаткой"
Каролюса Дюрана - прекрасный портрет, но чтобы сравниться с Дега или Мане,
ему недостает презрения к  условностям,  желания  не  нравиться.  Подобная
разница существует  и  между  образами  графини  де  Гильруа  и  герцогини
Германт. А ведь они принадлежат одному миру, эпохе, близкой к нашей. Мы не
можем себе позволить судить так же,  как  о  них,  о  принцессе  Клевской,
потому что она из совершенно другого мира.
   Это объективное искусство, сознательно обезличенное и  лишенное  мысли,
чуждо эпохе, жаждущей  исповедей  и  метафизики.  Флобер,  вопреки  своему
кредо, был более открытым, чем Мопассан. "Переписка", "Воспитание  чувств"
проливают свет на "Госпожу  Бовари".  Мопассан,  земной,  заблудившийся  в
парижском свете, был более осмотрителен  и  более  безучастен.  Он  боялся
оказаться обманутым, и сегодня он расплачивается за свое недоверие. Однако
в  глазах  иностранных  читателей  он  является  воплощением  в  XIX  веке
классического французского. И оказывается, правы именно  иностранцы.  Пока
Мопассан остается в сфере Нормандии - он неподражаем.  В  своих  парижских
романах "Сильна как  смерть"  или  "Наше  сердце"  он  выглядит  человеком
талантливым, но утратившим связь с родиной, вроде Тургенева, попытайся  он
вдруг писать  о  Франции.  Но  все-таки  он  сохраняет  свои  великолепные
качества строителя и наблюдателя. Мопассана-человека  всегда  было  трудно
постичь, потому что он не хотел этого: он заслуживает, чтобы мы лучше  его
узнали. "Я постоянно думаю о моем бедном Флобере и говорю себе, что  готов
был бы умереть, будь я уверен, что кто-нибудь так  же  непрестанно  думает
обо мне". Постараемся же, перечитывая его печальную книгу, открывающую нам
больше, чем он мог предположить, думать о нем именно так.



** АНАТОЛЬ ФРАНС **

   Юмор и чувство меры

   При жизни Анатоль Франс долгие годы  заслуженно  пользовался  всемирной
славой,  однако  после   смерти   писателя   к   нему   часто   относились
несправедливо. Гуманизм Франса, его ирония и даже само его  сострадание  к
людям вызывали только раздражение у поколения неистового и  безжалостного.
Его тяготение к гармонии не интересовало стилистов, которые  стремились  к
диссонансу и ломаной строке. А между тем он ведь также был бунтарем в свое
время, но его скептический ум теперь уже  казался  старомодным.  В  период
между двумя мировыми войнами Франса читали все меньше и меньше. В наши дни
к нему приходит множество новых  читателей.  Некоторые  его  произведения,
выпущенные в дешевом издании, находят путь к широкой  публике.  Английский
издатель Франса готовится переиздать его сочинения. Судя по  всему,  время
тяжелых испытаний для господина Бержере подходит к концу.
   Жан Левайан, профессор университета в Нанси,  посвятил  Анатолю  Франсу
огромное исследование,  все  девятьсот  страниц  которого  я  с  жадностью
прочел. Хотя труд этот  не  биография,  основные  аспекты  жизни  писателя
прослежены в нем с  тщательностью  и  с  симпатией.  В  работе  профессора
Левайана история  французской  мысли  с  1860  по  1920  год  без  всякого
педантизма  рассматривается  в  неразрывной  связи  с   историей   земного
существования писателя, наделенного душой скептической и мятущейся. В этом
труде  отчетливо  раскрываются  источники  творчества  Франса,  источники,
нередко неожиданные; вместе с тем автор исследования убедительно  освещает
тот неповторимый вклад, который внес в литературу Анатоль Франс.
   В начале жизненного пути Франса - так же как у Стендаля, как у Бальзака
- можно обнаружить немало обманутых надежд, связанных с  порою  детства  и
отрочества. Отец будущего писателя, Ноэль Франс, книгопродавец и издатель,
был легитимистом  и  милитаристом,  он  испытывал  почтение  перед  своими
богатыми клиентами. Мать Анатоля, женщина скромная, болезненная, набожная,
обожала единственного сына  и  на  первых  порах  приобщила  его  к  своей
ревностной католической вере. Мальчик вырос в Париже; он почти  все  время
проводит в книжной лавке, расположенной на берегу Сены, и совсем не  знает
природы; строй его чувств будет отмечен  печатью  урбанизма  и  книжности.
Перед его глазами постоянно  была  река,  катившая  свои  синевато-зеленые
воды, и мало-помалу она превратится для него в  символ  эфемерности  всего
сущего.  В   коллеже   св.Станислава   подросток   получает   классическое
образование, слегка окрашенное богословием.  Почти  все  его  товарищи  по
коллежу принадлежали к знатным, или богатым семьям, и мальчик  страдал  от
сознания своей униженности. В  самом  Франсе  было  нечто  от  Пьеданьеля,
подобно  тому  как  в  Стендале  было  нечто  от  Жюльена  Сореля.  Коллеж
св.Станислава сделал его бунтарем на всю жизнь. Следует упомянуть также  о
юношеской любви к актрисе Комеди Франсез Элизе Девойо, которую  он  обожал
издалека. Это вынуждало юношу подавлять чувственность, и позднее  в  своих
произведениях Франс рисовал образы актрис, капризных и сладострастных.
   Первые  влияния?  Прежде  всего  -  Мишле.  Франс  унаследует  от  него
способность "ненавидеть сильно и страстно". Он вообще будет развиваться "в
направлении, противоположном тому, к которому его готовило  полученное  им
воспитание". Затем - Вольтер; ему Франс обязан своей  иронией  и  чувством
сострадания к людям. Анатоль Франс восторгается революцией,  но  не  любит
людей кровожадных: "Жестокость всегда остается жестокостью, кто бы  к  ней
ни прибегал". Гете учит его  спасительной  гармонии  античности  и  культу
богини Немезиды, которая олицетворяет собою не возмездие, а чувство меры и
нелицеприятную  справедливость.  Дело  в  том,  что  этот   юный   бунтарь
достаточно консервативен. Режим Второй империи смутно влечет его  к  себе.
Грозная сила Парижской коммуны внушает ему страх. Он боится и не  приемлет
яростных революционных взрывов, связанных с ними проявлений жестокости, он
считает, что они неминуемо обречены на неудачу.
   В 1871 году  не  один  Франс  думал  так.  Военное  поражение  Франции,
восстание в Париже порождают в  ту  пору  консервативных  мыслителей.  Тэн
полагает, что поступки  людей  определяются  подспудными  силами.  Молодой
Франс разделяет этот фатализм, но хочет думать, что война, голод и  смерть
приведут к постепенному формированию общества с более  возвышенным  строем
мыслей. С томиком Дарвина под мышкой он отправляется в Музей  естественной
истории,  и  там,  поверх  чудовищных  скелетов  доисторических  животных,
мысленному взору будущего писателя  предстает  мраморная  Венера,  которая
одновременно отвечает его чувственным порывам и возвышенным  упованиям.  В
сознании Франса уже возникает духовная пара: Ирония - Утопия.  В  "Золотых
поэмах" молодой писатель  выражает  свое  неудовлетворенное  стремление  к
единству. Он грезит о  полном  единении  между  бессознательной  жизнью  и
сознанием. Скептицизм Франса будет некой реакцией против этого слишком  уж
прекрасного союза, но впоследствии  еще  не  раз  сей  мираж  вновь  будет
возникать в его творчестве.
   В годы ученичества ум Франса питается  идеями  мыслителей  XVIII  века;
однако после множества беспорядков и тревожных событий  он  уже  не  может
больше разделять их веру в грядущее.  Как  и  Монтеня,  его  не  оставляет
ощущение, что все сущее меняется и в конечном  счете  исчезает.  Подлинный
источник поэзии Франса состоит в горестном и меланхолическом напоминании о
прошлом, которое слишком походит  на  настоящее.  Тем  не  менее,  подобно
Диккенсу, он испытывает умиленную  любовь  к  жизни.  К  1890  году  Франс
полностью отказывается от понятия абсолюта - и  применительно  к  вере,  и
применительно к науке. Настала пора безоговорочно оставить тщетные  поиски
абсолюта и найти опору в  чем-то  относительном.  Но  в  чем  именно?  Его
современники - Бурже, Баррес, Брюнетьер, Моррас - отвечают:  такой  опорой
должно  стать  полное  приятие   законов,   освященных   временем.   Франс
предпочитает другую форму  относительного:  украшение  обыденной  жизни  с
помощью сдержанного оптимизма  и  юмора,  который  позволяет  смотреть  на
происходящее как бы со стороны.
   Отныне благодаря юмору Франс всегда будет как бы раздваиваться. В  силу
этого и "произошел поворот от космического (творчество Гюго) к комическому
(творчество Франса)". В "Преступлении Сильвестра Бонара" трактуется та  же
тема, что и в "Отверженных", но трактуется она в тональности Стерна и "Дон
Кихота".  В  любом  романе  Франса  автор  присутствует  в  обличье   двух
персонажей: наивного энтузиаста и скептика (вспомните пары: Тюдеско -  Жан
Сервьен; Куаньяо - Турнеброш; Бержере - его ученики; Бротто - Гамлен). "Он
изобретает как бы дополнительное "я", так сказать, "я" в  третьем  лице...
Он принадлежит эпохе, которая потеряла свое "я"... Он  не  вспоминает,  он
творит себя". У больших писателей, чье  творчество  зиждется  на  принципе
воспоминаний (например, у Пруста), наступает минута, когда правда прошлого
делает его осязаемым. Ничего подобного нет  у  Франса:  "Вновь  обретенное
время остается утраченным временем". Однако в 1888 году,  когда  к  Франсу
приходит первая настоящая  страсть,  которой  суждено  было  стать  и  его
последней страстью (любовь к госпоже де Кайаве),  ему  начинает  казаться,
что он обрел наконец абсолют: любовь - ключ к познанию.
   Творческая фантазия сочинителя - отнюдь не  голое  сочинительство.  Его
творческая фантазия подчиняется не точным документам  истории,  но  тайным
склонностям сердца. Это верно. Воображение писателя рождается из реального
чувства. В ту пору Франс постигает всеобъемлющую силу  любви  потому,  что
испытывает такое чувство. "Любовь  теперь  вознаграждает  его  за  неудачи
бесплодных лет".
   Роман "Таис" - это некая транспозиция. Пафнутий,  который  долгие  годы
уныло пребывал  во  власти  заблуждения,  испытывает  внезапное  озарение:
счастье состоит в плотской любви. Однако роман "Таис" -  это  своего  рода
"анти-Фауст", и Пафнутий останавливается на  пороге  страсти.  Его  творец
отдается страсти. Госпожа де Кайаве, незаурядная женщина  с  душой  борца,
преобразует скептицизм Франса из негативного в боевой. "Благодаря ей Франс
ощущает себя владыкой целого мира и вместе с тем презирает этот мир".  Что
же, он наконец постиг абсолют? Нет, на поверку и это счастье оборачивается
видением детства,  и  мираж  вскоре  рассеется  под  влиянием  ревности  к
прошлому. Отсюда  рождается  роман  "Красная  лилия".  Его  герой  Дешартр
умирает из-за ревности; Франс остается живым - точно так же  Гете  пережил
Вертера. Но все же Франс познал все мучительные тревоги любовной  страсти.
И сострадание на время берет в нем верх над критической иронией.
   В  период  между  1889  и  1894  годами  среди  французских   писателей
разгорается бурный спор в связи с так  называемым  банкротством  науки.  В
свое  время  Ренан  писал:  "Разум,  иными   словами   знание,   управляет
человечеством". Брюнетьер в своей знаменитой статье и Бурже в своем романе
"Ученик"  выступают  против  претензий  позитивной  науки  на  монопольное
обладание истиной и против детерминизма. По  их  словам,  высший  критерий
философии  -  нравственность.   А   истинная   нравственность   не   может
существовать без свободы воли. Тэн подвергается осуждению, а заодно с  ним
и Ренан.  Жюль  Леметр  как-то  сказал,  что  спор  этот  заставил  Франса
обнаружить "все наследие XVIII века,  которое  вошло  у  него  в  плоть  и
кровь". Жан Левайан  поправляет:  все  наследие  XIX  века.  Франсу  более
свойственна тревога,  нежели  уверенность.  Теперь  он  признает,  что  не
существует ни абсолюта, ни непререкаемой истины, на самом деле  существует
лишь  смешение  перепутанных  явлений,  которые  находятся  в   постоянном
движении и борьбе. Люди хотят узнать все, и при этом немедленно;  на  деле
же "путь к знанию долог, а само оно весьма относительно".  Нравственность?
Ничто,   пожалуй,   не   представляется   более    безнравственным,    чем
нравственность будущего. "Нам не  дано  быть  судьями  грядущего".  Ирония
Франса как бы создает вокруг себя пустоту; в отличие от "Кандида" Вольтера
она не ведет к действию. Аббат Жером Куаньяр вносит только беспорядок.
   Господин Бержере в романах "Под городскими вязами" и  "Ивовый  манекен"
смотрит на политику с позиции иронического  наблюдателя.  Бержере  больше,
чем все остальные персонажи Анатоля Франса, походит на своего творца;  как
и сам писа