оги
ее свисали со ступенек, упираясь высокими каблуками в тротуар.  Спустившаяся
петля на чулке была затянута толстой коричневой ниткой.
     Худенькая женщина, склонившись над  девушкой,  смотрела  ей  в  лицо  с
острой жалостью.
     На противоположном тротуаре столпился народ. Толпа  стояла  молчаливая,
сосредоточенная.  Некоторые  перешептывались,  склоняясь   друг   к   другу,
остальные пристально смотрели на девушку, не говоря ни слова.
     На тротуаре перед  банком  людей  собралось  еще  больше.  Мальчишка  с
велосипедом остановился и, не слезая с седла, опустил одну ногу на  тротуар.
Он жевал  резинку  и  не  сводил  глаз  с  девушки.  Его  охватило  приятное
возбуждение. Шутка ли! Работа рассыльного такая скучная  и  неинтересная,  а
тут настоящая жизнь.
     Возле мальчишки стоял тучный мужчина с трубкой в зубах. У него был  вид
философа, нашедшего подтверждение какой-то  мысли,  давно  созревшей  в  его
мозгу.
     Чиркнув спичкой, он  поднес  ее  к  трубке  и  продолжал  наблюдать  за
девушкой поверх огонька. Потом вынул трубку изо рта и выпустил струйку дыма,
растаявшую над головами. Обращаясь к толпе, он глубокомысленно изрек:
     - Всегда одна и та же история. Не раз видал.
     Никто не обратил на него внимания, только мальчишка на велосипеде вдруг
с интересом взглянул в его сторону, в своей неопытности  жадно  ловя  слова,
которые просветили и вразумили бы его.
     Паренек, бегавший в банк, вернулся со стаканом воды.  Он  протянул  его
худенькой женщине, которая схватила стакан с радостным возгласом.
     - Приподыми ей голову, - сказала она парню в кожаном фартуке.
     Тот действовал быстро и сосредоточенно, как бы говоря всем своим видом,
что в такой критический момент нельзя медлить.
     Он приподнял голову девушки и повернул ее  лицом  к  молчаливой  группе
людей. Казалось, оно обвиняло их, это лицо, застывшее и  скорбное,  лишенное
всяких чувств, с пугающей печатью покоя.
     Худенькая женщина поднесла стакан к губам  девушки,  но  зубы  ее  были
стиснуты, и вода потекла на подбородок.
     Лицо инкассатора брезгливо сморщилось.
     - Не пьет, - сказала худенькая женщина. Ее опыт ничего больше не мог ей
подсказать.  Она  посмотрела  на   инкассатора,   взглядом   передавая   ему
ответственности? которая была ей не под силу.
     Инкассатор вдруг ощутил полную беспомощность. Он чувствовал себя словно
в ловушке, не зная, что ему делать и какого решения от него ожидают.
     - Смочите ей лоб, - неуверенно  сказал  он,  смутно  припоминая  совет,
который вычитал или слышал когда-то.
     - Всегда одна и та же история, - прогудел мужчина с трубкой. -  Не  раз
видал.
     Сквозь толпу протиснулась  толстуха  с  хозяйственной  сумкой,  которая
покоилась на ее жирном животе. Поставив сумку  на  тротуар,  она  шагнула  к
девушке с решительным видом воина, идущего в бой.
     - Когда падают в обморок, надо запястье оборачивать мокрой  тряпкой,  -
сказала она худенькой женщине тоном, не терпящим возражений.
     Затем она повернулась к толпе, как  бы  считая  нужным  объяснить  свое
вмешательство и свой тон.
     - Мне уже приходилось возиться с ними, - сказала  она.  -  Сколько  раз
меня звали. Известное дело.
     В движениях ее появилась профессиональная уверенность. Она  наклонилась
к девушке и захлопотала, как наседка.
     - А ну пустите, я займусь ею.
     Парень в кожаном фартуке сразу повеселел, словно у  него  гора  с  плеч
свалилась, и, расплывшись в улыбке, сказал:
     - Займитесь, займитесь, миссис. Ведь вы, женщины, разбираетесь  в  этих
делах лучше нас, мужчин. Это по вашей части.
     Он обратился к толпе, считая, что теперь, когда  тревога  прошла,  всем
захочется узнать интересные подробности:
     - Она вон там стояла. А мне подумалось, что-то она какая  чудная.  Я  и
говорю Гарри: "Смотри, какая она чудная", а  потом  ей  говорю:  "Что-то  вы
чудная какая". А она вдруг повалилась. Ей еще повезло, что голову не разбила
о камни.
     Мальчишка на велосипеде  с  интересом  выслушал  эту,  информацию.  Она
проливала свет на происшествие и добавляла новые подробности к той  истории,
которую он скоро будет без устали  повторять  с  немилосердными  прикрасами,
нарисованными его  воображением.  Ему  захотелось  показать,  что  он  имеет
отношение к говорившему и что с ним не шути, потому что он  самый  настоящий
очевидец.
     - Так оно и было, - подтвердил ои. - Я вторым подоспел.
     Толстуха взяла стакан из рук худенькой женщины. Она опустила туда  свои
короткие толстые пальцы, и вода помутнела от грязи.
     - Ну-ка, милочка, ну-ка.
     Она смочила ей рукой лоб и шею. Мокрые пряди  волос  прилипли  к  щекам
девушки.
     - Подними-ка ей голову.
     Парень в  кожаном  фартуке  наклонился  и  подложил  руку  под  затылок
девушки.
     Толстуха плеснула остаток воды на ее лицо.
     Продолжая поддерживать девушку, парень повернул голову и взглянул вверх
на инкассатора.
     - Вот я и говорю своему дружку: "Смотри-ка, какая она чудная", а  потом
подхожу к ней и спрашиваю: "Что с вами?" - а она возьми да повались.
     Вдруг толстуха заметила кошелек девушки, валявшийся  на  тротуаре.  Она
схватила его мокрой рукой и, едва взглянув, сунула девушке за ворот  блузки.
Придвинув свое широкое  рыхлое  лицо  к  самому  лицу  девушки,  она  громко
сказала:
     - Я его тебе за пазуху  сунула,  милочка,  чтоб  никто  не  взял.  Будь
спокойна. Он у тебя за пазухой.
     - Здесь нет воров, миссис, - с важным видом произнес мужчина с трубкой.
     - Много вы знаете! - огрызнулась толстуха. Ее сердитое лицо снова стало
жалостливым.
     - Будь спокойна, милочка.
     Она повернулась к пареньку, который принес стакан воды, и скомандовала:
     - На, принеси еще.
     Он ринулся в банк. Толстуха похлопала девушку по щекам.
     - Ну, ну, очнись, милочка. Твой кошелек у тебя за пазухой. Кошелечек за
пазухой.
     Толпа на улице разрасталась. Она придвинулась к самой обочине тротуара.
Инкассатор смотрел на столпившихся людей  потеплевшим  взглядом.  Он  ощущал
свою близость  с  ними.  Всех  их  объединяло  чувство  сострадания,  и  ему
захотелось заговорить с людьми, сказать им об этом.
     Паренек вернулся с водой и протянул стакан толстухе.
     - Ну-ка, ну-ка! Глотни свежей водички, - сказала она, поднося стакан  к
губам девушки.
     Веки девушки дрогнули. Толпа замерла.
     - Ну вот, милочка, так-то лучше.
     Девушка открыла глаза, но, увидев толпу, в испуге закрыла их снова. Она
выпила воду с закрытыми глазами. Ей было страшно открыть их, страшно  толпы,
которую она увидела.
     - Ты лежи спокойно, милочка, - сказала  толстуха.  -  Спокойно  лежи  и
набирайся силенок.
     Девушка  снова  открыла  глаза.  Она  слабо  улыбнулась  и   попыталась
подняться.
     - Держись, милочка. Сейчас совсем молодцом  будешь.  Твой  кошелечек  у
тебя за пазухой. Вот так, тихонько.
     С помощью толстухи и  парня  в  кожаном  фартуке  девушка  поднялась  и
стояла, пошатываясь, обхватив  одной  рукой  плечи  толстухи.  Она  тряхнула
головой, как бы разгоняя туман перед глазами, и сказала:
     - Мне теперь лучше. Сейчас я совсем оправлюсь.
     Толпа начала расходиться. Инкассатор перешел улицу и забрался в  кабину
своей потрепанной машины.
     Он немного помедлил, наблюдая за девушкой. Она поблагодарила толстуху и
побрела к трамвайной остановке. Там она  стала,  прислонившись  к  кирпичной
стене.
     Инкассатор включил мотор я повернул руль. Он подъехал к девушке.
     - Не подвезти ли вас домой?
     - Пожалуйста, - сказала девушка. - Мне нехорошо.
     Он открыл дверцу, и девушка уселась возле него.
     - Я стояла на солнцепеке, -  объяснила  она,  -  и  почувствовала  себя
плохо, но не успела дойти до стены.
     - Вот так оно и случается, - сказал инкассатор. - Сразу подступит, и не
заметишь. Вы где живете?
     - На Веллингтон-стрит.
     - За Джонсон-стрит?
     - Да.
     На Веллингтон-стрит он спросил:
     - А теперь куда?
     - К тому дому с коричневым забором.
     Он подъехал к калитке.
     - Большое вам спасибо, - сказала девушка. - Не знаю, что бы я делала...
И надо же,  чтобы  такое  несчастье  приключилось...  А  эти  люди...  такие
противные... ужасно. Но вы добрый, вы не такой, как они.
     - Ну, что  там,  пустяки,  -  сказал  инкассатор  поспешно.  Ему  стало
неловко.
     Он смотрел, как  она  идет  к  калитке,  и  почему-то  чувствовал  себя
предателем. Она открыла калитку и, обернувшись, помахала ему.
     - Послушайте! - крикнул он, высовываясь из кабины.  -  А  я  ведь  тоже
стоял вместе со всеми!..


        ^TМОЯ ПТИЦА^U

     Перевод М. Михелевич

     Тьма  была  совсем  не  безмолвной.  Над  гладью  болотных  вод  далеко
разносились шорохи, всплески, утиное кряканье, торопливое хлопанье  крыльев.
Перекликались между собою лебеди, а кулики, проносясь над самой водой, звали
птиц, которые расположились на песчаной косе, отделявшей болото от залива.
     Повсюду над болотом и  над  окружавшими  его  зарослями  стлался  запах
водорослей, тростника и ползучих корней.
     Миновала полночь, близилось утро - первое утро сезона  охоты  на  уток.
Дэн Люси, инспектор Управления рыболовства и охоты, еще  накануне  прибыл  в
Уирриби на своем служебном грузовичке.  Весь  день  он  осматривал  болотные
угодья, готовясь к предстоящему приезду охотников.
     Болотные угодья были разделены на два участка, из которых один  являлся
заповедником местной болотной птицы. Охотникам вход  сюда  был  запрещен,  и
водоплавающая птица могла тут жить на покое и  выводить  птенцов.  Остальная
территория, известная под названием Большого болота, на три  месяца  в  году
отдавалась охотникам. Этот период они называли "утиным сезоном".
     Большое болото отделялось от  заповедника  гатью.  Во  время  открытого
сезона охотники могли сколько угодно бродить по Большому болоту, но заходить
за гать уже не имели права. Эта полоска земли была границе двух владений:  в
одном царил мир, в другом бушевала война.
     Обязанностью Дэна было не допускать вторжения охотников в заповедник  и
стрельбы по запретной дичи.
     Во время закрытого сезона под запретом находились все  утки,  но,  даже
когда Управление рыболовства  и  охоты  разрешало  открыть  "утиный  сезон",
по-прежнему запрещалось бить птиц редких видов,  которые  и  так  постепенно
вымирали. Нарушавших это правило ждали штраф и конфискация оружия.
     Стоя  у  своего  грузовичка,  Дэн  Люси   следил   за   фарами   машин,
приближавшихся к площадке в той части болота, где охота была разрешена.
     Почти целый год охранял  он  уток  от  вооруженного  человека.  Лунными
ночами он обходил дозором лесные болота, иной раз  крадучись  пробираясь  на
выстрел браконьера; по пояс в  воде,  вброд,  продирался  он  сквозь  густые
заросли к птичьим гнездам, разглядывал оставленные вспугнутыми  птицами  еще
теплые яйца; смотрел, как по тихим заводям дикие утки ведут за  собой  целую
флотилию утят, проворно  перебирающих  лапками;  следил  за  первым,  робким
полетом птенцов.
     - А хорошо смотреть, как утки летят, - однажды сказал он.  -  Люблю  я,
когда они на закате возвращаются на землю. До чего здорово  слушать  шум  их
крыльев! Подымешь голову, а они шарахаются от тебя в сторону. Славная  птица
утка, люблю я их.
     Дэн Люси родился на Маррумбиджи, где река медленно  течет  меж  высоких
глинистых берегов, среди склоненных над водой сучковатых красных эвкалиптов,
и там провел свое детство. Он вырос крепким, стройным, со свойственным  всем
туземцам  изяществом  движений,  его  внешность  отлично   гармонировала   с
окружающей  природой.  Но  когда  он  был  ребенком,  босоногим   темнокожим
мальчишкой, он не  проник  еще  в  тайны  мира,  в  котором  жил.  Пытливый,
беспокойный,  он  доискивался   каких-то   откровений,   какого-то   ответа,
всеобъемлющих открытий, которые, чудилось ему, поджидали его за каждым изги-
бом реки, за каждым деревом, за каждым холмом.
     Он был искателем: заглядывал  под  куски  сухой  коры,  где  укрывались
сороконожки; шарил в дуплистых стволах, где спали опоссумы  либо  устраивали
себе гнезда попугаи; бродил по топям, продираясь сквозь заросли,  или  стоял
неподвижно, заглядевшись на небо, где еще трепетал, замирая,  свист  птичьих
крыльев.
     Будь у него дома книги, в которых поэты воспевают истину, будь  у  него
вдохновенные творения великих писателей, он сидел бы под тенью акаций у себя
во дворе и раскрытая на коленях книга заменила бы ему крылья.
     Но книг у него не было. В полете птиц являлась ему Красота; сила и мощь
раскидистых эвкалиптов, уверенно и прочно сидящих в земле,  вызывала  в  нем
тот взлет  духа,  который  вызывают  в  человеке  книжном  великие  творения
литературы. Драма и Поэзия открывались ему, минуя посредников: он черпал  из
самого их родника - чистого и прозрачного, точно звон колокольчика.
     Он хорошо знал речную птицу.  Подолгу  рассматривал  он  и  только  что
снесенное яйцо, и раскалывающуюся скорлупу,  и  едва  вылупившихся  пушистых
птенцов, и толстых, крикливых, еще не выучившихся летать хлопунцов.  Подолгу
наблюдал он и за полетом взрослых гладкоперых уток в косых  лучах  вечернего
солнца. Они спускались, кружась в вираже, сверкая жемчугом, и в душе у  него
все пело.
     Это не мешало ему, однако, наравне с другими  мальчишками  стрелять  из
рогаток по отдыхающим птицам. Правда,  бил  он  мимо  цели.  В  стрельбе  из
рогатки его восхищало само пенье натянутой резины и парящий  полет  камня  в
вышине. Позже, гордый сознанием, что он уже взрослый, он таскал за собой  по
болотам полученный ко дню рождения подарок - ружье и,  случалось,  мимоходом
бил уток. Привязав окровавленных  птиц  к  поясу,  он  возвращался  домой  и
рассказывал о своей изумительной меткости.
     Но каждый раз, убивая птицу, он не мог отделаться от чувства  стыда.  И
когда он возвращался со связкой дичи у пояса, ему казалось,  что  летящие  в
небе птицы спасаются от него бегством, а он остается, прикованный  к  земле,
одинокий, с тяжким сознанием свершенной измены.
     Он забросил свое ружье; брал его теперь в руки  лишь  для  того,  чтобы
почистить, полюбоваться украдкой на сверкающий ствол и потом опять  повесить
на стену.
     Когда поиски работы привели его наконец в город, он направился прямо  в
Управление рыболовства и охоты и был принят на должность инспектора. Он  был
полон энергии и энтузиазма, вдохновенно мечтал об этой работе.
     И вот теперь, стоя в ночной тьме, он перебирал все это в памяти, уже ни
о чем не мечтая...
     Словно траурное пение, гудели моторы машин, неровной лентой  тянувшихся
к Уирриби от Мельбурна. Каждая из них протягивала щупальца света к той,  что
шла впереди. Они переваливались на кочковатой болотистой почве, и лучи  фар,
испещренные танцующими пылинками, то опускаясь,  то  поднимаясь,  шарили  по
кустикам  травы  и  брызгами  искр  отскакивали  от  хромированного  бампера
катившей впереди машины.
     Они останавливались на круглой площадке, вытоптанной в  траве  на  краю
болота. Тесно сгрудившись  у  темных  зарослей,  они  оставляли  лишь  узкие
проходы,  в  которые  с  жалобным  скрипом  пытались  протиснуться   машины,
прибывавшие следом. Отыскав местечко для стоянки, те  тоже  останавливались;
их сверкающие глаза-фары угасали, шум мотора смолкал.
     А машины все прибывали и прибывали. Из них выскакивали люди с  факелами
или фонарями и отходили в сторону, уступая дорогу другим. И всю ночь  ни  на
мгновение не стихал гул моторов. С тысячу машин  прибыло  сюда  этой  ночью,
тысячи три охотников вышли из них и углубились во  тьму,  и  на  стволах  их
ружей играли отсветы фар новых машин, снующих в поисках стоянки.
     В колеблющемся свете фонарей были видны шатающие ноги; ноги торопились,
обгоняя друг друга, и причудливые  тени  прыгали  по  траве.  Люди  на  ходу
негромко чертыхались,  подзывали  товарищей,  о  чем-то  спрашивали,  что-то
сообщали друг другу.
     - А где Джек?.. Мое ружье у тебя?.. Я в этих краях уже  бывал.  Свернем
сюда... Где тут местечко получше?
     Они пробирались сквозь заросли высокой травы, внимательно смотрели  под
ноги, ступая по кочкам; согнувшись, с трудом прокладывали себе дорогу  через
кустарник.
     - Здесь. Сюда. Я слышу кряканье.
     Каждый торопился занять место  поудобней.  Все  болото  было  оцеплено.
Люди, теснясь, стояли плечом к плечу на длинных отмелях - излюбленном  месте
отдыха уток; заняли все холмики; притаились, залегли, как солдаты в засаде.
     - В шесть начнем!
     - В шесть-то мы за них примемся!
     - В шесть мы им покажем!
     Встревоженные птицы плыли по темной глади воды к середине болота.  Небо
на востоке посветлело.
     Вынимают из сумок патроны, щелкают затворами, каждый  из  охотников  то
поднимет ружье к плечу, то опустит, перекинет со спины  вперед  и  снова  за
спину - проверяют, прилаживают, ощупывают...
     - На мой участок смотри не заходи!
     - Да я никогда ни на чей не захожу...
     Дэн  Люси  провел  грузовичок  краем  болота  и  въехал  на  территорию
заповедника. Оставив машину у полосы кустарника,, он прошел  туда,  где  под
темным покровом ночи расстилалась, поблескивая, вода. Он беспокойно шагал по
кромке  болота,  ощущая  вокруг  напряженную  тревогу,  глубокое   волнение.
Казалось, самый воздух замер, прислушиваясь; застыли в ожидании деревья...
     Дэн тоже ждал.  А  небо  между  тем  бледнело,  и  ночь  отступала  под
прикрытие окружавших болото зарослей. Тьма паутиной  запуталась  в  траве  и
ложбинах, где росли чайные деревья, но сидевших на воде птиц уже можно  было
различить.
     Дэн медленно свернул папироску.
     Вот тот одноногий чирок... Вторую ножку у него, должно быть,  отхватила
треска, когда еще он был птенцом. А возможно, он попал  в  силки.  Находятся
люди, которые по песчаным отмелям  расставляют  на  уток  кроличьи  ловушки.
Насыплют вокруг зерна и... А этот чирок - он как  ручной!  Может,  он  и  не
снимется с воды, не улетит, когда все это начнется?..  В  заповеднике-то  он
будет в безопасности. Нет, шум всех  их  всполошит.  Если  он  в  стае,  то,
конечно, улетит. А ведь мог бы укрыться в тростнике... Ну, ясно, увяжется за
остальными. Вспорхнет - и ввысь. Хоть и одноногий, а полетит - полету это не
помеха. Впрочем, кто знает? Вдруг он не сможет так же быстро  маневрировать,
как остальные? Тогда он взлетит  повыше.  Они  ведь  всегда  высоко  летают.
Возможно, и проскочит...
     Дэн взглянул вверх, и ему представилось, что небо, заповедное небо, уже
истерзано визжащей дробью. Он отвернулся.
     Первый выстрел раздался в половине шестого. Миг оцепенения - и со  всех
концов болота поднялись протестующие возгласы. Дублет заглушил их. Запрыгали
огоньки над тростниковыми зарослями. Заторопились один за  другим  одиночные
выстрелы.  Они  дробно  прокатились  над  болотом,  сливаясь,  нарастая   до
громового грохота, непомерной тяжестью навалившегося на Дэна.
     Воздух над болотом, раздираемый выстрелами, бороздил  недвижимую  воду,
оставляя за собой легкую рябь да запах дыма.
     Гул не прекращался ни на миг - яростный, безудержный, непрестанный... И
все же сквозь него можно было различить хлопанье крыльев,  звук  падающих  в
воду тел, отрывистое, испуганное кряканье и шум птичьих стай,  стремительно,
точно снаряды, проносившихся мимо. Свист дроби, выплескиваемой дулами ружей,
пронизывал весь этот грохот, и мчавшиеся птицы в ужасе метались из стороны в
сторону.
     Прорвав этот гул всплеском более резких  звуков,  с  отдаленного  конца
болота донеслись один за другим два раскатистых выстрела.
     Дэн поднял голову и прислушался.
     Самодельные патроны? Вот опять... Нет, это  чоки  ствола.  Американская
выдумка для увеличения кучности боя. Да, из таких ружей можно бить птиц и на
большой высоте. Еще выстрел... Второй... Третий. Черт поде