знаем, - заявил Элан.  -  Если  будешь  с  нами
ходить гулять, мы тебе еще много о следах расскажем. Правда, Реймонд?
     - Да, - подтвердил Реймонд.
     Восхищенный взгляд, который Джон бросил на Реймонда, говорил о том, что
и он так считает.
     Я предложил побродить  по  воде  у  берега  моря,  но  быстрый  возглас
Реймонда: "Ну, нет!" - показал, что я предложил что-то очень опасное.
     - Там водится медуза с длинным синим жалом, - сказал Элан. - Она  может
погнаться за тобой, и тогда ты на всю жизнь умрешь.
     Проблема смерти заинтересовала Элана. Наше внимание  привлекло  мертвое
насекомое, сплошь облепленное муравьями.
     Лицо Элана помрачнело, отражая его мысли. Он сказал:
     - Оно тоже когда-то было живое. А теперь,  посмотрите-ка,  мертвое.  Не
ползать ему больше по деревьям никогда.
     - Оно умерло, чтобы могли жить муравьи, - сказал я.
     - Оно лучше муравьев, - сказал Элан, - и сначала должно жить оно, а  не
муравьи.
     На дереве висела веревка;  Реймонд  ухватился  за  нее  и  стал  бешено
раскачиваться, стараясь взлететь повыше. Вдруг он выпустил веревку, пролетел
по кривой в воздухе и с глухим стуком упал на мягкий  песок,  несколько  раз
перекувырнувшись. Джон подбежал к Реймонду, хотел помочь ему  подняться,  но
тот уже встал сам, гордо улыбаясь.
     - Когда ты вырастешь, вполне сможешь выступать а цирке на  трапеции,  -
сказал я.
     - Реймонд может все, - сказал Элан, а затем добавил: - Иногда мне очень
хочется быть большим;
     - Вы поистине счастливчики, - сказал  я.  -  Сейчас  вы  маленькие,  но
когда-нибудь станете большими, а вот большие знают, что уже никогда не будут
маленькими - и это очень печально.
     - Значит, когда человек маленький, он может быть сразу  и  маленьким  и
большим?
     - Да. Видишь ли, вот я большой, но я уже не могу стать  маленьким.  Это
очень печально. Ты маленький,  но  зато  ты  знаешь,  что  станешь  большим.
Осознавать это должно быть очень приятно.
     - Я потому хочу быть большим, - сказал Элан, - что хочу быть смелым.
     - И я. Я тоже хочу быть смелым, - сказал я.
     - А чтобы быть смелым, обязательно надо быть большим?
     - Вовсе нет.
     - Можно же быть большим и маленьким сразу, правда?
     - Да. Вот как ты, например.
     - Ну! - смущенно воскликнул Элан и босой ногой ковырнул песок.
     - Разве горячий песок не обжигает тебе ноги?
     Я тоже был бос и несколько минут назад с трудом  добежал  до  тенистого
дерева.
     - Когда я был маленький, обжигал, - сказал Элан. -  Но  теперь  у  меня
ноги огрубели. Смотри! - И он стал на самый солнцепек.
     - На таком песке можно ноги испечь, - заметил я.
     - В нем можно даже яйцо испечь, - сказал Реймонд.
     - Однажды курица снесла здесь яйцо, а мы его нашли, - сказал Элан, -  и
оно было печеное. Не  мешало  бы  его  еще  на  огне  подержать,  но  только
чуть-чуть.
     Мы подошли к опушке пальмовой рощи, которая защищала от солнца строения
миссии. Перед  нами  расстилалось  широкое  пространство  зеленого-поля,  за
которым  начинался  лес;  густое,  колеблющееся  знойное   марево   искажало
очертания деревьев.
     Я заметил, что у Реймонда на шее висит медный свисток.  В  свисток  был
вделан компас, по которому он время от времени сверял  направление.  Сначала
он пронзительно свистел  в  свисток,  а  затем  выхватывал  его  изо  рта  и
пристально смотрел на компас, словно ища в нем важных указаний.
     - С компасом мы не можем заблудиться, - заявил он мне, желая объяснить,
почему он так часто следит за движением стрелки.
     - А как он работает?  -  спросил  я.  -  Почему,  мы  с  ним  не  можем
заблудиться?
     - Нужно идти туда, куда указывает вот эта прыткая штука, - объяснил он.
     - Но посмотри-ка! - воскликнул я. - Она ведь указывает совсем в  другую
сторону. - И я кивнул на деревья, которые росли в  противоположной  от  дома
стороне. - Если пойдешь туда, наверняка заблудишься.
     - С моим компасом мы не можем заблудиться. Правда ведь, Элан?
     - Не можем, - подтвердил Элан. - Мы дойдем до пляжа и  потом  по  пляжу
прямо к дому.
     - Вот видишь! - торжественно заявил Реймонд.
     - Тогда пойдем туда, куда он указывает, - предложил я.
     Мы двинулись вперед по зеленой луговине и подошли к большой проволочной
западне  для  ловли  ворон.  Внутри  валялась   куча   костей   и   высохших
внутренностей и сидела одна ворона. Мы вспугнули птицу, и она  стала  бешено
метаться по клетке, ушибаясь о проволоку.
     Элан, словно гид на экскурсии, объяснил мне:
     - Это западня для ворон. Вороны попадают  вот  сюда,  -  он  указал  на
воронкообразное отверстие наверху, - и не  могут  выбраться  обратно.  Тогда
надо взять палку, просунуть руку вот сюда и убить ее. - Он просунул палку  в
дыру и ударил ворону. Птица бешено заметалась, открыла клюв  и  стала  часто
дышать.
     - Не делай так. Это жестоко, - сказал я.
     - Ворон надо убивать, - твердо заявил Элан.
     - Но ты ее просто мучаешь, - сказал я. - Надо убивать сразу.
     Он вытащил палку и с беспокойством посмотрел на птицу.
     - Ворона - это ошибка природы, - сказал он. - Все, кого нужно  убивать,
- это просто ошибка природы.
     Не успел я придумать ответ на это замечание, как Элан повернулся ко мне
и сказал:
     - Что ты еще хочешь узнать о воронах?
     - Пожалуй, больше ничего.
     - Ну так ты больше никого  не  расспрашивай.  Мы  тебе  все  о  воронах
рассказали, ты можешь это записать, когда вернешься.
     Мы отошли от западни и углубились в лес. Тут я остановился  и  взял  на
себя роль руководителя разведывательной партии.
     - Станьте ближе! - скомандовал я. Они собрались вокруг меня, и от тона,
которым я это сказал, лица их сделались серьезными.
     - У нас осталось  мало  воды,  друзья,  -  сказал  я  им  торжественным
голосом. - Неизвестно, хватит ли у  нас  сил  добраться  до  цивилизованного
мира. Нам осталось идти миль сто, и только наш друг Джон может нас выручить.
     Это заявление заметно смутило Реймонда,  который,  видимо,  очень  мало
верил в способности Джона как проводника. Он быстро взглянул на свой компас,
а потом назад, в сторону домов миссии, видневшихся сквозь деревья.
     Это придало ему уверенности, и он заметно повеселел. - Нам осталось сто
миль, - возбужденно повторил он.
     - Веди нас, Макдуф, - сказал я Джону.
     - Его зовут Джон, - сказал Реймонд.
     - Веди нас, Джон, - повторил я.
     Джон пошел вперед; ступал он изящно, как ходят только дети туземцев.
     Позади него, задрав головы, размахивая руками и высоко  поднимая  ноги,
шагали Реймонд и Элан.
     Джои был неутомим и увел бы нас в Центральный Квинсленд, не  прикажи  я
остановиться и проверить направление по компасу.
     Поблизости росло наклонившееся к земле дерево, как раз такое, по  каким
любят лазать ребятишки, и я приказал им взобраться на него и посмотреть,  не
видно ли вокруг "признаков жилья".
     Дерево оказалось приютом  злых  зеленых  муравьев;  они  облепили  ноги
мальчиков и с верхних веток падали им на голые спины.
     Я стоял около наклонного ствола, и моя голова  находилась  как  раз  на
уровне ног мальчиков, так что я видел, как после каждого  муравьиного  укуса
на коже у них вскакивали волдыри.
     Однако ребятишки не обращали на это внимания; они машинально  смахивали
муравьев свободной рукой и продолжали ползти дальше.
     Но тут нас облепили москиты.
     Они целой  тучей  прилетели  с  деревьев  и  обратили  нас  в  бегство,
преследуя вплоть до самых ворот миссии.
     Здесь мы расстались, и здесь Джон внес свой единственный вклад  в  нашу
дневную беседу.
     - Это были следы курицы, - сказал он.


        ^TОСЕЛ^U

     Перевод И. Левидовой

     Осел  был  очень  заурядным  ослом,  облезлого  и   рассеянного   вида;
понурившись и полузакрыв глаза, он стоял у  входа  в  цирк  шапито,  который
раскинули  на  единственном  клочке  зеленого  луга,  сохранившемся   вблизи
большого города.
     Город уже целый год не видал цирка,  и  по  дорогам"  ведущим  к  лугу,
медленно двигались длинные вереницы машин, останавливались, трогались снова.
Быстро шагавшие пешеходы сходили с обочин на шоссе. Люди  шли  поодиночке  и
группами, которые сливались и смешивались, и на  луг  выходила  уже  большая
толпа; тем, кто был сзади, приходилось вытягивать шею, чтобы видеть  дорогу.
А совсем внизу, под этими недосягаемыми, поднятыми кверху физиономиями, там,
где большие  руки  крепко  сжимали  маленькие  ручки,  были  другие  лица  -
взволнованные  и  перемазанные  растаявшим  мороженым,  вытянутые  вперед  в
стремлении хоть что-то разглядеть сквозь густой лес движущихся ног. Этот мир
брюк и шелковых чулок заслонял от девочек и мальчиков - обладателей  чумазых
личиков  -  и  цирковую  палатку,  и   слонов,   которые   важной   поступью
прохаживались около размалеванных фургонов; ребятам приходилось ждать,  пока
сильные руки не подхватят их, чтобы поднять высоко над толпой. И тогда перед
ними возникало чудо - осел, который стоял у входа в цирковой шатер.
     Это был очень большой шатер. Расклеенные на  грязных  кирпичных  стенах
окраинных улиц  и  переулков  пестрые  афиши,  которые  в  последние  недели
привлекали к себе внимание прохожих, объявляли, что это самый  большой  цирк
шапито в мире и что в нем умещается четыре тысячи человек. Осел, привязанный
к колышку истертой веревкой, стоял прямо на  пути  толпы,  устремлявшейся  к
скамьям, которые поднимались амфитеатром перед освещенной ареной. И  каждый,
купив билет, неминуемо проходил  мимо  него.  По  субботам  цирк  давал  три
представления; таким образом, в этот день  мимо  осла  проходило  двенадцать
тысяч человек. Из них по меньшей мере три четверти похлопывали, гладили  или
трогали его; значит, в течение дня девять тысяч рук выбивали дробь  на  теле
осла. Трудно было бы, пожалуй, высчитать, сколько таких шлепков выпадало  на
долю осла в течение недели.
     Шлепки бывали разные. Иногда они были выражением превосходства,  иногда
- нерешительным жестом дружбы. Иногда  они  означали  любовь  к  собственной
особе. Иногда - любовь к ослам. Порой  это  был  хвастливый  шлепок  папаши,
желающего произвести впечатление  на  своего  отпрыска,  а  порой  -  робкое
поглаживание, преображенное детской фантазией в волшебное приключение.
     Мама,  которую  неудержимо  тянул  за  собой  взбудораженный   мальчик,
терпеливо ждала,  пока  он  нежно  и  несмело  проводил  рукой  по  ослиному
загривку. Совсем маленькие  ребята,  сидевшие  на  плечах  у  своих  сияющих
гордостью отцов, наклонялись к ослу и вцеплялись в его спину своими  пухлыми
пальчиками,  скребли  ему  голову,  тянули  за  уши.  Дети,  пришедшие   без
родителей, которые остановили бы их,  наспех  совершали  геройские  подвиги:
прислонялись к ослу или терли ему нос, озираясь вокруг в ожидании одобрения.
     Иной раз добрые люди пытались впихнуть ослу в  рот  земляной  орех  или
леденец, но это им не удавалось, потому что зубы его были крепко  сжаты,  и,
почувствовав на губах чью-то руку, он резко встряхивал головой.
     И каждые десять минут  появлялся  какой-нибудь  Человек,  Понимающий  в
Ослах.
     - А, ослище, - ронял он с такой внушительной фамильярностью, что  люди,
собравшиеся  было  погладить  осла,  отдергивали  руку  и  поворачивались  к
знатоку. Тогда Человек, Понимающий  в  Ослах,  небрежно  обвивал  рукой  шею
животного и обращался к нему в выражениях, которые  непоколебимо  утверждали
его авторитет в данном вопросе:
     - Так вот, значит, до чего ты дошел, старина, а?  Значит,  поработал  и
хватит? Да, так оно и бывает в жизни!
     И потом, уже другим тоном, пояснял своим слушателям:
     - На Востоке они таскают тяжелые грузы - потяжелее самих себя. Там  они
- вьючный скот!
     Слушатели что-то понимающе бормотали в ответ  я  на  прощанье,  в  знак
сочувствия, еще раз шлепали осла по спине.
     Осел  принимал  эти  знаки  внимания  бесконечного  людского  потока  с
покорностью, говорившей о том, что он примирился со своей  участью  и  готов
переносить шлепки всю  свою  жизнь.  Если  и  бывали  минуты,  когда  в  нем
шевелились какие-то мятежные чувства, то он ничем  этого  не  показывал.  Он
стоял, подняв заднюю ногу, в тысячам рук, которые  трепали  его  свалявшуюся
шерсть, не удавалось потревожить его сонные грезы.
     В день закрытия цирка ко входу с самоуверенным  видом  подошел  толстый
мужчина в тесно облегающем ярко-синем костюме.
     Он остановился перед ослом и подверг его придирчивому  осмотру.  Потом,
поджав губы и покачивая головой, он попятился, чтобы осмотреть  осла  сзади.
Потом он зашел с другого бока и  осмотрел  осла  оттуда.  Завершил  он  свою
инспекцию  длительным  созерцанием  его  головы.  Теперь  он  уже  полностью
исчерпал свой интерес к ослу. И, отворачиваясь от животного, тяжело  опустил
руку на его шею. Это было восьмитысячное прикосновение за день.
     Осел, казалось, спал, но этот внезапный шлепок  подействовал  на  него,
как долгожданный сигнал. Он рывком поднял свою тяжелую голову, повернулся  и
укусил мужчину в руку. Зубы его, щелкнувшие, словно кроличий капкан, вырвали
из рукава кусок ярко-синей материи, и, когда осел отвернулся  от  мужчины  и
снова погрузился в свои дремотные мечтания, этот лоскут продолжал, торчать у
него изо рта.
     Толстяк был ошеломлен. Вытаращив глаза и раскрыв рот,  он  попятился  в
толпу. Он судорожно сжимал свой разорванный рукав и глядел по сторонам,  как
бы ожидая подтверждения этого невероятного происшествия.
     - Он меня укусил! - с ужасом восклицал  толстяк  Он  смотрел  на  осла,
словно не веря своим глазам. - Вот злобная тварь!
     Проходившие в цирк люди задерживались, чтобы поглядеть на пострадавшего
и на осла, который все еще держал во рту синий лоскут. В ответ на эти  слова
все они сочувственно кивали головами. Осел был действительно злобной тварью.
Он укусил в руку толстяка, и за что? За  то,  что  тот  всего-навсего  хотел
погладить его по спине! Что за неблагодарное, злобное создание!
     Целых пять минут после этого никто не ласкал  осла.  Надо  думать,  это
была его первая передышка за много лет.


        ^TКРАСНОГРИВЫЕ ДИКИЕ КОНИ^U

     Перевод А. Кистяковского

                                           Когда над речными долинами стонет
                                           Северный ветер, шурша в кустах.
                                           Мчатся мои красногривые кони,
                                           Мои красногривые дикие кони.
                                           И на мир опускается страх.
                                                   Мари Питт. "Поступь огня"

     Из-за гряды приземистых холмов всклубилось  черное  облако  и  медленно
поползло к северу. Оно растекалось по небу, словно гигантский синяк,  туманя
горизонт предвестием беды. Оно предвещало оглушительный грохот и однако было
совершенно беззвучным; оно оповещало о яростных разрушениях,  но  в  нем  не
чувствовалось разрушительного неистовства.
     В безветренном воздухе таилась напряженная тишина; несколько лесорубов,
работавших на склоне горы Кемпбелл,  чувствовали,  что  лес  насторожился  и
замер.
     - По-моему, надо возвращаться на лесопилку, - сказал  Блю.  -  Гляньте,
какой дымина.
     Неподвижно свисали  вниз  листья  деревьев.  Летний  зной  был  насыщен
запахом смолы. Молодая листва казалась вялой и пожухлой.
     - Эй, Стив! - окликнул Блю лесоруба, окорявшего поваленное дерево  чуть
выше по склону. - За лесопилкой Баррета занимается здоровенный пожар.
     - Далеко от лесопилки? - спросил сверху Стив. Оттуда, где  он  работал,
не было видно гряды Сплиттерс и черного облака у ее западных отрогов.
     - Мили за четыре, - крикнул Блю. - Возле Золотой горы.
     - Тогда ничего страшного, - откликнулся Стив. - Огонь пойдет к востоку.
     - А если подымется северный ветер?
     - Ты прав. Сейчас приду, - крикнул Стив.
     Люди,  стоявшие  возле  трелевочного  трактора,  смотрели,   как   Стив
спускается к ним, обходя поваленные деревья и груды сучьев. Тракторист Пэдди
Дуайер спрыгнул на землю. Он жил вместе с женой и двумя детьми в собственном
домике на  территории  лесопилки.  Стив  Джонсон  снимал  у  них  комнату  и
столовался.
     - Это низовой пал, - сказал Пэдди. - Он сам себя задушит.
     - Сейчас-то он низовой, - проговорил подошедший к ним Стив, -  да  ведь
северный ветер мигом раздует его до верхового.
     - По-моему, сегодня ветра вообще не будет, - сказал Пэдди, - а там  кто
его знает. Что будем делать?
     Они  смотрели  на  далекое,  медленно  клубящееся  облако,  которое  то
вздымалось  черно-синим  куполом,  то  медленно  опадало,  выбрасывая  вверх
изломанные длинные языки.
     - Не нравится мне этот дымище. - Стив повернул голову  и  глянул  вниз,
где у реки притулилась Тандалукская  лесопилка.  -  Давайте-ка  спустимся  и
посмотрим, что к чему.
     - А мне сдается, что он не  повернет  к  востоку,  -  сказал  Пэдди.  -
По-моему, он обойдет Баррета и двинется сюда. - Он глянул на Стива. - Ты  не
знаешь, наши парни уже вернулись со Сплиттерса?
     - Я никого из них не  видел,  -  ответил  Стив.  -  Да  беспокоиться-то
нечего, они успеют оттуда убраться. Им ведь совсем недалеко до Тандалука.
     Пэдди влез  в  кабину  трактора.  Он  завел  мотор,  и  грохочущий  вой
раскатился по долине. Траки гусениц  дернулись,  подгребли  под  себя  куски
коры,  и  трактор  рывком  двинулся  вперед.  Он  переполз  через  несколько
поваленных деревьев, свернул на просеку и двинулся  к  реке,  выбрасывая  из
вертикальной выхлопной трубы сизые колечки  дыма.  За  ним  шли  лесорубы  с
топорами, пилами и металлическими клиньями в руках.
     Пожар разгорался неторопливо и медленно. Не было ветра, чтобы распалить
его ярость. Он занялся от удара молнии два дня назад и полз до  сих  пор  не
замеченный по долине, заросшей древовидным папоротником и черным деревом.
     Почва здесь была влажной, и временами тлеющий низовой огонь  растекался
отдельными узкими ручейками, пожирая прошлогоднюю листву и лежащие на  земле
сухие  ветви  эвкалиптов.  Встречая  на  пути  упавший  ствол   акации,   он
разрастался, и тогда искристые языки пламени  сливались  ненадолго  в  яркие
озерца. Ветра не было, и клубы дыма вяло подымались вверх.
     Утром на третий день огонь добрался до вырубки Баррета  -  его  рабочие
учинили здесь настоящее  лесное  побоище.  Ветви  деревьев,  раздавленные  и
раскрошенные гусеницами тракторов,  сплошь  устилали  землю.  Тонкие  стволы
акаций и кизила были  сложены  огромными  беспорядочными  грудами.  Из  этих
мертвых завалов там я тут торчали  не  срубленные,  но  ободранные  и  потом
высушенные солнцем деревья. Почву толстым слоем покрывала счищенная с бревен
кора. Среди древесного мусора пламенели желтые цветы, мгновенно  вырастающие
на брошенных вырубках. Падавшие под топором гигантские горные рябины крушили
стволы  папоротников;  и  акаций,  превращая   их   в   кучи   бесформенных,
растерзанных обломков. Потом стволы рябин распиливали и увозили.  Теперь  от
них остались только глубокие канавы  в  мягкой,  устланной  корой  и  сухими
листьями земле.
     Огонь подполз к вырубке стоярдовым фронтом. Там, где  слой  листвы  был
толще, он  выбрасывал  вперед  длинные  яркие  щупальца.  Языки  пламени  то
сливались и вскидывались вверх, то  бледнели  и  таяли,  придушенные  дымом.
Когда огненные ручьи добегали до крон сваленных лесорубами  деревьев,  сухая
листва разом вспыхивала,  трескучий  огонь  вздымался  вверх,  а  потом  его
накрывала лавина сплошного пламени.
     Теперь пожар обрел голос. Пылающий смолистый газ заливал огнем  лежащие
на земле стволы, и пожар стремительно разрастался.  Горячий  воздух  волнами
уходил вверх, и созданный тягой ветер все быстрее  раздувал  породивший  его
пожар. Плотные клубы дыма заволакива